худом,

На тронах, славой окруженных,

И в сельских хижинах смиренных;

Что в каждом климате земном

Надежду смертных составляет,

Сердца всечасно обольщает,

Но, ах!., не зримо ни в одном!

О счастьи слово. Удалимся

Под ветви сих зеленых ив;

Прохладой чувства освежив,

Мы там беседой насладимся

В любезной музам тишине.[12]

Мой друг! поверишь ли ты мне,

Чтоб десять тысяч было мнений,

Ученых философских прений,

В архивах древности седой[13]

О средствах жить счастливо в свете,

О средствах обрести покой?

Но точно так, мой друг; в сем счете

Ошибки нет. Фалес, Хилон,

Питтак, Эпименид, Критон,

Бионы, Симмии, Стильпоны,

Эсхины, Эммии, Зеноны,

В лицее, в храмах и садах,

На бочках, темных чердаках

О благе вышнем говорили

И смертных к счастию манили

Своею… нищенской клюкой,

Клянясь священной бородой,

Что плод земного совершенства

В саду их мудрости растет;

Что в нем нетленный цвет блаженства,

Как роза пышная, цветет.

Слова казалпся прекрасны,

Но только были несогласны.

Один кричал: ступай туда!

Другой: нет, нет, поди сюда!

Что ж греки делали? Смеялись;

Ученой распрей забавлялись,

А счастье… называли сном!

И в наши времена о том

Бывает много шуму, спору.

Немало новых гордецов,

Которым часто без разбору

Дают названье мудрецов;

Они нам также обещают

Открыть прямой ко счастью след;

В глаза же счастия не Знают;

Живут, как все, под игом бед;

Живут, и горькими слезами

Судьбе тихонько платят сами

За право умниками слыть,

О счастьи в книгах говорить!

Престанем льстить себя мечтою,

Искать блаженства под луною!

Скорее, друг мой, ты найдешь

Чудесный философский камень,

Чем век без горя проживешь.

Япетов сын эфирный пламень

Похитил для людей с небес,

Но счастья к ним он не принес;

Оно в удел нам не досталось

И там, с Юпитером, осталось.

Вздыхай, тужи; но пользы нет!

Судьбы рекли: «Да будет свет

Жилищем призраков, сует,

Немногих благ и многих бед!»

Рекли — и суеты спустились

На землю шумною толпой:

Герои в латы нарядились,

Пленяся Славы красотой;

Мечом махнули, полетели

В забаву умерщвлять людей;

Одни престолов захотели,

Другие самых олтарей;

Одни шумящими рулями

Рассекли пену дальних вод;

Другие мощными руками

Отверзли в землю темный ход,

Чтоб взять пригоршни светлой пыли!..

Мечты всем головы вскружили,

А горесть врезалась в сердца.

Народов сильных победитель

И стран бесчисленных властитель

Под блеском светлого венца

В душевном мраке унывает

И часто сам того не знает,

На что величия желал

И кровью лавры омочал!

Смельчак, Америку открывший,

Пути ко счастью не открыл;

Индейцев в цепи заключивший

Цепями сам окован был,

Провел и кончил жизнь в страданье, —

А сей вздыхающий скелет,

Который богом чтит стяжанье,

Среди богатств в тоске живет!..

Но кто, мой друг, в морской пучине

Глазами волны перечтет?

И кто представит нам в картине

Ничтожность всех земных сует?

Что ж делать нам? Ужель сокрыться

В пустыню Муромских лесов,

В какой-нибудь безвестный кров,

И с миром навсегда проститься,

Когда, к несчастью, мир таков?

Увы, Анахорет не будет

В пустыне счастливее нас!

Хотя земное и забудет;

Хотя умолкнет страсти глас

В его душе уединенной,

Безмолвным мраком огражденной,

Но сердце станет унывать,

В груди холодной тосковать,

Не зная, чем ему заняться.

Тогда пустыннику явятся

Химеры, адские мечты,

Плоды душевной пустоты!

