историю, но тем не менее для русских история их отечества оставалась тайною, о которой так или сяк толковали одни ученые и литераторы. Карамзин открыл целому обществу русскому, что у него есть отечество, которое имеет историю, и что история его отечества должна быть для него интересна, и знание ее не только полезно, но и необходимо. Подвиг великий! И Карамзин совершил его не столько в качестве исторического, сколько в качестве превосходного беллетрического таланта. В его живом и искусном литературном рассказе вся Русь прочла историю своего отечества и в первый раз получила о ней понятие. С той только минуты сделались возможными и изучение русской истории, и ученая разработка ее материалов; ибо только с той минуты русская история сделалась живым и всеобщим интересом.
Повторяем: великое это дело совершил Карамзин преимущественно своим превосходным беллетрическим талантом. Карамзин вполне обладал редкою в его время способностью говорить с обществом языком общества, а не книги. Бывшие до него историки России не были известны России, потому что прочесть их историю могло только одно испытанное школьное терпение. Они были плохи, но их не бранили.
История Карамзина, напротив, возбудила против себя жестокую полемику. Эта полемика особенно устремляется на собственно историческую, или фактическую, часть труда Карамзина. Большая часть указаний критиков дельна и справедлива; но укоризненный тон их делает вреда больше самим критикам, нежели Карамзину. Труд его должно рассматривать не безусловно, а принимая в соображение разные временные обстоятельства.
Карамзин, воздвигая здание своей истории, был не только зодчим, но и каменщиком, подобно Аристотелю Фиоравенти, который, воздвигая в Москве Успенский собор, в то же время учил чернорабочих обжигать кирпичи и растворять известь. И потому фактические ошибки в истории Карамзина должно замечать для пользы русской истории, а обвинять его за них не должно. Гораздо важнее разбор его понятий об истории вообще и взгляд его на историю России в частности, равно как и манера его повествовать.
Но и здесь должно брать в соображение временные обстоятельства: Карамзин смотрел на историю в духе своего времени — как на поэму, писанную прозою. Заняв у писателей XVIII века их литературную манеру изложения, он был чужд их критического, отрицающего направления. Поэтому он сомневался как историк только в достоверности некоторых фактов; но нисколько не сомневался в том, что Русь была государством еще при Рюрике, что Новгород был республикою, на манер карфагенской, и что с Иоанна III Россия является государством, столь органическим и исполненным самобытного, богатого внутреннего содержания, что реформа Петра Великого скорее кажется возбуждающею соболезнование, чем восторг, удивление и благодарность.
И однако ж мы далеки от детского намерения ставить в упрек Карамзину то, что было недостатком его времени. Нет, лучше воздадим благодарность великому человеку за то, что он, дав средства сознать недостатки своего времени, двинул вперед последовавшую за ним эпоху. Если когда-нибудь явится удовлетворительная история России, — этим обязано будет русское общество историческому же труду Карамзина, упрочившему возможность явления истинной истории России. Но и тогда «История» Карамзина не перестанет быть предметом изучения и для историка, и для литератора, и новый историк России не раз сошлется на нее в труде своем… Как памятник языка и понятий известной эпохи, «История» Карамзина будет жить вечно».
Часть первая
Портреты властителей Древней Руси
962-1174
Народы Древней Руси
?-962
Первые сведения о народах, населявших ВосточноЕвропейскую равнину, говорит Карамзин, пришли от греков. В те времена, когда Греция была уже вполне цивилизованной страной, эти народы были еще дикими и погруженными в глубину невежества, никаких исторических памятников они не оставили. Греки проникли через Босфор и Геллеспонт в Черное море и основали фактории на новых для них землях. В глубины земель, лежащих за пределами побережья, греки не совались — там обитали местные и практически неизвестные грекам племена. Гомер в «Одиссее» называет жителей будущей Южной России киммерианами (киммерийцами в современном правописании). Их землю он изображает «покрытой облаками и туманом: ибо солнце не озаряет сей печальной страны, где беспрестанно царствует глубокая ночь».
Карамзин считал, что этот миф о Киммерийских мраках породил название самого Черного моря. Те же греки выдумали также гиперборейцев — жителей отдаленного Севера, живших за Рифейскими горами «в счастливом спокойствии, в странах мирных и веселых, где бури и страсти неизвестны; где смертные питаются соком цветов и росою, блаженствуют несколько веков и, насытясь жизнию, бросаются в волны морские».
Рифейские горы он почитал за выдуманные и предупреждал, что не стоит их отождествлять с Уральскими. Не стоит, по Карамзину, искать и страну гипербореев, как и их самих, — существование столь удивительного народа в столь удивительной земле он относил к разряду сказок.
Постепенно место мифологии заступила реальность: греки стали путешествовать на север. Гипербореев они там не встретили, но столкнулись со скифами и вытесненными ими западнее германскими племенами. Еще через пару веков они уже различали, кроме скифов, также агафирсов (в Седмиградской области или Трансильвании), невров (в Польше), андрофагов и меланхленов в России (эти были каннибалами и близко знакомиться с ними грекам не хотелось). Восточнее жили сарматы (савроматы), «будины, гелоны (народ греческого происхождения, имевший деревянную крепость), ирки, фиссагеты (славные звероловством), а также бежавшие еще восточнее от своих соплеменников царские скифы.
