«Да, мы оба правы, и чтобы остаться до конца при своем, не лучше ли каждому идти своей дорогой домой».
Памятка для всадника
Собственно, ничто не побуждает человека первенствовать на скачках.
Желание прослыть первым всадником страны настолько заглушают звуки оркестра, что наутро неизбежно раскаяние.
Зависть соперников, этих коварных и влиятельных богачей, не может не причинять нам боль, пока мы зажаты на старте, пока не вырвались на свободное пространство, обогнав других, тоже поспешающих к горизонту.
Многие из поклонников наших поспешают к окошечкам касс за своим выигрышем. Однако близкие наши друзья поставили на другую лошадь, чтобы не досадовать на нас, если мы проиграем, и теперь, когда наша лошадь пришла первой, а они ничего не получат, отворачиваются от нас, когда мы проходим мимо, предпочитают смотреть куда-то вдаль, на трибуны.
Конкуренты, оставшиеся позади, держатся покрепче в седле, показывая, что им все нипочем, их бодрость — залог того, что будут новые скачки и посерьезнее, чем сегодняшний детский сад.
Многие дамы находят смешным победителя, который и сам не знает, что ему делать со всеми этими пожиманиями рук, салютовкой, раскланиванием, помахиванием тем, кто подальше, в то время как соперники, стиснув зубы, только слегка похлопывают по холке своих лошадей.
А под конец и вовсе с посеревшего неба начинает сыпать дождик.
Уличные окна
Кто живет одиноко и все же норовит иногда к кому-нибудь присоединиться, кто хотел бы во всей этой сумятице дня, непогоды, служебных дрязг и прочего запросто опереться на любую руку, что подвернется, тот не сможет обойтись без окна на улицу. И даже если ему не до того и он, усталый, просто так облокачивается на свой подоконник, чтобы, откинув голову, невзначай поводить глазами то на публику внизу, то на небо, все равно несущаяся упряжь внизу увлекает его за собой в глубь человеческого единения.
Желание стать индейцем
Эх, быть бы индейцем, всегда начеку, да на коне, вздрагивающем на лету, над подрагивающей землей, не пришпоривая, потому что нет шпор, отбросив поводья, потому что нет поводьев, и видеть перед собой один только ровный, скошенный луг, и ни гривы коня, ни головы коня, ничего.
Деревья
Ибо мы как бревна под снегом. Лежат себе вроде рядком, так что без труда можно их сдвинуть. Но нет, не удастся, потому как они накрепко связаны с землей. Но и это одна только кажимость.
Быть несчастным
Когда совсем уже стало невмоготу — как-то в ноябре под вечер — и я забегал в своей комнате по ковровой дорожке, как по трассе; то к окну, то, напуганный бликами улицы, бежал от окна прочь и в глубине зеркала снова обретал свою новую цель, и вскрикивал, чтобы только слышать свой крик, которому нет ответа, но нет и препятствий, который поэтому делается все сильнее и оборваться не может, даже если умолкнет, — тут вдруг разверзлась в стене дверь с уместным рывком, так что даже кони в упряжке внизу на мостовой заржали так, будто понеслись в битву.
Малым призраком выкатился из черного, еще не освещенного лампой коридора ребенок и застыл, стоя на цыпочках, на незаметно покачивающейся половице. Ослепленный темнотой комнаты, он хотел было спрятать лицо в свои руки, но вид улицы его сразу же успокоил, ведь свет, взъяренный уличными фонарями, мягко с: глился на дне темноты. Опершись правым локтем на открытую дверь, он стоял у стены комнаты, подставляя ветерку из окна свои ноги и шею, и голову.
Я немного помедлил, потом сказал «Здравствуй» и снял с ширмы перед печью свой пиджак, чтобы иметь более приличный вид. Рот какое-то время был у меня полуоткрыт, чтобы через него могло выйти мое волнение. Там и так скопилась нехорошая слюна, а на лице отчего-то дергались веки, словом, только визита мне сейчас не хватало.
Ребенок стоял по-прежнему у стены, о которую опирался правой рукою, видно, ему доставляло удовольствие, что грубо покрашенная белой краской стена слегка корябала ему пальцы. Я сказал: «Вы и впрямь хотели ко мне? Не ошиблись дверью? В этом доме легче легкого заблудиться. Меня зовут так-то, я живу на четвертом этаже. Все верно? Я тот, кого вы хотели посетить?»
«Будьте покойны, — бросил мальчик через плечо, — тут нет ошибки».
«Тогда проходите в комнату, я закрою дверь».
«Дверь я уже закрыл. Не беспокойтесь. И вообще не волнуйтесь».
«Не говорите о беспокойстве. Но в этом коридоре живет много людей, со всеми я, конечно, знаком; большинство из них возвращается сейчас с работы, и если они услышат за дверью разговор, то почувствуют себя попросту вправе открыть дверь и посмотреть, что тут происходит. Так уж заведено. У людей за спиной целый рабочий день, кому же охота стеснять себя накануне вечерней свободы! Да вы и сами все это знаете. Так что позвольте мне закрыть дверь».
«Ну и что такого? Чего вы боитесь? По мне, так пусть хоть весь дом приходит. И повторяю: я уже закрыл дверь. Или вы думаете, что только вы умеете закрывать двери? Я закрыл ее даже на ключ».
