Избранные сочинения. В двух томах. Том 2. Стихотворения. Критика. Публицистика. Николай Михайлович Карамзин

Стихотворения.

Поэзия (Сочинена в 1787 году)

Die Lieder der gotllichen Harfen spieler schallen mit Macht, wie beseelend.

Klopstock[1]

Едва был создан мир огромный, великолепный,

Явился человек, прекраснейшая тварь,

Предмет любви творца, любовию рожденный;

Явился — весь сей мир приветствует его,

В восторге и любви, единою улыбкой.

Узрев собор красот и чувствуя себя,

Сей гордый мира царь почувствовал и бога,

Причину бытия — толь живо ощутил

Величие творца, его премудрость, благость,

Что сердце у него в гимн нежный излилось,

Стремясь лететь к отцу… Поэзия святая!

Се ты в устах его, в источнике своем,

В высокой простоте!

Поэзия святая!

Благословляю я рождение твое!

Когда ты, человек, в невинности сердечной,

Как роза цвел в раю, Поэзия тебе

Утехою была. Ты пел свое блаженство,

Ты пел творца его. Сам бог тебе внимал,

Внимал, благословлял твои святые гимны:

Гармония была душою гимнов сих —

И часто ангелы в небесных мелодиях,

На лирах золотых, хвалили песнь твою.

Ты пал, о человек! Поэзия упала;

Но дщерь небес еще сияла лепотой,

Когда несчастный, вдруг раскаяся в грехе,

Молитвы воспевал — сидя на бережку

Журчащего ручья и слезы проливая,

В унынии, в тоске тебя воспоминал,

Тебя, эдемский сад! Почасту мудрый старец,

Среди сынов своих, внимающих ему,

Согласно, важно пел таинственные песни

И юных научал преданиям отцов.

Бывало иногда, что ангел ниспускался —

На землю, как эфир, и смертных наставлял

В Поэзии святой, небесною рукою

Настроив лиры им —

Живее чувства выражались,

Звучнее песни раздавались,

Быстрее мчалися к творцу.

Столетия текли и в вечность погружались —

Поэзия всегда отрадою была

Невинных, чистых душ. Число их уменьшалось;

Но гимн царю царей вовек не умолкал —

И в самый страшный день, когда пылало небо

И бурные моря кипели на земли,

Среди пучин и бездн, с невиннейшим семейством

(Когда погибло все) Поэзия спаслась.

Святой язык небес нередко унижался,

И смертные, забыв великого отца,

Хвалили вещество бездушныя планеты!

Но был избранный род, который в чистоте

Поэзию хранил и ею просвещался.

Так славный, мудрый бард, древнейший из певцов,

Co всею красотой священной сей науки

Воспел, как мир истек из воли божества.

Так оный муж святый, в грядущее проникший,

Пел миру часть его. Так царственный поэт,

Родившись пастухом, но в духе просвещенный,

Играл хвалы творцу и песнию своей Народы восхищал.

Так в храме Соломона

Гремела богу песнь!

Во всех, во всех странах Поэзия святая

Наставницей людей, их счастием была;

Везде она сердца любовью согревала.

Мудрец, Натуру знав, познав ее творца

И слыша глас его и в громах и в зефирах,

В лесах и на водах, на арфе подражал

Аккордам божества, и глас сего поэта

Всегда был божий глас!

Орфей, фракийский муж, которого вся древност

Едва не богом чтит, Поэзией смягчил

Сердца лесных людей, воздвигнул богу храмы

И диких научил всесильному служить.

Он пел им красоту Натуры, мирозданья;

Он пел им тот закон, который в естестве

Разумным оком зрим; он пел им человека,

Достоинство его и важный сан; он пел,

И звери дикие сбегались,

И птицы стаями слетались

Внимать гармонии его;

И реки с шумом устремлялись,

И ветры быстро обращались

Туда, где мчался глас его.

Омир в стихах своих описывал героев —

И пылкий юный грек, вникая в песнь его,

В восторге восклицал: «Я буду Ахиллесом!

Я кровь свою пролью, за Грецию умру!»

Дивиться ли теперь геройству Александра?

Омира он читал, Омира он любил. —

Софокл и Эврипид учили на театре,

Как душу возвышать и полубогом быть.

Бион, и Теокрит, и Мосхос воспевали

Приятность сельских сцен, и слушатели их

Пленялись красотой природы без искусства,

Приятностью села. Когда Омир поет,

Всяк воин, всяк герой, внимая Теокриту,

Оружие кладут — герой теперь пастух!

Поэзии сердца, все чувства — все подвластно.

Как Сириус блестит светлее прочих звезд,

Так Августов поэт, так пастырь Мантуанский

Сиял в тебе, о Рим! среди твоих певцов.

Он пел, и всякий мнил, что слышит глас Омира;

Он пел, и всякий мнил, что сельский Теокрит

Еще не умирал или воскрес в сем барде.

Овидий воспевал начало всех вещей,

Златый блаженный век, серебряный и медный,

Железный, наконец, несчастный, страшный век,

Когда гиганты, род надменный и безумный,

Собрав громады гор, хотели вознестись

К престолу божества; но тот, кто громом правит,

Погреб их в сих горах.[2]

Британия есть мать поэтов величайших.

