Ведь для портретирования чиновников разных рангов установлены такие разные, такие многочисленные и, главное, такие секретные правила, что, кроме членов определенных семей, их вообще никто не знает.

К примеру, там, в ящике стола, у меня лежат эскизы моего отца, которые я никому не показываю. Но тот, кто их не видел, писать судей уже не сможет. Впрочем, даже если я их и потеряю, у меня в голове останется еще столько правил, что за мое место со мной никто не сможет поспорить. Ведь каждый судья должен быть написан так, как были написаны прежние великие судьи, а это знаю только я.

— Вам можно позавидовать, — сказал К., думая о своем положении в банке. — Значит, вы за свое место не беспокоитесь?

— Да, я за него не беспокоюсь, — сказал художник и гордо расправил плечи. — Потому-то я и решаюсь иногда помочь какому-нибудь бедолаге, у которого начался процесс.

— И как вы это делаете? — спросил К. так, словно это не его художник только что назвал «каким-то бедолагой».
Но художник не собирался отклоняться от темы и продолжал:
— К примеру, в вашем случае, поскольку вы полностью невиновны, я собираюсь предпринять следующее.

Эти повторяющиеся упоминания о его невиновности уже надоели К. Ему порой даже казалось, что такими упоминаниями художник делает благоприятный исход его процесса какой-то предпосылкой своей помощи, которая в таком случае, естественно, сама собой обесценивалась. Но, несмотря на эти сомнения, К. сдерживался и не прерывал художника. Он твердо решил не отказываться от его помощи, к тому же эта помощь представлялась ему ничуть не более сомнительной, чем помощь адвоката. К. даже отдавал явное предпочтение этой помощи, поскольку та была не так безобидна и предлагалась не так открыто.

Художник придвинул свой стул ближе к кровати и продолжил, понизив голос:
— Я забыл вас с самого начала спросить, какого освобождения вы хотите? Тут есть три возможности: действительное оправдание, мнимое оправдание и затягивание процесса. Действительное оправдание, естественно, лучше всего, но на такое решение я никак повлиять не могу.

И, по-моему, вообще не существует такого отдельно взятого человека, который мог бы поспособствовать действительному оправданию. Тут решает, по всей видимости, только невиновность обвиняемого. А поскольку вы невиновны, то вы действительно можете целиком положиться на эту вашу невиновность. Но тогда вам не нужен ни я, ни какой-то еще помощник.

Такая четкость изложения поначалу ошеломила К., но затем он — так же тихо, как и художник, — сказал:
— По-моему, вы сами себе противоречите.

— В чем же? — ласково спросил художник и с усмешкой откинулся на спинку стула.

От этой усмешки у К. возникло такое чувство, словно ему теперь предстояло обнаружить противоречия уже не в словах художника, а в самой судебной процедуре. Это, однако, его не остановило, и он сказал:
— Ранее вы заметили, что на этот суд доводы не действуют, потом вы ограничили ваше утверждение рамками официальной судебной процедуры, а теперь утверждаете даже, что невиновному никакой помощи в этом суде не требуется.

Уже здесь имеется противоречие. Но, кроме того, ранее вы сказали, что на судей можно влиять посредством личных отношений, а теперь утверждаете, что на это действительное, как вы его называете, оправдание никто персонально повлиять не может. В этом заключается второе противоречие.

— Эти противоречия легко объяснить, — сказал художник. — Тут речь идет о двух разных вещах: о том, что написано в законе, и о том, что я лично знаю по своему опыту, — вы не должны их путать. В законе — я, впрочем, его не читал, — естественно, написано, что невиновный подлежит оправданию, но, с другой стороны, там не написано, что на судей можно повлиять. Ну, а я на своем опыте убедился как раз в обратном.

Я не знаю ни одного случая действительного оправдания, но я очень хорошо знаю много случаев влияния на судей. Естественно, вполне возможно, что во всех известных мне случаях невиновность отсутствовала. Но ведь в это трудно поверить. Чтобы в таком количестве случаев не обнаружилось одной-единственной невиновности?

Еще будучи ребенком, я внимательно слушал отца, когда он дома рассказывал о процессах, и судей, когда они, приходя к нему в ателье, рассказывали о суде, в наших кругах вообще ни о чем другом не говорили; сам я, едва получив возможность являться в суд, постоянно пользовался ею, присутствовал на важнейших стадиях несчетного числа процессов — и отслеживал их ход, пока они оставались в зоне видимости, но должен признаться, что на моей памяти не было ни одного действительного оправдания.

— Значит, ни одного действительного оправдания, — повторил К., словно разговаривал сам с собой и со своими надеждами. — Что, впрочем, подтверждает мнение, которое у меня уже сложилось об этом суде. Таким образом, и с этой стороны он тоже бесцелен. Весь этот суд мог бы заменить один-единственный палач.

— У вас нет оснований для подобных обобщений, — недовольно сказал художник, — я ведь говорил только о моем личном опыте.

— Довольно и этого, — сказал К., — или вы слышали об оправданиях, имевших место в прежние времена?

— Такие оправдания, конечно, должны были иметь место, — ответил художник. — Просто это очень трудно теперь установить. Окончательные решения суда не публикуются, они даже судьям недоступны, поэтому о старых судебных делах сохранились только легенды. А в легендах, конечно, есть и действительные оправдания, и даже много; в это можно верить, но это недоказуемо.

