а народ несчастным орудием некоторых властолюбивцев, жертвующих отечеством личной пользе своей. Да живет же сия дикая Республиканская независимость в местах, подобно ей диких и неприступных, на снежных Альпийских громадах, среди острых гранитов и глубоких пропастей, где от вечных ужасов Природы безмолвствуют страсти в хладной душе людей и где человек, не зная многих потребностей, может довольствоваться немногими законами Природы.
Сограждане! Признаем во глубине сердец благодетельность Монархического Правления и скажем с Екатериною: «Лучше повиноваться законам под единым Властелином, нежели угождать многим» (12). «Предмет Самодержавия, – вещает Она, – есть не то, чтобы отнять у людей естественную свободу, но чтобы действия их направить к величайшему благу» (13). Сия утешительная истина в устах Монарших пленяет сердце – и неизмеримая Империя, под скипетром Венценосца, следующего правилам Екатерины, кажется мне счастливым семейством, управляемым единою волею отца, по непременным законам любви его. Сие Правление тем благотворнее, что оно соединяет выгоды Монарха с выгодами подданных – чем они довольнее и счастливее, тем власть Его святее и Ему приятнее. Оно всех других сообразнее с целию гражданских обществ, ибо всех более способствует тишине и безопасности.
«Государь есть источник всякой власти в Монархии» (19); «но сия власть должна действовать чрез некоторые посредства, некоторым определенным образом: рождаются Правительства и закон, которые делают твердым и неподвижным установление всякого государства» (20,21). «Сенат, главное Правительство, но зависящее от Монарха, есть в России хранилище законов» (26). «Он принимает их от Государя для исполнения; но может представлять Ему, если найдет в них что-нибудь вредное, темное или противное Учожению» (21,23,24). Таким образом, Сенат в отношении к Монарху есть совесть Его, а в отношении к народу – рука Монарха; вообще же он служит эгидою для государства, будучи главным блюстителем порядка.
Монархиня, сказав, что Самодержавие не есть враг свободы в гражданском обществе, определяет ее следующим образом: «Оно есть не что иное как спокойствие духа, происходящее от безопасности, и право делать все дозволяемое законами (38,39); а законы не должны запрещать ничего, кроме вредного для общества; они должны быть столь изящны, столь ясны, чтобы всякий мог чувствовать их необходимость для всех граждан; и в сем-то единственно состоит возможное равенство гражданское! (34) Законодатель сообразуется с духом народа; мы всего лучше делаем то, что делаем свободно и следуя природной нашей склонности. Когда умы для лучших законов не готовы, то приготовьте их; когда же надобно для счастия народа переменить его обычаи, то действуйте одним примером. Одно необходимое наказание не есть тиранство, и законам подлежит только явное зло» (57–63).
Монархиня разделяет все возможные преступления на особенные роды, и мудрость Ее, обогащенная мыслями Философов, которые занимались сим важным делом, определяет для каждого рода особенные наказания, извлеченные из самого естества вины – мысль святая! Новое светило для Законодателей! Таким образом «нарушитель благонравия да лишится выгод, сопряженных с благонравием; да ознаменуется стыдом, всенародным бесчестием; да удалится от общества, которому он служит поношением; да загладит раскаянием дело свое, и да исправится! Таким образом нарушитель общего покоя да лишится мирных его наслаждений, и губитель других да погибнет!» (68–79).
Премудрая доказывает умом и опытами, что «излишно строгое наказание не удерживает людей от злодеяний; что умеренное, но продолжительное, действует на душу сильнее жестокого, но маловременного; что законы исправительные и кроткие благотворнее строгих, искоренительных; что ужасная привычка к казни ожесточает сердце и отнимает у Законодателя способы к исправлению нравов; что стыд должен быть главным его орудием; что не умеренность наказания, а совершенное упущение вины рождает дерзость и необузданность» (81–91). Нежная душа Екатерины могла ли без трепета вообразить лютую казнь смерти, уничтожение существа, одаренного чувством? Монархиня отрицает ее необходимость в спокойное царствование законов, и кроткая Философия торжествует над жестоким обыкновением веков (209–212). Ко славе вашей, Россияне! – скажет некогда История, – что у вас первых престала литься кровь человеческая на эшафотах! И одно нежное, женское сердце, подкрепленное необыкновенною силою ума, могло согласить правосудие с человечеством! Злодейство наказано; но единый Бог располагает жизнию людей в России!
Закон, утвердив наказание, должен определить и способы открывать преступление. «В странах, где человечество угнетено, суд прост и решителен: гордый Паша выслушивает распрю – и судимый оправдан или наказан. Но в государстве просвещенном, где жизнь, честь и собственность гражданина священны, требуется основательного разыскания истины (112–114)». Монархиня исчисляет все необходимые осторожности в судопроизводстве; определяя случаи, в которых многие согласные вероятности рождают уверение, отвергает все сомнительные доказательства; ставит неясное преступление еще наряду с невинностию; щадить судимого до последней возможности оправдания, избавляя его от всех ужасов, предшествующих наказанию, и страшным вратам темниц дозволяет отверзаться единственно для обличенных (116–191). С каким трогательным красноречием изображает Она ужас сего варварского обыкновения терзать людей прежде осуждения, сей адом вымышленный способ допросов, страшнейший самой казни, вину бесчисленных ложных показаний и неправедных приговоров! (193–197) Сердце всякого чувствительного, содрогаясь вместе с добродетельным сердцем Монархини, уверено, что в Ее царствование ни в каком случае не могло быть терпимо сие лютое и безрассудное истязание.
