что хозяин, маркиз Жирарден, должен был приставить караул к острову!

Зато Руссо имел и жарких, ревностных почитателей более нежели кто-нибудь из новых авторов. Ревность некоторых доходила до безумия. Рассказывают, что один молодой француз, восхищенный творениями Жан-Жака, вздумал проповедывать его учение в Азии и сочинил на арабском языке катехизис, который начинается так: «Что есть правда? Бог. Кто ложный пророк его? Магомет. Кто истинный? Руссо». Французский консул видел его в Бассоре в 1780 году и никак не мог доказать ему, что он сумасшедший. Скромный Руссо, конечно, не хотел таких учеников. Думаю, что и нынешние французские ораторы не одолжили бы его своими пышными хвалами: чувствительный, добродушный Жан-Жак объявил бы себя первым врагом революции.

Говорили, что Тереза, жена его, вышла замуж за слугу маркиза Жирардена: это неправда. Она гордится именем Руссовой супруги и живет одна в маленькой деревеньке Плесси-Бельвиль.

Кто, опершись рукою на монумент незабвенного Жан-Жака, видел заходящее солнце и думал о бессмертии, тот насладился немалым удовольствием в жизни.

Шантильи

Dans sa pompe elegante admirez Chantilly,

De Heros en Heros, d’age en age embelli.

(Восхищайтесь Шантильи в его изящной пышности, он становится прекраснее с каждым новым героем, с каждым новым веком (франц.). – Ред.)

Не ожидайте от меня пышного описания: я видел Шантильи в дурное время, в дурном расположении и в страхе, чтобы не уехала без меня почтовая карета. Мысль, что хозяин его скитается ныне по чужим землям, как бедный изгнанник, также туманила для глаз моих предметы. Что вам сказать? Я видел великолепные палаты, прекрасные статуи, физические кабинеты, подземельные ходы с высокими сводами, редкие оранжереи, огромные конюшни, большой парк, красивые террасы, остров Любви, приятный английский сад, хижины, украшенные, как дворец, чудесную игру вод и, наконец, латы Орлеанской девственницы. Я вспомнил то великолепное, беспримерное зрелище, которым принц Конде веселил здесь нашего Северного графа. Ночь превратилась в день; от бесчисленных огней казалось, что леса и воды горели; искры сыпались от каскадов; музыка гремела, и охотники, при восклицаниях народа, неслись вихрем за быстрыми оленями. Так и восточные государи не забавляли гостей своих.

Шантильи окружен густым лесом. Тут, на большой равнине, где сходятся 12 бесконечных аллей, великий Конде, герой и друг просвещения, давал праздники Лудовику XIV и всему двору его.

Сей лес напоминает печальную смерть мрачного романиста Прево. Он гулял в нем и упал без чувства; его подняли, как мертвого, вздумали анатомить, и безрассудный лекарь воткнул ему нож в сердце – пронзительный крик раздался – Прево был еще жив – лекарь зарезал его.

Я списал в Шантильи прекрасную Грувелеву надпись к амуру, представленному без покрова, без оружия и без крыльев. Как умею, переведу ее:

Одною нежностью богат,

Как правда, сердцем обнаружен,

Как непорочность, безоружен,

Как постоянство, некрылат,

Он был в Астреин век. Уже мы не находим

Его нигде, но жизнь в искании проводим.

Париж, июня… 1790

Вчера целых пять часов провел я у г-жи Н*. и не скучно; даже самый прелестный барон, друг ее, казался мне сносным. Говорили о чувствительности. Барон утверждал, что привязанность мужчин бывает гораздо сильнее и надежнее, что женщины более плачут, а мы чаще умираем от любви. Хозяйка утверждала противное и милым голосом, с нежным и томным видом своим рассказала нам печальный лионский анекдот. Все были тронуты; я не менее других. Г-жа Н* оборотилась ко мне и спросила: «Сочиняете ли вы стихи?» – «Для тех, которые любят меня», – отвечал я. – «Вот вам материя. Дайте мне слово описать это приключение в русских стихах». – «Охотно, но позвольте немного украсить». – «Нимало. Скажите только, что от меня слышали». – «Это слишком просто». – «Истина не требует украшений». – «По крайней мере в рассказ можно вместить некоторые мысли, нравственные истины». – «Дозволяю. Сдержите же слово». – Я сдержал его и написал следующее:

АЛИНА

О дар, достойнейший небес,

Источник радости и слез,

Чувствительность! Сколь ты прекрасна,

Мила – но в действиях несчастна!..