«Ну, тогда все хорошо. Ничего больше я не хотел. А на ключ не надо было ее запирать. А теперь располагайтесь поудобнее, раз уж вы здесь. Вы мой гость. Можете полностью мне доверять. Устраивайтесь без боязни. Я не стану вас ни к чему принуждать — ни уходить, ни оставаться. Надо ли об этом упоминать? Разве вы не знаете меня достаточно хорошо?»
«Нет, об этом вы действительно могли не говорить. Более того, об этом вам не следовало говорить. Я ведь ребенок, к чему же все эти беспокойства?»
«Ничего страшного. Конечно, ребенок. Но ведь и не такой уж маленький. Вы ведь совсем уже выросли. Если бы вы были девочкой, вам нельзя было бы так вот запросто запираться со мной в одной комнате».
«Об этом нам нечего беспокоиться. Я хочу сказать: раз уж я так хорошо вас знаю, что, правда, ничуть не защищает меня, то мне можно ничего не выдумывать. А вы все же делаете мне комплименты. Оставьте это, заклинаю, оставьте. К тому же я не во всем и не всегда вас знаю, особенно в такой темноте. Было бы лучше, если б вы включили свет. Или нет, лучше не надо. Во всяком случае, я возьму на заметку, что вы мне уже угрожали».
«Что такое? Я вам угрожал? Господь с вами. Я так рад, что вы наконец-то пришли. Я говорю „наконец-то“, потому что уже так поздно. Не могу взять в толк, почему вы пришли так поздно. От радости я, может быть, путано выражаюсь, вот вы и неверно истолковали меня. А что я так говорил, я готов хоть сто раз признать, да, я действительно угрожал вам — всем, чем только можно. Не надо спорить, ради всего святого! Но как вы могли в это поверить? Как вы могли так обидеть меня? Зачем вам нужно отравлять мне радость от столь коротенького визита? Любой чужак был бы обходительнее, чем вы».
«Не сомневаюсь, тоже мне открытие. Я и так обходителен с вами, как любой чужак. Вы ведь об этом знаете, чего же кукситься? Только скажите, что вам захотелось разыграть комедию, и я сразу уйду».
«Ах так? И вы смеете мне это сказать? Вы слишком отважны. В конце-то концов, вы находитесь в моей комнате. И трете как сумасшедший о мою стену свои пальцы. Моя комната, моя стена! А кроме того, то, что вы говорите, просто смешно, а не только дерзко. Вы говорите, что предрасположены говорить со мной в таком тоне. В самом деле? Предрасположены? Очень мило со стороны вашего расположения. Вы ведь из того же теста, что я, и если я с вами любезен, то и вам не остается ничего другого».
«Это что — любезность?»
«Я говорю о том, что было раньше».
«А вы что, знаете, каким я буду потом?»
«Ничего я не знаю».
И я подошел к ночному столику и зажег на нем свечу. В то время у меня в комнате не было ни газа, ни электричества. Я еще посидел какое-то время за столиком, пока и это мне не надоело, затем надел пальто, взял с канапе шляпу и погасил свечу. Уходя, я споткнулся о ножку кресла.
На лестнице мне встретился квартирант с моего этажа.
«Что, опять уходите, бедолага?» — спросил он, обосновавшийся для устойчивости сразу на двух ступеньках.
«А что мне делать? — отвечал я. — У меня в комнате только что было привидение».
«Вы говорите это с такой брезгливостью, как будто отыскали волос у себя в супе».
«Хорошо вам шутить. Но имейте в виду: привидение есть привидение».
«Истинно так. Но каково тому, кто вообще не верит в привидения?»
«А вы что, думаете, я верю в привидения? Но что толку-то мне от моего неверия?»
«Очень просто. Если не верите, то и не испугаетесь, когда оно к вам придет».
«Да, но ведь этот страх пустяковый по сути. Настоящий страх — это страх перед причиной явления. И от этого страха никуда не деться. Его во мне целые горы». И я даже стал нервно обшаривать у себя все карманы.
«Но раз до его появления у вас не было страха, вы могли бы спокойно поинтересоваться причинами страха!»
«Должно быть, вам не приходилось иметь дело с призраками. Внятного ответа от них не добьешься. Одно лишь то ли так, то ли этак. Эти призраки, кажется, больше сомневаются в собственном существовании, чем мы, что и неудивительно при их-то неустойчивости».
«Но я слышал, что их можно приручить».
«Да, можно, тут вы правы. Но кто станет этим заниматься?»
«Почему нет? Если привидение, к примеру, женского пола», — сказал он, с трудом удерживая равновесие на ступеньке повыше.
«Разве что, — сказал я. — Но и тогда толку мало». Я огляделся. Мой собеседник был уже так высоко, что должен был пригибаться под сводом лестничной площадки. «И все-таки, — крикнул я, — если вы отнимете у меня там, наверху, мое привидение, то я порву с вами всякие отношения, причем навсегда».
«Но это же была шутка», — сказал он, убирая голову.
«Ну, тогда все в порядке», — сказал я. Собственно, теперь я уже мог идти на прогулку. Но поскольку я почувствовал себя так одиноко, то поднялся к себе наверх и