С таким же Ангельским человеколюбием судит Она то преступление, которого имя всего страшнее в Самодержавиях – «оскорбление Величества — и которое часто бывает предлогом несправедливых жестокостей, единственно от темного и ложного понятия о существе оного. Так, в Риме наказывалось смертию неуважение к статуям Императора (475); так, по древнему закону Англии надлежало казнить врача, который дерзнул бы сказать о больном Короле, что жизнь его в опасности» (476). Монархиня говорит, что истинное оскорбление Величества есть только злодейский умысел против Государя (478); что не должно наказывать за слова как за действия (481), кроме случая, в котором возмутитель проповедует мятеж и бунт, следственно, уже действует (480); что слова всего более подвержены изъяснениям и толкам; что безрассудная нескромность не есть злоба (481); что для самого безумного носителя имени Царей должно определить только исправительное наказание (482); что в «самодержавном государстве хотя и нетерпимы язвительные сочинения, но что их не должно вменять в преступление, ибо излишняя строгость в рассуждении сего будет угнетением разума, производит невежество, отнимает охоту писать и гасит дарования ума» (484).
Означив таким образом свойство и действие законов, Монархиня требует от их сочинителя ясности в слоге, убедительной силы, доказательств пользы; они не терпят никаких излишних тонкостей ума, будучи писаны для всего народа; они суть не логические хитрости, но простое и здравое суждение отца, пекущегося о детях и домашних своих; язык их есть язык добродетели и благости; слог их совершен не высокопарностью, не витийством, но чистотою, благородством, необходимостью каждого слова. Они должны быть светлым зерцалом, в котором всякий гражданин, правый и неправый, видел бы ясно судьбу свою; чтобы добродушный судья не усомнился в их смысле и чтобы самый лукавый не мог находить в них двусмыслия, благоприятного для ябеды и неправосудия (448–462).
Но Екатерина не довольствуется тем, чтобы все возможные преступления в обществе были судимы и наказываемы по их истинной важности: Она желает отвратить зло. Солоны и Ликурги времен грядущих! Внимайте словам Ее! «Хотите ли предупредить злодеяния? – Сделайте, чтобы законы благотворили равно всем гражданам; чтобы люди страшились только законов и ничего более не страшились; чтобы законы уничтожали только бедственную свободу вредить ближнему; награждайте добродетель, просвещайте людей, усовершенствуйте воспитание!» (243–248). Екатерина открывает вам тайну человеческого сердца и государственного благополучия. Дайте способы человеку в каждом гражданском отношении находить то счастие, для которого Всевышний сотворил людей, ибо главным корнем злодеяний бывает несчастие. Но чтобы люди умели наслаждаться и быть довольными во всяком состоянии мудрого политического общества, то просветите их! Они увидят необходимость гражданской зависимости, необходимость нравственного добра для счастия и будут довольнее, добрее и счастливее!
Но просвещение требует хорошего воспитания (348). Оно должно быть двоякое: нравственное воспитание человека, общее во всех странах, и политическое воспитание гражданина, различное по образу Правлений. Религия, любовь к добродетели, к трудам, к порядку, чувствительность к несчастию ближних, рассудительность или повиновение сердца уму принадлежит к первому; любовь к отечеству, к его учреждениям и все свойства, нужные для их целости, входят во второе (351–352). Пусть Спартанец или житель диких Кантонов Гельвеции не терпит самовластия! В России при самом начальном раскрытии души должно вкоренить в человека благоговение к Монарху, соединяющему в себе государственные власти, и, так сказать, образу отечества. «Каждое особенное семейство должно быть управляемо примером большого семейства (349), которое есть государство. Хотя в пространной Империи общественное или народное воспитание невозможно, однакож Законодатель должен предписать некоторые правила, которые могли бы служить по крайней мере советом для родителей (350)». Монархиня приписывает оные – и Философ, посвятивший всю жизнь свою на образование сердца, не мог бы сказать ничего премудрее.
Екатерина обращает взор на три государственные состояния: земледельческое, торговое, или ремесленное, и воинское. «Первое есть самое необходимое и труднейшее: тем более должно ободрять его (297)». Монархиня ставит в пример обычай Китая, где Император ежегодно возвышает прилежнейшего земледельца в сан Мандарина. Сообразуясь с уставами нашего государства, Она предлагает иные способы награды для тех, которые, потом лица своего орошая землю, извлекают из недр ее истинные сокровища людей, гораздо драгоценнейшие Перуанского злата и Бразильских диамантов; «главное же ободрение сельского трудолюбия есть, по словам Ее, право собственности: всякий печется о своем более, нежели о том, что другому принадлежит или что другие могут отнять у него (295, 296)»; Ее человеколюбивое намерение ясно (261); Ее желание также (260). Чувствуя, сколь нужно размножение народа для России, Екатерина спрашивает: «От чего более половины младенцев, рождаемых в наших селах, умирает в детстве?» Она угадывает источник сего страшного зла: «Порок в физическом воспитании и в образе жизни. Люди, не могущие о самих себе иметь нужного попечения в болезнях, могут ли иметь хороший присмотр за слабыми существами, находящимися в беспрестанной болезни, то есть в младенчестве? Какое счастие для России, если найдется способ отвратить такую гибель!» (266–276). Одним словом: Она хотела благоденствия земледельцев; хотела, чтобы, осыпанные изобилием Природы, среди многочисленных семейств своих, они трудились для наслаждения, и под смиренным кровом сельских хижин, где любит обитать спокойствие, не завидовали великолепным градским палатам, где часто праздность и скука изнуряет сердце; Она хотела, чтобы трудолюбие, зернистые классы, златые нивы, полные житницы были для них истинною роскошью!
Как от успехов земледелия цветут поля и села, так среднее политическое состояние украшает грады (378). Обогащая государство торговлею и художествами, представляя ему новые источники общественного избытка и силы, оно не менее полезно и для успехов земледелия, имея нужду в его