Внимайте, нежные сердца!

В стране, украшенной дарами

Природы, щедрого творца,

Где Сона светлыми водами

Кропит зеленые брега,

Сады, цветущие луга,

Алина милая родилась;

Пленяла взоры красотой,

А души ангельской душой;

Пленяла – и сама пленилась.

Одна любовь в любви закон,

И сердце в выборе не властно;

Что мило, то всегда прекрасно;

Но нежный юноша, Милон,

Достоин был Алины нежной;

Как старец, в младости умен,

Любезен всем, от всех почтен.

С улыбкой гордой и надежной

Себе подруги он искал;

Увидел – вольности лишился:

Алине сердцем покорился;

Сказав: «Люблю!», ответа ждал…

Еще Алина слов искала,

Боялась сердцу волю дать,

Но все молчанием сказала. —

Друг друга вечно обожать

Они клялись чистосердечно.

Но что в минутной жизни вечно?

Что клятва? – Искренний обман!

Что сердце? – ветреный тиран!

Оно в желаньях своевольно

И самым счастьем – недовольно.

И самым счастьем! – Так Милон,

Осыпанный любви цветами,

Ее нежнейшими дарами,

Вдруг стал задумчив. Часто он,

Ласкаемый подругой милой,

Имел вид томный и унылый

И в землю потуплял глаза,

Когда блестящая слеза

Любви, чувствительности страстной

Катилась по лицу прекрасной;

Как в пламенных ее очах

Стыдливость с нежностью сражалась,

Грудь тихо, тайно волновалась

И розы тлели на устах.

Чего ему недоставало?

Он милой был боготворим!

Прекрасная дышала им!

Но верх блаженства есть начало

Унылой томности в душах;

Любовь, восторг, холодность смежны.

Увы! Почто ж сей пламень нежный

Не вместе гаснет в двух сердцах?

Любовь имеет взор орлиный:

Глаза чувствительной Алины

Могли ль премены не видать?

Могло ль ей сердце не сказать:

«Уже твой друг не любит страстно»?

Она надеется (напрасно!)

Любовь любовью обновить:

Ее легко найти исканьем,

Всегдашней ласкою, стараньем;

Но чем же можно возвратить?

Ничем! В немилом все немило.

Алина та же, что была,

И всех других пленять могла,

Но чувство друга к ней простыло;

Когда он с нею, скука с ним,

Кто нами пламенно любим,

Кто прежде сам любил нас страстно,

Тому быть в тягость наконец

Для сердца нежного ужасно!

Милон не есть коварный льстец:

Не хочет больше притворяться,

Влюбленным без любви казаться —

И дни проводит розно с той,

Которая одна, без друга,

Проводит их с своей тоской,

Увы! Несчастная супруга

В молчании страдать должна…

И скоро узнает она,

Что ветреный Милон другою

Любезной женщиной пленен;

Что он сражается с собою

И, сердцем в горесть погружен,

Винит жестокость злой судьбины!

(Женщина, в которую Милон был влюблен, по словам г-жи Н*, сама любила его, но имела твердость отказать ему от дому, для того что он был женат.)

Удар последний для Алины!

Ах! Сердце друга потерять

И счастию его мешать

В другом любимом им предмете

Лютее всех мучений в свете!

Мир хладный, жизнь противны ей;

Она бежит от глаз людей…

Но горесть лишь себя находит

Во всем, везде, где б ни была!..

Алина в мрачный лес приходит

(Несчастным тень лесов мила!)

И видит храм уединенный,

Остаток древности священный;

Там ветр в развалинах свистит.

И мрамор желтым мхом покрыт;

Там древность божеству молилась;

Там после, в наши времена,

Кровь двух любовников струилась:

Известны свету имена

Фальдони, нежныя Терезы;

(Церковь, в которой они застрелились, построена на развалинах древнего храма, как сказывают. Все, что здесь говорит или мыслит Алина, взято из ее журнала, в котором она почти с самого детства записывала свои мысли и который хотела сжечь, умирая, но не успела. За день до смерти несчастная ходила на то место, где Фальдони и Тереза умертвили себя.)

Они жить вместе не могли

И смерть разлуке предпочли.

Алина, проливая слезы,

Равняет жребий их с своим

И мыслит: «Кто, любя, любим,

Тот должен быть судьбой доволен;

В темнице и в цепях он волен

Об друге сладостно мечтать —

В разлуке, в горестях питать

Себя надеждою счастливой.