Древнейший бард ее, Фингалов мрачный сын,

Оплакивал друзей, героев, в битве падших,

И тени их к себе из гроба вызывал.

Как шум морских валов, носяся по пустыням

Далеко от брегов, уныние в сердцах

Внимающих родит, — так песни Оссиана,

Нежнейшую тоску вливая в томный дух,

Настраивают нас к печальным представленьям;

Но скорбь сия мила и сладостна душе.

Велик ты, Оссиан, велик, неподражаем!

Шекспир, Натуры друг! кто лучше твоего

Познал сердца людей? Чья кисть с таким искусством

Живописала их? Во глубине души

Нашел ты ключ ко всем великим тайнам рока

И светом своего бессмертного ума,

Как солнцем, озарил пути ночные в жизни!

«Все башни, коих верх скрывается от глаз

В тумане облаков; огромные чертоги

И всякий гордый храм исчезнут, как мечта, —

В течение веков и места их не сыщем», —

Но ты, великий муж, пребудешь незабвен![3]

Какая священная меланхолия вдохнула в него сии стихи?

Мильтон, высокий дух, в гремящих страшных песнях

Описывает нам бунт, гибель Сатаны;

Он душу веселит, когда поет Адама,

Живущего в раю; но, голос ниспустив,

Вдруг слезы из очей ручьями извлекает,

Когда поет его, подпадшего греху.

О Йонг, несчастных друг, несчастных утешитель!

Ты бальзам в сердце льешь, сушишь источник слез,

И, с смертию дружа, дружишь ты нас и с жизнью!

Природу возлюбив, природу рассмотрев

И вникнув в круг времен, в тончайшие их тени,

Нам Томсон возгласил природы красоту,

Приятности времен. Натуры сын любезный,

О Томсон! ввек тебя я буду прославлять!

Ты выучил меня природой наслаждаться

И в мрачности лесов хвалить творца ее!

Альпийский Теокрит, сладчайший песнопевец!

Еще друзья твои в печали слезы льют —

Еще зеленый мох не виден на могиле,

Скрывающей твой прах! В восторге пел ты нам

Невинность, простоту, пастушеские нравы

И нежные сердца свирелью восхищал.

Сию слезу мою, текущую толь быстро,

Я в жертву приношу тебе, Астреин друг!

Сердечную слезу и вздох и песнь поэта,

Любившего тебя, прими, благослови,

О дух, блаженный дух, здесь, в Геснере, блиставший![4]

Несяся на крылах превыспренних орлов,

Которые певцов божественныя славы

Мчат в вышние миры, да тему почерпнут

Для гимна своего, певец избранный

Клопшток Вознесся выше всех, и там, на небесах,

Был тайнам научен, и той великой тайне,

Как бог стал человек. Потом воспел он нам

Начало и конец Мессииных страданий,

Спасение людей. Он богом вдохновен —

Кто сердцем всем еще привязан к плоти, к миру,

Того язык немей, и песней толь святых

Не оскверняй хвалой; но вы, святые мужи,

В которых уже глас земных страстей умолк,

В которых мрака нет! вы чувствуете цену

Того, что Клопшток пел, и можете одни,

Во глубине сердец, хвалить сего поэта!

Так старец, отходя в блаженнейшую жизнь,

В восторге произнес: «О Клопшток несравненный!»[5]

Еще великий муж собою красит мир —

Еще великий дух земли сей не оставил.

Но нет! он в небесах уже давно живет —

Здесь тень мы зрим сего священного поэта.

О россы! век грядет, в который и у вас

Поэзия начнет сиять, как солнце в полдень.

Исчезла нощи мгла — уже Авроры свет

В*** блестит, и скоро все народы

На север притекут светильник возжигать,

Как в баснях Прометей тек к огненному Фебу,

Чтоб хладный темный мир согреть и осветить.

Доколе мир стоит, доколе человеки

Жить будут на земле, дотоле дщерь небес,

Поэзия, для душ чистейших благом будет.

Доколе я дышу, дотоле буду петь,

Поэзию хвалить и ею утешаться.

Когда ж умру, засну и снова пробужусь, —

Тогда, в восторгах погружаясь

И вечно, вечно наслаждаясь,

Я буду гимны петь творцу,

Тебе, мой бог, господь всесильный,

Тебе, любви источник дивный,

Узрев там все лицом к лицу!

1787

Я в бедности на свет родился

Я в бедности на свет родился

И в бедности воспитан был;

Отца в младенчестве лишился

И в свете сиротою жил.

Но бог, искусный в песнопеньи,

Меня, сиротку, полюбил;

Явился мне во сновиденьи

И арфу с ласкою вручил;

Открыл за тайну, как струною

С сердцами можно говорить

И томной, жалкою игрою

Всех добрых в жалость приводить.

Я арфу взял — ударил в струны;

Смотрю — и в сердце горя нет!..

Тому не надобно Фортуны,

Кто с Фебом в дружестве живет!

28 августа 1789

Выздоровление

Нежная матерь Природа!