Чудовищ грозных миллионы,

Змеи летучие, драконы

Над ним крыламп зашумят

И страхом ум его затмят…[14]

В тоске он жизнь свою скончает!

Каков ни есть подлунный свет,

Хотя блаженства в оном нет,

Хотя в нем горесть обитает, —

Но мы для света рождены,

Душой, умом одарены

И должны в нем, мой друг, остаться.

Чем можно будем наслаждаться,

Как можно менее тужить,

Как можно лучше, тише жить,

Без всяких суетных желаний,

Пустых, блестящих ожиданий;

Но что приятное найдем,

То с радостью себе возьмем.

В лесах унылых и дремучих

Бывает краше анемон,

Когда украдкой выдет он

Один среди песков сыпучих;

Во тьме густой, в печальной мгле

Сверкнет луч солнца веселее:

Добра не много на земле,

Но есть оно — и тем милее

Ему быть должно для сердец.

Кто малым может быть доволен,

Не скован в чувствах, духом волен,

Не есть чинов, богатства льстец;

Душою так же прям, как станом;

Не ищет благ за океаном

И с моря кораблей не ждет,

Шумящих ветров но робеет,

Под солнцем домик свой имеет,

В сей день для дня сего живет

И мысли в даль не простирает;

Кто смотрит прямо всем в глаза;

Кому несчастного слеза

Отравы в пищу не вливает;

Кому работа не трудна,

Прогулка в поле не скучна

И отдых в знойный час любезен;

Кто ближним иногда полезен

Рукой своей или умом;

Кто может быть приятным другом,

Любимым, счастливым супругом

И добрым милых чад отцом;

Кто муз от скуки призывает

И нежных граций, — спутниц их;

Стихами, прозой забавляет

Себя, домашних и чужих;

От сердца чистого смеется

(Смеяться, право, не грешно!)

Над всем, что кажется смешно, —

Тот в мире с миром уживется

И дней своих не прекратит

Железом острым или ядом;

Тому сей мир не будет адом;

Тот путь свой розой осветит

Среди колючих жизни терний,

Отраду в горестях найдет,

С улыбкой встретит час вечерний

И в полночь тихим сном заснет.

1794

Илья Муромец

Богатырская сказка(Вот начало безделки, которая занимала нынешним летом уединенные часы мои. Продолжение остается до другого времени, конца еще нет, — может быть, и не будет. В рассуждении меры скажу, что она совершенно русская. Почти все наши старинные песни сочинены такими стихами.)

Le monde est vieux, dit-on: je le crois; cependant Il le faut amuser encore comme un enfant.

[15] La Fontaine

Часть первая

He хочу с поэтом Греции

звучным гласом Каллиопиным

петь вражды Агамемноновой

с храбрым правнуком Юпитера;

или, следуя Виргилию,

плыть от Трои разоренныя

с хитрым сыном Афродитиным

к злачным берегам Италии.

Не желаю в мифологии

черпать дивных, странных вымыслов.

Мы не греки и не римляне;

мы не верим их преданиям;

мы не верим, чтобы бог Сатурн

мог любезного родителя

превратить в урода жалкого;

чтобы Леды были — курицы

и несли весною яйца;

чтобы Поллуксы с Еленами

родились от белых лебедей.

Нам другие сказки надобны;

мы другие сказки слышали

от своих покойных мамушек.

Я намерен слогом древности

рассказать теперь одну из них

вам, любезные читатели,

если вы в часы свободные

удовольствие находите

в русских баснях, в русских повестях,

в смеси былей с небылицами,

в сих игрушках мирной праздности,

в сих мечтах воображения.

Ах! не все нам горькой истиной

мучить томные сердца свои!

ах! не все нам реки слезные

лить о бедствиях существенных!

На минуту позабудемся

в чародействе красных вымыслов!

Не хочу я на Парнас идти;

нет! Парнас гора высокая,

и дорога к ней не гладкая.