Неблагодарные! Зачем,

В жару любви нетерпеливой

И в исступлении своем,

Вы небо смертью оскорбили?

Ах! Мне бы слезы ваши были

Столь милы, как… любовь моя!

Но счастьем полным насладиться,

Изменой вдруг его лишиться

И в тягость другу быть, как я…

В подобном бедствии нас должно

Лишь богу одному судить!..

Когда мне здесь уже не можно

Для счастия супруга жить,

Могу еще, назло судьбине,

Ему пожертвовать собой!»

Вдруг обнаружились в Алине

Все признаки болезни злой,

И смерть приближилась к несчастной.

Супруг у ног ее лежал,

Неверный слезы проливал

И снова, как любовник страстный,

Клялся ей в нежности, в любви;

(Но поздно!) говорил:

«Живи, Живи, о милая! для друга!

Я, может быть, виновен был!» —

«Нет! – томным голосом супруга

Ему сказала, – ты любил,

Любил меня! И я сердечно,

Мой друг, благодарю тебя!

Но если здесь ничто не вечно,

То как тебе винить себя?

Цвет счастья, жизнь, ах! все неверно!

Любви блаженство столь безмерно,

Что смертный был бы самый бог,

Когда б продлить его он мог…

Ничто, ничто моей кончины

Уже не может отвратить!

Последний взор твоей Алины

Стремится нежность изъявить…

Но дай ей умереть счастливо;

Дай слово мне – спокойным быть,

Снести потерю терпеливо

И снова для любови жить!

Ах! Если ты с другою будешь

Дни в мирных радостях вести,

Хотя Алину и забудешь,

Довольно для меня!.. Прости!

Есть мир другой, где нет измены,

Нет скуки, в чувствах перемены:

Там ты увидишься со мной

И там, надеюсь, будешь мой!..»

Навек закрылся взор Алины.

Никто не мог понять причины

Сего внезапного конца,

Но вы, о нежные сердца,

Ее, конечно, угадали!

В несчастьи жизнь нам не мила…

Спросили медиков, узнали,

Что яд Алина приняла…

Супруг, как громом пораженный,

Хотел идти за нею вслед,

Но, гласом дружбы убежденный,

Остался жить. Он слезы льет

И сею горестною жертвой

Суд неба и людей смягчил;

Живой Алине изменил,

Но хочет верным быть ей мертвой!

Париж, июня… 1790

Скажу вам нечто о парижском Народном собрании, о котором так много пишут теперь в газетах. В первый раз пришел я туда после обеда; не знал места, хотел войти в большие двери вместе с членами, был остановлен часовым, которого никакие просьбы смягчить не могли, и готовился уже с досадою воротиться домой, но вдруг явился человек в темном кафтане, собою очень некрасивый взял меня за руку и, сказав: «Allons, Mr., allons!» (Пойдемте, сударь, пойдемте (франц.). – Ред.), ввел в залу. Я окинул глазами все предметы…

Большая галерея, стол для президента и еще два для секретарей по сторонам; напротив кафедра; кругом лавки, одна другой выше; вверху ложи для зрителей. Заседание еще не открывалось. Вокруг меня было множество людей, по большей части неопрятно одетых – с растрепанными волосами, в сертуках. Шумели, смеялись около часа. Зрители хлопали в ладоши, изъявляя нетерпение. Наконец тот самый человек, который ввел меня (Это был Рабо Сент-Этьен.), подошел к президентскому столу, взял колокольчик, зазвонил – и все, закричав: «По местам! По местам!», разбежались и сели. Один я остался середи залы – подумал, что мне делать, и сел на ближней лавке; но через минуту подошел ко мне церемониймейстер в черном кафтане и сказал: «Вы не можете быть здесь!» Я встал и перешел на другое место. Между тем один из членов, г. Андре, читал на кафедре предложение Военной комиссии. Его слушали со вниманием; я также, но недолго, потому что проклятый черный кафтан опять подлетел ко мне и сказал: «Государь мой! Вы, конечно, не знаете, что в этой зале могут быть только одни члены».- «Куда же мне деваться, г. м.?» – «Подите в ложи». – «А если там нет места?» – «Подите домой или куда вам угодно».- Я ушел, но в другой раз высидел в ложе пять или шесть часов и видел одно из самых