Тем не менее ими нельзя совсем пренебрегать, какая-то доля правды в них, конечно, присутствует, к тому же они очень красивы, я сам написал несколько картин на сюжеты этих легенд.

— Одними легендами моего мнения не изменить, — сказал К., — ведь перед судом на эти легенды, по-видимому, нельзя будет сослаться?
— Да, это не пройдет, — сказал художник.

— Тогда не имеет смысла об этом и говорить, — сказал К.; он намерен был пока что принимать к сведению все высказывания художника, даже если они представлялись ему невероятными и противоречили другим сведениям.

У него сейчас не было времени проверять истинность всего, что говорил художник, или, тем более, возражать ему; самое большее, чего можно было сейчас достичь, это склонить художника к согласию каким-то, пусть даже не решающим образом помогать ему. Поэтому К. сказал:
— Значит, давайте забудем о действительном оправдании, но вы упомянули еще две возможности.

— Мнимое оправдание и затягивание, — напомнил художник. — Речь может идти только об этом. Но не хотите ли вы прежде, чем мы об этом поговорим, снять сюртук? Вам, по-моему, жарко.

— Да, — сказал К.; до этого момента он не обращал внимания ни на что, кроме объяснений художника, но теперь, когда ему напомнили о жаре, у него на лбу выступил обильный пот. — Это почти невыносимо.

Художник кивнул, как бы подтверждая, что неприятные ощущения К. ему очень хорошо понятны.
— Нельзя ли открыть это окно? — спросил К.

— Нет, — сказал художник. — Это же просто намертво вделанное стекло, оно не открывается.

Теперь К. понял, что все это время он надеялся на то, что художник — или он сам — вдруг подойдет к этому окну и распахнет его. Он был готов вдыхать, раскрыв рот, даже туман. Ощущение полной отрезанности от воздуха вызвало у него головокружение. Он слегка шлепнул ладонью по тюфяку, наползавшему на него сбоку, и слабым голосом произнес:
— Это в самом деле неприятно и нездорово.

— О нет, — сказал художник, защищая свое окно, — благодаря тому, что оно не открывается, этот простой лист стекла сохраняет здесь тепло лучше, чем любая двойная рама. А если я захочу проветрить, в чем не бывает особой необходимости, поскольку через щели между досками тут везде проходит воздух, я могу открыть одну из дверей или даже обе сразу.

К., немного успокоенный этим разъяснением, оглянулся по сторонам, пытаясь увидеть вторую дверь. Художник заметил это и сказал:
— Она за вами, мне пришлось заставить ее кроватью.

Только теперь К. заметил маленькую дверь в стене.

— Здесь ведь все слишком маленькое для ателье, — сказал художник, как бы предупреждая осуждение К. — Пришлось обустраиваться, как позволяло место. Естественно, кровать перед дверью — это очень неудобное расположение.

К примеру, судья, которого я сейчас пишу, всегда приходит через дверь у кровати, я ему даже ключ дал от этой двери, чтобы он мог подождать здесь, в ателье, если не застанет меня дома. Но обычно он приходит рано утром, когда я еще сплю.

И, естественно, всякий раз, когда рядом с кроватью открывается дверь, просыпаешься, хоть бы ты спал как убитый. Если бы вы услышали те проклятия, которыми я его встречаю, когда он ранним утром перелезает через мою кровать, вы бы потеряли всякое уважение к этому судье.

Конечно, я мог бы отобрать у него ключ, но от этого возникли бы только лишние хлопоты. Здесь ведь достаточно самого легкого усилия, чтобы сорвать с петель любую дверь.

В продолжение всей этой речи К. размышлял о том, удобно ли будет снять сюртук, но в конце концов понял, что если он этого не сделает, то просто не сможет здесь больше находиться, поэтому сюртук он снял, однако оставил его у себя на коленях, чтобы сразу надеть его в случае, если обсуждение вдруг закончится.

Но стоило ему снять сюртук, как одна из девочек закричала: «Он уже пиджак снял!» — и стало слышно, как все они затеснились у щелей, чтобы увидеть такое зрелище своими глазами.

— Это девочки подумали, — сказал художник, — что я вас сейчас буду писать и что вы для этого раздеваетесь.

— Понятно, — сказал К., не слишком этим позабавленный, поскольку, сидя теперь без сюртука, чувствовал себя не намного лучше, чем раньше; почти брюзгливо он спросил: — Как вы там назвали две другие возможности?

Он уже снова забыл эти выражения.

— Мнимое оправдание и затягивание процесса, — сказал художник. — Что из этого выбрать, решать вам. И то и другое с моей помощью достижимо, — естественно, не без усилий, — различие здесь состоит в том, что мнимое оправдание требует эпизодического концентрированного напряжения сил, а затягивание — значительно меньшего, но длительного. Ну, начнем с мнимого оправдания.

Если вы выбираете этот вариант, я беру лист бумаги и пишу свидетельство о вашей невиновности. Текст этого свидетельства я получил от моего отца, и он совершенно неопровержим.

И вот с этим свидетельством я совершаю обход знакомых мне судей. Начну я, скажем, с того, что положу это свидетельство перед судьей, которого я сейчас