Я видал, как наши витязи,

наши стихо-рифмодетели,

упиваясь одопением,

лезут на вершину Пиндову,

обступаются и вниз летят,

не с венцами и не с лаврами,

но с ушами (ах!) ослиными,

для позорища насмешникам!

Нет, любезные читатели!

я прошу вас не туда с собой.

Близ моей смиренной хижины,

на брегу реки прозрачныя

роща древняя, дубовая

нас укроет от лучей дневных.

Там мой дедушка на старости

в жаркий полдень отдыхал всегда

на коленях милой бабушки;

там висит его пернатый шлем;

там висит его булатный меч,

коим он врагов отечества

за гордыню их наказывал

(кровь турецкая и шведская

и теперь еще видна на нем).

Там я сяду на брегу реки

и под тенью древ развесистых

буду повесть вам рассказывать.

Там вы можете тихохонько,

если скучно вам покажется,

раза два зевнув, сомкнуть глаза.

Ты, которая в подсолнечной

всюду видима и слышима;

ты, которая, как бог Протей,

всякий образ на себя берешь,

всяким голосом умеешь петь,

удивляешь, забавляешь нас, —

все вещаешь, кроме… истины;

объявляешь с газетирами

сокровенности политики;

сочиняешь с стихотворцами

знатным похвалы прекрасные;

величаешь Пантомороса[16]

славным, беспримерным автором;

с алхимистом открываешь нам

тайну камня философского;

изъясняешь с систематиком

связь души с телесной сущностью

и свободы человеческой

с непременными законами;

ты, которая с Людмилою

нежным и дрожащим голосом

мне сказала: я люблю тебя!

о богиня света белого —

Ложь, Неправда, призрак истины!

будь теперь моей богинею

и цветами луга русского

убери героя древности,

величайшего из витязей,

чудодея Илью Муромца!

Я об нем хочу беседовать,

об его бессмертных подвигах.

Ложь! с тобою не учиться мне

небылицы выдавать за быль.

Солнце красное явилося

на лазури неба чистого

и лучами злата яркого

осветило рощу тихую,

холм зеленый и цветущий дол.

Улыбнулось все творение;

воды с блеском заструилися;

травки, ночью освеженные,

и цветочки благовонные

растворили воздух утренний

сладким духом, ароматами.

Все кусточки оживилися,

и пернатые малюточки,

конопляночка с малиновкой,

в нежных песнях славить начали

день, беспечность и спокойствие.

Никогда в Российской области

не бывало утро летнее

веселее и прекраснее.

Кто ж сим утром наслаждается?

Кто на статном соловом коне,

черный щит держа в одной руке,

а в другой копье булатное,

едет по лугу, как грозный царь?

На главе его пернатый шлем

с золотою, светлой бляхою;

на бедре его тяжелый меч;

латы, солнцем освещенные,

сыплют искры и огнем горят.

Кто сей витязь, богатырь младой?

Он подобен маю красному:

розы алые с лилеями

расцветают на лице его.

Он подобен мирту нежному:

тонок, прям и величав собой.

Взор его быстрей орлиного

и светлее ясна месяца.

Кто сей рыцарь? — Илья Муромец.

Он проехал дикий темный лес,

и глазам его является

поле гладкое, обширное,

где природою рассыпаны

в изобилии дары земли.

Витязь Геснера не читывал;

но, имея сердце нежное,

любовался красотою дня;

тихим шагом ехал по лугу

и в душе своей чувствительной

жертву утреннюю, чистую

приносил царю небесному.

«Ты, который украшаешь все,

русский бог и бог вселенныя!

Ты, который наделяешь нас

всеми благами щедрот своих!

будь всегда моим помощником!

Я клянуся вечно следовать

богатырским предписаниям

и уставам добродетели,

быть защитником невинности,

бедных, сирых и несчастных вдов

и наказывать мечом своим

злых тиранов и волшебников,

устрашающих сердца людей!»

