И теперь К. стало понятно, что они постыдились при первом допросе приглашать обвиняемого на чердак и предпочли докучать ему в его квартире. А все же в каком положении по сравнению с этим членом суда, сидящим на чердаке, находился он, К., у которого в банке был большой кабинет, а перед ним еще приемная, и который мог сквозь стекло огромного окна смотреть вниз на оживленную городскую площадь!
Правда, побочных доходов от взяток и присвоения средств у него не было, да и приказать слуге принести на одной руке женщину в его кабинет он тоже не мог. Но от этого К. вполне готов был отказаться, по крайней мере, в этой жизни.
К. все еще стоял перед листочком указателя, когда какой-то мужчина поднялся на этаж, заглянул в открытую дверь комнаты, сквозь которую виден был и зал заседаний, и наконец спросил К., не было ли здесь недавно женщины.
— Вы служитель при суде, не так ли?
— Да, — сказал мужчина, — а вы — ну да, вы обвиняемый К., теперь и я вас узнал, добро пожаловать.
И он — чего К. совсем не ожидал — протянул ему руку.
— А на сегодня про заседание не объявляли, — сказал он затем, поскольку К. молчал.
— Я знаю, — сказал К., разглядывая гражданский сюртук служителя суда, на котором, помимо нескольких обычных пуговиц, в качестве единственного официального знака отличия были и две позолоченные пуговицы, казалось, срезанные с какой-то старой офицерской шинели.
— Я некоторое время тому назад разговаривал с вашей женой. Ее здесь уже нет. Студент понес ее к следователю.
— Ну вот, — сказал служитель, — вечно ее от меня уносят. Сегодня ж воскресенье, я сегодня ничего делать не обязан, но, вот только чтобы меня отсюда убрать, посылают с каким-то никому не нужным сообщением.
И причем посылают-то недалеко, чтобы у меня надежда была, что, если я очень поспешу, так, может быть, еще вернусь вовремя. И вот я бегу со всех ног в то место, куда меня послали, приоткрыв дверь, кричу им в щель, — еле переводя дыхание, так что там едва ли что-то понимают, — мое сообщение и снова бегом назад, но, видно, студент торопился еще больше, чем я, да ведь и концы-то разные, ему только с чердака по лестнице сбежать.
Не будь я так зависим, так я бы этого студента давно уже здесь, на этой стенке, раздавил. Вот здесь, под этим листочком указателя. Все время об этом мечтаю. Здесь вот, чуть-чуть над полом, так вот и вижу, как он придавлен: руки в стороны, пальцы растопырены, кривые ноги колесом скрючились и вокруг — брызги крови. Но пока это только мечта.
— А что, другого выхода нет? — спросил К., усмехаясь.
— Я никакого не вижу, — сказал служитель. — А теперь становится еще хуже, до сих пор он носил ее только к себе, а теперь носит еще и к следователю, — я, впрочем, уже давно этого ожидал.
— А ваша жена, что же, вообще не виновата? — спросил К., с трудом сдерживаясь при этом вопросе, такую жгучую ревность испытывал теперь даже он.
— Еще как виновата, — сказал служитель, — даже и больше всех. Она же сама на нем повисла.
Ну, что до него, то он за всеми бабами бегает. Его только в этом доме уже из пяти квартир выкидывали, в которые он пробирался. Правда, моя жена во всем доме самая красивая — и как раз мне-то и нельзя защищаться.
— Если дело обстоит таким образом, тогда все равно ничего не поможет, — сказал К.
— Почему это не поможет? — возразил служитель. — Надо только этого студента — он ведь трус — как-нибудь, когда он захочет тронуть мою жену, так взгреть, чтобы он никогда больше не смел этого делать. Но мне этого нельзя, а другие не хотят мне сделать такого одолжения, потому что все боятся его власти. Это только такой человек, как вы, мог бы сделать.
— Почему это я? — удивленно спросил К.
— Так вы ж обвиняемый, — сказал служитель.
— Да, — сказал К., — но ведь я тем более должен бояться, что он может так или иначе повлиять если не на исход процесса, то, возможно, на предварительное расследование.
— Это конечно, — сказал служитель так, словно слова К. были точно так же справедливы, как и его собственные. — Но у нас, как правило, бесперспективных процессов не ведут.
— Я не разделяю вашего мнения, — сказал К., — но это не должно помешать при случае прижать этого студента к ногтю.
— Я был бы вам очень признателен, — несколько формально сказал служитель; на самом деле он, кажется, все-таки не верил в осуществимость своего заветнейшего желания.
— Возможно, — продолжил К., — и другие ваши чиновники заслуживают того же, возможно, даже и все.
— Да-да, — подтвердил служитель, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся, затем, взглянув на К. таким доверчивым взглядом, какого у него, при всем его дружелюбии, до этого не было, прибавил: — Все время же и бунтуют. — Однако от этого разговора ему, видимо, стало немного не по себе, потому что он прервал его, сказав: — Мне теперь надо доложиться в канцелярии. Пойдете со мной?
— Мне там нечего делать, — сказал К.
— Вы сможете взглянуть на канцелярии. Вас там никто не заметит.