Греческие торговые караваны доходили только до Уральских гор. О народах, живущих по ту сторону гор, доходили только легенды — и про людей на полгода впадающих в спячку, и про исседонов, в землях которых грифы стерегут золото, и про людей с козьими ногами, и про циклопов, но иногда с той стороны гор на равнину выплескивались вполне реальные орды массагетов. Греки их видели и описывали одежду и вооружение. Греки не желали особенно разбираться в этническом составе северных земель: всех, кто жил к северу от Черного моря, они называли скифами, а их землю — Скифией. Греки наладили со скифами контакты, торговали, но попытки просветить этот народ обычно кончались плачевно.
Во времена правления Филиппа, отца Александра Македонского, скифы были разбиты, а на их земли со временем пришли геты и сарматы. Скифской державы, да и самих скифов как народа не осталось — только имя. Их именем греки и римляне продолжали называть новые народы к северу от моря. Но прошло время, и утвердилось новое наименование для жителей этих мест — сарматы. По римской географии, они жили от Германии до Каспийского моря. Римляне считали, что сарматы — единый народ, состоящий из множества племен, но говорящий на одном языке. К сарматам они причисляли роксоланов, язвигов, аланов, аорсов, сираков и прочих.
В III веке с севера на юг, от Балтийского к Черному морю, стали двигаться готы. Век спустя император Германарих основал государство, простиравшееся от Балтики до Тавриды. Именно ему, по словам хрониста Иордана, удалось покорить балтские племена эстов и герулов и соседствующие с ними племена венедов, которых он считал славянами.
«Во время Плиния и Тацита, — пишет Карамзин, — или в первом столетии, венеды жили близ Вислы и граничили к югу с Дакиею. Птолемей, астроном и географ второго столетия, полагает их на восточных берегах моря Балтийского, сказывая, что оно издревле называлось Венедским. Следственно; ежели славяне и венеды составляли один народ, то предки наши были известны и грекам, и римлянам, обитая на юге от моря Балтийского. Из Азии ли они пришли туда и в какое время, не знаем.
Мнение, что сию часть мира должно признавать колыбелию всех народов, кажется вероятным, ибо, согласно с преданиями священными, и все языки европейские, несмотря на их разные изменения, сохраняют в себе некоторое сходство с древними азиатскими; однако ж мы не можем утвердить сей вероятности никакими действительно историческими свидетельствами и считаем венедов европейцами, когда история находит их в Европе. Сверх того они самыми обыкновениями и нравами отличались от азиатских народов, которые, приходя в нашу часть мира, не знали домов, жили в шатрах или колесницах и только на конях сражались: Тацитовы же венеды имели домы, любили ратоборствовать пешие и славились быстротою своего бега».
В конце IV столетия началось неожиданное переселение гуннов, которое полностью перекроило карту Западной и Восточной Европы. Современники описывали нашествие гуннов как страшную беду. Под ударами воинов Аттилы пал Рим, славянские племена венедов и антов попали под власть гуннов, а южные земли, по Карамзину, обратились в пустыню, где скитались остатки разнообразных племен.
На берега Дуная с востока пришли угры и болгары — там они и осели. Карамзин считал, что движение гуннов заставило сойти со своих мест и многочисленные славянские племена, которые прежде сидели по лесам и были неизвестны римским историкам. Эти племена после исчезновения гуннов расселились как по Западной Европе, так и по Восточной и стали уже племенами знаемыми, они получили общее имя славян.
Карамзин выводил это именование от слова «слава», якобы славяне были хорошими воинами. «Уже в конце пятого века, — сообщает историк, — летописи Византийские упоминают о славянах, которые в 495 году дружелюбно пропустили чрез свои земли немцев-герулов, разбитых лонгобардами в нынешней Венгрии и бежавших к морю Балтийскому; но только со времен Юстиниановых, с 527 года, утвердясь в Северной Дакии, начинают они действовать против империи, вместе с угорскими племенами и братьями своими антами, которые в окрестностях Черного моря граничили с болгарами.
Ни сарматы, ни готфы, ни самые гунны не были для империи ужаснее славян. Иллирия, Фракия, Греция, Херсонес — все страны от залива Ионического до Константинополя были их жертвою; только Хильвуд, смелый Вождь Юстинианов, мог еще с успехом им противоборствовать; но славяне, убив его в сражении за Дунаем, возобновили свои лютые нападения на греческие области, и всякое из оных стоило жизни или свободы бесчисленному множеству людей, так южные берега Дунайские, облитые кровию несчастных жителей, осыпанные пеплом городов и сел, совершенно опустели. Ни легионы римские, почти всегда обращаемые в бегство, ни великая стена Анастасиева, сооруженная для защиты Царяграда от варваров, не могли удерживать славян, храбрых и жестоких.
Империя с трепетом и стыдом видела знамя Константиново в руках их. Сам Юстиниан, совет верховный и знатнейшие вельможи должны были с оружием стоять на последней ограде столицы, стене Феодосиевой, с ужасом ожидая приступа славян и болгаров ко вратам ее. Один Велисарий, поседевший в доблести, осмелился выйти к ним навстречу, но более казною императорскою, нежели победою, отвратил сию грозную тучу от Константинополя. Они спокойно жительствовали в империи, как бы в собственной земле своей, уверенные в безопасной переправе чрез Дунай: ибо гепиды, владевшие большею частию северных берегов его, всегда имели для них суда в готовности.