Слава тебе! Снова твой сын оживает!

Слава тебе!

Сумрачны дни мои были.

Каждая ночь Медленным годом казалась

Бедному мне.

Желчию облито было

Все для меня; Скука, уныние, горесть

Жили в душе.

Черная кровь возмущала

Ночи мои Грозными, страшными снами,

Адской мечтой.

Томное сердце вздыхало

Ночью и днем. Тронули матерь Природу

Вздохи мои.

Перст ее, к сердцу коснувшись,

Кровь разжидил; Взор ее светлый рассеял

Мрачность души.

Все для меня обновилось;

Всем веселюсь: Солнцем, зарею, звездами,

Ясной луной.

Сон мой приятен и кроток;

Солнечный луч Снова меня призывает

К радостям дня.

13 декабря 1789

Осень

Веют осенние ветры

В мрачной дубраве;

С шумом на землю валятся

Желтые листья.

Поле и сад опустели;

Сетуют холмы;

Пение в рощах умолкло —

Скрылися птички.

Поздние гуси станицей

К югу стремятся,

Плавным полетом несяся

В горних пределах.

Вьются седые туманы

В тихой долине;

С дымом в деревне мешаясь,

К небу восходят.

Странник, стоящий на холме,

Взором унылым

Смотрит на бледную осень,

Томно вздыхая.

Странник печальный, утешься:

Вянет природа

Только на малое время;

Все оживится,

Все обновится весною;

С гордой улыбкой

Снова природа восстанет

В брачной одежде.

Смертный, ах! вянет навеки!

Старец весною

Чувствует хладную зиму

Ветхия жизни.

1789

Граф Гваринос

Древняя гишпанская историческая песня

Худо, худо, ах, французы,

В Ронцевале было вам!

Карл Великий там лишился

Лучших рыцарей своих.

И Гваринос был пойман

Многим множеством врагов;

Адмирала вдруг пленили

Семь арабских королей.

Семь раз жеребей бросают

О Гвариносе цари;

Семь раз сряду достается

Марлотесу он на часть.

Марлотесу он дороже

Всей Аравии большой.

«Ты послушай, что я молвлю, —

О Гваринос! — он сказал. —

Ради Аллы, храбрый воин,

Нашу веру приими!

Все возьми, чего захочешь,

Что приглянется тебе.

Дочерей моих обеих

Я Гвариносу отдам;

На любой из них женися,

А другую так возьми,

Чтоб Гвариносу служила,

Мыла, шила на него.

Всю Аравию приданым

Я за дочерью отдам».

Тут Гваринос слово молвил;

Марлотесу он сказал:

«Сохрани господь небесный

И Мария, мать его,

Чтоб Гваринос, христианин,

Магомету послужил!

Ах! во Франции невеста

Дорогая ждет меня!»

Марлотес, пришедши в ярость,

Грозным голосом сказал:

«Вмиг Гвариноса окуйте,

Нечестивого раба;

И в темницу преисподню

Засадите вы его.

Пусть гниет там понемногу

И умрет, как бедный червь!

Цепи тяжки, в семь сот фунтов,

Возложите на него,

От плеча до самой шпоры —

Страшен в гневе Марлотес!

А когда настанет праздник —

Пасха, святки, духов день, —

В кровь его тогда секите

Пред глазами всех людей».

Дни проходят, дни проходят,

И настал Иванов день;

Христиане и арабы

Вместе празднуют его.

Христиане сыплют галгант;[6]

Мирты мечет всякий мавр.[7]

В почесть празднику заводит

Разны игры Марлотес.

Он высоко цель поставил,

Чтоб попасть в нее копьем.

Все свои бросают копья,

Все арабы метят в цель.

Ах, напрасно! нет удачи!

Цель для слабых высока.

Марлотес велел во гневе

Чрез герольда объявить:

«Детям груди не сосати,

А большим не пить, не есть,

Если цели сей на землю

Кто из мавров не сшибет!»

И Гваринос шум услышал

В той темнице, где сидел.

«Мать святая, чиста дева!

Что за день такой пришел?

Не король ли нынче вздумал

Выдать замуж дочь свою?

Не меня ли сечь жестоко

Час презлой теперь настал?»

Страж темничный то подслушал.

«О Гваринос! свадьбы нет;

Ныне сечь тебя не будут;

Трубный звук не то гласит…

Ныне праздник Иоаннов;

Все арабы в торжестве.

Всем арабам на забаву

Марлотес поставил цель.

Все арабы копья мечут,

Но не могут в цель попасть;

Почему король во гневе

Чрез герольда объявил:

„Пить и есть никто не может,

Буде цели не сшибут»». —

Тут Гваринос встрепенулся;

Слово молвил он сие:

«Дайте мне коня и сбрую,

С коей Карлу я служил;

Дайте мне копье булатно,

Коим я врагов разил.

Цель тотчас сшибу на землю,

Сколь она ни высока.

Если ж я сказал неправду,

Жизнь моя у вас в руках».

«Как! — на то тюремщик молвил, —

Ты семь лет в тюрьме сидел,

Где другие больше года

Не могли