— А там есть на что посмотреть? — спросил К. в нерешительности, но пойти вместе со служителем ему очень хотелось.
— Ну, — сказал служитель, — я думал, вам интересно.
— Хорошо, — сказал К. наконец, — я пойду с вами.
И побежал вверх по лестнице быстрее служителя.
При входе он едва не упал, потому что за дверью была еще одна ступенька.
— Не очень-то тут заботятся о посетителях, — сказал К.
— Вообще не заботятся, — сказал служитель, — вы только взгляните, какая тут приемная.
Это был длинный коридор, из которого грубо отесанные двери вели в отдельные отсеки чердака. Хотя никакого прямого доступа света не было, но все же не было и совершенно темно, так как некоторые отсеки отделялись от коридора не сплошной дощатой перегородкой, а только деревянной решеткой, достававшей, впрочем, до потолка, сквозь которую проникало немного света и, кроме того, можно было увидеть отдельных чиновников, писавших за столами или стоявших как раз за этой решеткой и сквозь ее просветы наблюдавших за людьми в коридоре.
Видимо, по случаю воскресенья людей в коридоре было совсем немного. Впечатление они производили весьма невзрачное. Они сидели почти на равных расстояниях друг от друга на двух длинных деревянных скамьях, расположенных по обе стороны коридора.
Одеты все были небрежно, несмотря на то, что, судя по выражениям лиц, осанке, окладистым бородам и многим едва уловимым мелким признакам, большинство принадлежало к высшим слоям общества. Так как никаких крючков для одежды не было, то свои шляпы они, видимо, подражая друг другу, составили под скамейку.
При появлении К. и служителя те, кто сидел у самой двери, поднялись, приветствуя их; последующие, увидев это, решили, что также должны их приветствовать, так что по мере продвижения обоих по коридору все поднимались.
При этом никто не выпрямлялся во весь рост, спины оставались сгорбленными, колени согнутыми; они стояли, как просящие подаяния на улице. К. подождал немного, пока подойдет отставший служитель, и сказал:
— Как они, должно быть, унижены.
— Да, — сказал служитель, — это обвиняемые; все, кого вы здесь видите, это обвиняемые.
— В самом деле! — сказал К. — Так они же тогда мои коллеги.
И он повернулся к ближайшему из них, высокому, стройному, почти уже седому мужчине.
— Чего вы здесь ждете? — вежливо спросил К.
Но это неожиданное обращение смутило мужчину; впечатление было тем более неприятное, что это явно был человек со знанием жизни, который где-нибудь в другом месте, несомненно, показал бы умение владеть собой и не отказался бы так просто от того превосходства, которого он достиг над многими.
Но здесь он не мог найти ответа даже на такой простой вопрос и все оглядывался на других, словно они были обязаны ему помочь и словно никто не мог требовать от него какого-то ответа, раз этой помощи ему не подали. Тогда служитель подошел к мужчине и, пытаясь помочь и подбодрить, сказал:
— Этот господин всего лишь спрашивает, чего вы здесь ждете. Отвечайте же.
По-видимому, знакомый голос служителя лучше подействовал на мужчину.
— Я жду… — начал он и осекся.
Очевидно, он избрал такое начало, чтобы ответить точно на заданный вопрос, но теперь не мог найти продолжения.
Некоторые из ожидавших приблизились и обступили их, но служитель прикрикнул:
— Отойдите, отойдите, освободите проход.
Те отступили немного назад, но на свои прежние места не вернулись. За это время мужчина собрался и ответил — даже с легкой усмешкой:
— Месяц назад я подал ходатайство о допущении доказательств по моему делу и жду окончательного решения.
— Вы, похоже, немалые усилия предпринимаете, — сказал К.
— Да, — ответил мужчина, — но это же мое дело.
— Не все думают так, как вы, — сказал К., — меня, например, тоже обвиняют, но я — не пить мне чаши благодатной — не ходатайствовал о допущении доказательств и ничего другого в этом роде тоже не предпринимал. А вы считаете, это необходимо?
— Я точно не знаю, — сказал мужчина, вновь утратив всякую уверенность; он явно считал, что К. насмехается над ним, поэтому, боясь совершить какую-нибудь новую ошибку, видимо, больше всего хотел бы полностью повторить свой прежний ответ, но под нетерпеливым взглядом К. смог только сказать:
— Что до меня, то я подал ходатайство.
— Вы, может быть, не верите, что я обвиняемый? — спросил К.
— О, пожалуйста, конечно, — сказал мужчина и отступил немного в сторону, но в его ответе не было веры, был только страх.
— Так, значит, вы мне не верите? — спросил К. и, невольно спровоцированный униженностью этого мужчины, схватил его за руку, словно желая заставить поверить.
Но причинять ему боль он не хотел, да и, вообще, лишь слегка к нему прикоснулся, тем не менее мужчина вскрикнул так, словно К. схватил его не двумя пальцами, а какими-то раскаленными щипцами.
Этим своим комичным криком он окончательно опротивел К.; что ж, если ему не верят, что он обвиняемый, тем лучше; не исключено даже, что его принимают за судью.
