под стенами Москвы, откуда Василий, боязливый, малодушный, бежал за Волгу, оставив в столице начальником Князя Юрия Патрикиевича Литовского. К счастию, Татары не имели способа овладеть оною: удовольствовались грабежом, сожгли Коломну и возвратились с добычею. — Между тем в Большой, или Золотой, Орде господствовал брат Махметов, Кичим, среди опасностей, мятежей и внутренних неприятелей. Моголы, ослепленные безрассудною злобою, терзали друг друга, упиваясь собственною кровию. Первейший из Князей Ординских, именем Мансуп, погиб тогда от руки Хана Кичима.
После несчастного приступа к Белеву Василий не мог иметь доверенности ни к усердию, ни к чести сыновей Юриевых, Шемяки и Димитрия Красного; однако ж (в 1440 году) возобновил дружественный союз с ними на прежних условиях: то есть оставил их мирно господствовать в отцевском Уделе и пользоваться частию Московских доходов. Меньший брат, Димитрий, скоро умер в Галиче, достопамятный единственно наружною красотою и странными обстоятельствами своей кончины. Он лишился слуха, вкуса и сна; хотел причаститься Святых Таин и долго не мог, ибо кровь непрестанно лила у него из носу. Ему заткнули ноздри, чтобы дать причастие. Димитрий успокоился, требовал пищи, вина; заснул — и казался мертвым. Бояре оплакали Князя, закрыли одеялом, выпили по нескольку стаканов крепкого меду и сами легли спать на лавках в той же горнице. Вдруг мнимый мертвец скинул с себя одеяло и, не открывая глаз, начал петь стихиры. Все оцепенели от ужаса. Разнесся слух о сем чуде: дворец наполнился любопытными. Целые три дня Князь пел и говорил о душеспасительных предметах, узнавал людей, но не слыхал ничего, наконец действительно умер с именем Святого: ибо — как сказывают Летописцы — тело его, чрез 23 дня открытое для погребения в Московском соборе Архангела Михаила, казалось живым, без всяких знаков тления и без синеты. — Шемяка наследовал Удел Красного и еще несколько времени жил мирно с великим Князем.
В сии два года [1439—1440 гг.] внутреннего спокойствия Москвитяне и вся Россия были тревожимы соблазном в важном деле церковном, о коем Летописцы говорят весьма обстоятельно и которое, минутно польстив властолюбию Рима, утвердило отцев наших в ненависти к Папам. Митрополит Фотий преставился в 1431 году, написав умилительную грамоту к Великому Князю и ко всему народу: он весьма красноречиво изображает в ней претерпенные им в святительстве печали; жалеет о днях своей мирной, уединенной юности; оплакивает разделение Митрополии, безвременную кончину Василия Димитриевича, бедствия и междоусобия Великого Княжения. Шесть лет по смерти Фотия Церковь наша сиротствовала без главы, от внутренних смятений Государства Московского. Сими обстоятельствами думал воспользоваться Митрополит Литовский, Герасим, и старался подчинить себе Епископов России, но без успеха: он посвятил в Смоленске только Новогородского Архиепископа, Евфимия; другие не хотели иметь с ним никакого дела. Наконец Василий созвал Святителей и велел им назначить Митрополита: все единодушно выбрали знаменитого Иону, Архиерея Рязанского. «Таким образом, — говорят Летописцы, — исполнилось достопамятное слово блаженного Фотия, который, посетив однажды Симоновскую Обитель и видя там юного Инока, мирно спящего, с удивлением смотрел на его кроткое, величественное лицо; долго расспрашивал об нем Архимандрита и сказал, что сей юноша будет первым Святителем в земле Русской: то был Иона». Но предсказание исполнилось уже после: ибо Константинопольский Патриарх, еще до прибытия Ионы в Царьград, посвятил нам в Митрополиты Грека Исидора, родом из Фессалоники, славнейшего богослова, равно искусного в языке Греческом и Латинском, хитрого, гибкого, красноречивого. Исидор незадолго до сего времени был в Италии и снискал любовь Папы: вероятно даже, что он по согласию с ним домогался власти над Российскою Церковию, дабы тем лучше способствовать важным намерениям Рима, о коих теперь говорить будем.
