договор установил 20 лет тишины и покоя. Все было прекрасно! Дочь Ксению он решил выдать за датского герцога Иоанна, брата короля Христиана. Обручение и свадьбу решили отложить до зимы. Но этому браку было не суждено свершиться: герцог заболел в Москве и умер. Царевна, получив ужасное известие, без чувств упала к ногам отца. Несчастного жениха не решились везти на родину, его похоронили в самой Москве, в немецкой слободе, в недавно построенной Аугсбургской церкви.
Сплетники находили повод злословия и в этой смерти: шептались, что Борис послал к больному медиков, которые его и погубили. Но зачем бы это было нужно Борису? Нового жениха он подобрал для царевны только в 1604 году, но то было уже время, когда предложение стало бессмысленным.
Первые два года правления Бориса Карамзин считал лучшими для Москвы. Ему удалось наладить с соседями прочный мир, успокоить кочевые народы на окраинах, укрепить порядок внутри страны, но имя Бориса для многих было связано с делом царевича Дмитрия, и слухи, которые он желал бы уничтожить, никак не пресекались. Он постарался удалить тех, кто мог желать ему вреда. Бывший друг Бельский был отправлен строить на берегу Северного Донца крепость Борисов. Бельский покорно принял новость. Но вскоре с Донца кто-то донес, что боярин собирается стать независимым от царя. Борис посадил его в тюрьму там же, на Донце.
Боярин Никита Романов-Юрьев на смертном одре призвал Бориса быть его сыновьям вместо отца. Борис по видимости наградил этих детей, но Романовых он опасался: ходили слухи, что они могут претендовать на царскую власть. По доносу в доме у Александра Романова провели обыск и нашли какие-то коренья в мешках, которые тут же были признаны колдовскими: якобы Романовы умышляли колдовством извести семью Бориса. Завелось дело. Вместе с Романовыми пострадали князья Черкасские, Шестуновы, Репнины, Карповы, Сицкие.
«В июне 1601 года, — пишет Карамзин, — исполнился приговор Боярский: Федора Никитича Романова (будущего знаменитого Иерарха), постриженного и названного Филаретом, сослали в Сийскую Антониеву Обитель; супругу его, Ксению Ивановну, также постриженную и названную Марфою, в один из заонежских погостов; тещу Федорову, Дворянку Шестову, в Чебоксары, в Никольский Девичий монастырь; Александра Никитича в Усолье-Луду, к Белому морю; третьего Романова, Михайла, в Великую Пермь, в Ныробскую волость; четвертого, Ивана, в Нелым; пятого, Василья, в Яренск; зятя их, Князя Бориса Черкасского, с женою и с детьми ее брата, Федора Никитича, с шестилетним Михаилом (будущим Царем!) и с юною дочерью, на Белоозеро, сына Борисова, Князя Ивана, в Малмыж на Вятку; Князя Ивана Васильевича Сицкого в Кожеозерский монастырь, а жену его в пустыню Сумского острога; других Сицких, Федора и Владимира Шестуновых, Карповых и Князей Репниных в темницы разных городов: одного же из последних, Воеводу Яренского, будто бы за расхищение Царского достояния, в Уфу. Вотчины и поместья опальных раздали другим; имение движимое и домы взяли в казну».
С годами Борис становился все более недоверчив. Ополчился он не только против Романовых. Князьям Мстиславскому и Шуйскому было запрещено жениться — Борис боялся, что их наследники смогут претендовать на престол.
Началось страшное время доносов. Достаточно было какой-то мелочи, чтобы человека взяли и лишили свободы и имущества.
Постепенно народная любовь сменилась такой же нелюбовью. Этому помогали и климатические условия. С 1601 года Москву преследовала непогода. Урожая в тот год не было, не было его и в следующий. Постоянные дожди и холод не давали зерновым вызревать, поля были покрыты жалкими растениями, которые не приносили плодов. Начался голод.
Борис сделал единственное, наверно, что мог, — открыл для народа царские житницы и выдавал хлеб из государственных запасов. Но на этой раздаче хлеба и денег наживались перекупщики, которые умудрялись разжиться государственным хлебом и тут же торговать им в 15 раз дороже настоящей цены.
Вместе с голодом пошли грабежи и убийства. Ко всему прочему из-за голода и неестественного питания корой или древесной трухой начались болезни. Иногда вымирали целые деревни. От непогребенных трупов шли эпидемии.
Борис старался уменьшить беды, но любовь к нему убывала: сами эти беды как бы говорили, что они обрушились в царствие Бориса не случайно, люди видели в них небесный гнев.
1603 год был для Бориса ужасным: к недороду, разбоям и прочим свидетельствам неспокойного времени прибавилась смерть любимой сестры. Он тяжело это пережил и был безутешен долго. Но со смертью бывшей царицы, кажется, рухнул и весь мир.
Неожиданно на юге появился человек, который выдавал себя за спасшегося чудом царевича Дмитрия. Карамзин рассказывает об этом искателе престола следующее: «Бедный сын Боярский, Галичанин Юрий Отрепьев, в юности лишась отца, именем Богдана-Якова, стрелецкого сотника, зарезанного в Москве пьяным Литвином, служил в доме у Романовых и Князя Бориса Черкасского; знал грамоте; оказывал много ума, но мало благоразумия; скучал низким состоянием и решился искать удовольствия беспечной праздности в сане Инока, следуя примеру деда, Замятни-Отрепьева, который уже давно монашествовал в обители Чудовской.
Постриженный Вятским Игуменом Трифоном и названный Григорием, сей юный Чернец скитался из места в место; жил несколько времени в Суздале, в обители Св. Евфимия, в Галицкой Иоанна Предтечи и в других; наконец в Чудове монастыре, в келии у деда, под началом. Там Патриарх Иов узнал его, посвятил в Диаконы и взял к себе для книжного дела: ибо Григорий умел не только хорошо списывать, но даже и сочинять каноны Святым лучше многих старых книжников того времени.