Так герой наш размышлял в себе

и, повсюду обращая взор,

за кустами впереди себя,

над струями речки быстрыя,

видит светло-голубой шатер,

видит ставку богатырскую

с золотою круглой маковкой.

Он к кусточкам приближается

и стучит копьем в железный щит;

но ответу богатырского

нет на стук его оружия.

Белый конь гуляет по лугу,

неоседланный, невзнузданный,

щиплет травку ароматную

и следы подков серебряных

оставляет на росе цветов.

Не выходит витязь к витязю

поклониться, ознакомиться.

Удивляется наш Муромец;

смотрит на небо п думает:

«Солнце выше гор лазоревых,

а российский богатырь в шатре

неужель еще покоится?»

Он пускает на зеленый луг

своего коня надежного

и вступает смелой поступью

в ставку с золотою маковкой.

Для чего природа дивная

не дала мпе дара чудного

нежной кистию прельщать глаза

и писать живыми красками

с Тицианом и Корреджием?

Ах! тогда бы я представил вам,

что увидел витязь Муромец

в ставке с золотою маковкой.

Вы бы вместе с ним увидели —

беспримерную красавицу,

всех любезностей собрание,

редкость милых женских прелестей;

вы бы вместе с ним увидели,

как она приятным, тихим сном

наслаждалась в голубом шатре,

разметавшись на цветной траве;

как ее густые волосы,

светло-русые, волнистые,

осеняли белизну лица, шеи,

груди алебастровой и,

свиваясь, развивалися,

упадали на колена к ней;

как ее рука лилейная,

где все жилки васильковые

были с нежностью означены,

се голову покоила;

как одежда снего-белая,

полотняная, тончайшая

от дыханья груди полныя

трепетала тихим трепетом.

Но не можно в сказке выразить

и не можно написать пером,

чем глаза героя нашего

услаждались на ее челе,

на ее устах малиновых,

на ее бровях возвышенных

и на всем лице красавицы.

Латы с золотой насечкою,

шлем с пером заморской жар-птицы,

меч с топазной рукояткою,

копие с булатным острием,

щит из стали вороненыя

и седло с блестящей осыпью

на траве лежали вкруг ее.

Сердце твердое, геройское

твердо в битвах и сражениях

со врагами добродетели —

твердо в бедствиях, опасностях;

но нетвердо против женских стрел,

мягче воску белоярого

против нежных, милых прелестей.

Витязь знал красавиц множество

в беспредельной Русской области,

но такой еще не видывал.

Взор его не отвращается

от румяного лица ее.

Он боится разбудить ее;

он досадует, что сердце в нем

бьется с частым, сильным трепетом;

он дыхание в груди своей

останавливать старается,

чтобы долее красавицу

беспрепятственно рассматривать.

Но ему опять желается,

чтоб красавица очнулась вдруг

ему хочется глаза ее —

верно, светлые, любезные —

видеть под бровями черными,

ему хочется внимать ее

гласу тихому, приятному;

ему хочется узнать ее

любопытную историю,

и откуда, и куда она,

и зачем, девица красная

(витязь думал и угадывал,

что она была девицею),

ездит по свету геройствовать,

подвергается опасностям

жизни трудной, жизни рыцарской,

не щадя весенних прелестей,

не бояся жара, холода.

«Руки слабой, тленной женщины

могут шить сребром и золотом

в красном и покойном тереме, —

не мечом и не копьем владеть;

могут друга, сердцу милого,

жать с любовью к сердцу нежному, —

не гигантов на полях разить.

Если кто из злых волшебников

в плен возьмет девицу юную,

ах! чего злодей бесчувственный

с нею в ярости не сделает?» —

Так Илья с собой беседует

и взирает на прекрасную.

Время быстрою стрелой летит;

час проходит за минутами,

и за утром полдень следует —

незнакомка спит глубоким сном.

Солнце к западу склоняется,

и с