Супруг Княжны Московской, Анны, Иоанн Палеолог, царствовал в Константинополе, непрестанно угрожаемом силою Турецкою; лишенный едва не всех областей славной Державы своих предков — стесненный в столице и на берегах самого Воспора видя знамена Амуратовы — сей Государь искал покровителя в Римском Первосвященнике, коего воля хотя уже не была законом для Государей Европы, однако ж могла еще действовать на их советы. Старец умный и честолюбивый, Евгений IV, сидел тогда на Апостольском престоле: он именем Св. Петра обещал Императору Иоанну воздвигнуть всю Европу на Турков, если Греки, мирно, беспристрастно рассмотрев догматы обеих Церквей, согласятся во мнениях с Латинскою, чтобы навеки успокоить совесть Христиан и быть единым стадом под началом единого Пастыря. Евгений требовал не безмолвной покорности, но торжественного прения: истина, объясненная противоречиями, долженствовала быть общим уставом Христианства. Император советовался с Патриархами. Еще древние предубеждения сильно отвращали их от духовного союза с надменным Римом; но Амурат II уже измерял оком Царьград как свою добычу: предубеждения умолкли. Положили, да будет осьмой Собор Вселенский в Италии. Там, кроме Царя и знатнейшего Духовенства обеих Церквей, надлежало собраться всем Государям Европы в духе любви Христианской; там Иоанн Палеолог, вступив с ними в братский союз единоверия, долженствовал убедительно представить им опасности своей Державы и Церкви православной, гремя в их слух именем Христа и Константина Великого: успех мог ли казаться сомнительным? Евгений ручался за оный и сделал еще более: взял на себя все расходы, коих требовало путешествие Императора и Духовенства Греческого в Италию: ибо Византия, некогда гордая и столь богатая, уже не стыдилась тогда жить милостынею иноплеменников! Вооруженные суда Евгениевы явились в пристани Царяграда: Император с братом своим, Димитрием Деспотом, с Константинопольским Патриархом Иосифом и с семьюстами первейших сановников Греческой Церкви, славных ученостью или разумом, сели на оные (24 ноября 1437 года) в присутствии бесчисленного множества людей, которые громогласно желали им, чтобы они возвратились с миром церковным и с воинством Крестоносцев для отражения неверных.
Между тем Иона возвратился в свою Рязанскую Епархию, хотя бесполезно съездив в Грецию, но обласканный Царем и Патриархом, которые, отпуская его с честию, сказали ему: «Жалеем, что мы ускорили поставить Исидора, и торжественно обещаем тебе Российскую Митрополию, когда она вновь упразднится». За ним прибыл в Москву и новый Митрополит, не только именем, но и делом Иерарх всей России : ибо Герасима Смоленского уже не было (Свидригайло, господствуя над Литвою, в 1435 году сжег его на костре в Витебске, узнав, что он находился в тайных сношениях с Сигизмундом Кестутиевичем, врагом сего неистового сына Ольгердова). Задобренный ласковыми письмами Царя и Патриарха, Василий встретил Исидора со всеми знаками любви, дарил, угощал в Кремлевском дворце; но изумился, сведав, что Митрополит намерен ехать в Италию. Сладкоречивый Исидор доказывал важность будущего осьмого Собора и необходимость для России участвовать в оном. Пышные выражения не ослепили Василия. Напрасно ученый Грек описывал ему величие сонма, где Восток и Запад, устами своих Царей и Первосвятителей, изрекут неизменяемые правила Веры. Василий ответствовал: «Отцы и деды наши не хотели слышать о соединении Законов Греческого и Римского; я сам не желаю сего. Но если мыслишь иначе, то иди; не запрещаю тебе. Помни только чистоту Веры нашей и принеси оную с собою!» Исидор клялся не изменять православию и в 1437 году, сентября 8, выехал из Москвы с Епископом Суздальским Аврамием, со многими духовными и светскими особами, коих число простиралось до ста. Сие первое путешествие Россиян в Италию описано одним из них с великою подробностию: сообщим здесь некоторые обстоятельства оного.
Новогородский Архиепископ Евфимий, быв тогда в Москве, проводил Исидора до своей Епархии; а Князь Тверской, Борис, послал с ним в Италию Вельможу Фому. Митрополит от Вышнего Волочка плыл рекою Мстою до Новагорода, где, равно как и во Пскове, Духовенство и гражданство изъявило усердную к нему любовь дарами и пиршествами. Доселе он казался ревностным наблюдателем всех обрядов Православия; но, выехав из России, немедленно обнаружил соблазнительную наклонность к Латинству. Встреченный в Ливонии Дерптским Епископом и нашими Священниками (ибо в сем городе находились две русские церкви), Исидор с благоговением приложился к крестам Духовенства Католического и потом уже к образам Греческим: сопутники его ужаснулись и с того времени не имели к нему доверенности. Архиепископ, чиновники Рижские также осыпали Митрополита ласками: веселили музыкою и пирами. Там он получил письмо от Великого Магистра Немецкого, учтивое, ласковое: сей знаменитый Властитель предлагал ему свои услуги и советы для безопасного путешествия чрез Орденские владения. Но Исидор сел в Риге на корабль, отправив более двухсот лошадей сухим путем, и (19 Маия 1438 года) пристал к берегу в Любеке, откуда чрез Люнебург, Брауншвейг, Лейпциг, Эрфурт, Бамберг, Нюренберг, Аугсбург и Тироль проехал в Италию, везде находя гостеприимство, дружелюбие, почести и везде осматривая с любопытством не только монастыри, церкви, но и плоды трудолюбия, Искусств, ума гражданского. С каким удивлением Россияне, дотоле не выезжав из отечества, загрубевшего под игом варваров, видели в Немецкой земле города цветущие, здания прочные, удобные и красивые, обширные сады, каменные водоводы, или, по их словам, рукою человека пускаемые реки! Достойно замечания, что Эрфурт показался им самым богатейшим в Германии городом, наполненным всякими товарами и хитрыми произведениями рукоделия. Горы Тирольские изумили наших путешественников своими снежными громадами, современными рождению оных (как говорит автор) и превышающими течение облаков: зрелище в самом деле разительное для жителей плоской земли, в особенности непонятное для них смешением климатов: ибо Россияне в одно время видели там и вечное царство зимы, на вершинах гор, и плодоносное лето со всеми его красотами, неизвестными в нашем северном отечестве: лимоны, померанцы, каштаны, миндаль и гранаты, растущие на отлогостях Тирольских, среди цветников естественных. — Августа 18 Исидор прибыл в Феррару.
В сем городе уже несколько месяцев ожидали его Император и Папа как Главу Российской знаменитой Церкви, мужа ученейшего и друга Евгениева. Кроме духовных сановников, Кардиналов, Митрополитов, Епископов, там находились Послы Трапезундские, Иверские, Арменские, Волошские; но, к удивлению Иоанна Палеолога, не было ни Императора Немецкого, ни других Венценосцев западных. Латинская Церковь представляла тогда жалостное зрелище раздора; уже семь лет славный в Истории Собор Базельский, действуя независимо и в противность Евгению, смеялся над его Буллами, давал законы в делах Веры, обещал искоренить злоупотребления духовной власти и преклонил к себе почти всех Государей Европейских, которые для того отказались участвовать в Италиянском Соборе. Однако ж заседания начались с великою торжественностию в Ферраре, в церкви Св. Георгия, после долговременного спора между Императором Иоанном и Папою о местах: Евгений желал сидеть среди храма как глава Веры; Иоанн же хотел сам председательствовать, подобно Царю Константину во время собора Никейского. Решили тем, чтобы в средине церкви, против олтаря, лежало Евангелие; чтобы на правой стороне Папа занимал первое, возвышенное место между