Пользуясь милостию Иова, он часто ездил с ним и во дворец: видел пышность Царскую и пленялся ею; изъявлял необыкновенное любопытство; с жадностию слушал людей разумных, особенно когда в искренних, тайных беседах произносилось имя Димитрия Царевича; везде, где мог, выведывал обстоятельства его судьбы несчастной и записывал на хартии. Мысль чудная уже поселилась и зрела в душе мечтателя, внушенная ему, как уверяют, одним злым Иноком: мысль, что смелый самозванец может воспользоваться легковерием Россиян, умиляемых памятию Димитрия, и в честь Небесного Правосудия казнить святоубийцу!
Семя пало на землю плодоносную: юный Диакон с прилежанием читал Российские летописи и нескромно, хотя и в шутку, говаривал иногда Чудовским Монахам: «Знаете ли, что я буду Царем на Москве?» Одни смеялись; другие плевали ему в глаза, как вралю дерзкому.
Сии или подобные речи дошли до ростовского Митрополита Ионы, который объявил Патриарху и самому Царю, что «недостойный Инок Григорий хочет быть сосудом диавольским»: добродушный Патриарх не уважил Митрополитова извета, но Царь велел Дьяку своему, Смирнову-Васильеву, отправить безумца Григория в Соловки, или в Белозерские пустыни, будто бы за ересь, на вечное покаяние.
Смирной сказал о том другому Дьяку, Евфимьеву; Евфимьев же, будучи свойственником Отрепьевых, умолил его не спешить в исполнении Царского указа и дал способ опальному Диакону спастися бегством (в Феврале 1602 года), вместе с двумя Иноками Чудовскими, Священником Варлаамом и Крылошанином Мисаилом Повадиным.
Не думали гнаться за ними и не известили Царя, как уверяют, о сем побеге, коего следствия оказались столь важными. Бродяги-Иноки были тогда явлением обыкновенным; всякая обитель служила для них гостиницею: во всякой находили они покой и довольствие, а на путь запас и благословение.
Григорий и товарищи его свободно достигли Новагорода Северского, где Архимандрит Спасской обители принял их весьма дружелюбно и дал им слугу с лошадьми, чтобы ехать в Путивль; но беглецы, отослав провожатого, спешили в Киев, и Спасский Архимандрит нашел в келии, где жил Григорий, следующую записку: «Я Царевич Димитрий, сын Иоаннов, и не забуду твоей ласки, когда сяду на престол отца моего». Архимандрит ужаснулся; не знал, что делать; решился молчать».
Карамзин считал, что Григорий Отрепьев и был человеком, далее известным как Лжедмитрий Первый, или Самозванец. Но самое его стремление занять московский трон он связывал с Литвой. Не будь этой Литвы, не получил бы Самозванец необходимой для похода за властью силы.
Именно в Литве у пана Вишневецкого появился этот беглец из Московии. И Вишневецкий, которому открыли тайну чудесного спасения, якобы поверил в историю, рассказанную беглецом почти на смертном одре. Как особые царские знаки беглец продемонстрировал также какой-то документ, в котором объявлено было, что податель сего спасенный медиком царский сын Дмитрий, и золотой с каменьями крест.
О чудесном беглеце пан рассказал Юрию Мнишку. У Мнишка был холоп, который ходил за Дмитрием, когда тот был нескольких лет от роду. Тот назвал приметы царского сына, которые не были никому известны: бородавки на лице и одна рука короче другой. Приметы совпали. Оба пана решили, что в руках у них истинный наследник Федора.
Далее беглеца стали наставлять, как он может вернуть себе трон. Король Сигизмунд был не столь доверчив и не слишком желал портить отношения с Москвой. Но его удалось убедить как обоим панам, так и Ордену иезуитов, которые видели в беглеце возможность проникновения католической веры в Москву. Так что Сигизмунд назначил претенденту на престол ежегодную выплату в 40 000 золотых. Тот употребил эти деньги на финансирование войска.
Войско он стал набирать там, где вооруженных людей было в избытке, — среди казаков. Одни верили тому, что это настоящий Дмитрий, другие — не верили, но участие в походе прельщало их возможностями хорошо пограбить и повоевать. К тому же это была плата за обиду, когда Москва отвернулась от казаков и сделала вид, что их не существует.
Борису о человеке, именующим себя царевичем Дмитрием, стало известно в январе 1604 года. Борис был в смятении. Он сразу послал узнать, кто может скрываться под именем мертвого царевича и кто в Москве может держать нити заговора. Что это заговор — он не сомневался. Подозревая мать Дмитрия, он велел привезти ее во дворец, но та была удивлена не меньше. Тут Борису и донесли, что царевич — это расстрига Отрепьев. Борис знал свой народ и боялся, что он поверит прелестным письмам, которые в обилии рассылал Самозванец. Поэтому приказал объявить о Гришке подлинную историю. Она и была обнародована, но это не помогло.
Тогда Борис отправил к польским вельможам дядьку Григория Смирного-Отрепьева — и безуспешно. Он послал к донским казакам Хрущева с изложением Гришкиной истории — и это не помогло тоже. Напротив, казаки схватили Хрущева и привели к Самозванцу. Хрущев, просидевший с месяц в цепях, увидел Самозванца, пал на колени и зарыдал. То ли он желал избавиться от цепей, то ли поверил, что царевич действительно воскрес. Про Бориса в казачьем стане говорили одни только гадости, но среди них была мысль, достойная своего времени: Борис — не природный государь.
Сигизмунд все больше впутывался в сложные династические проблемы Москвы. Теперь ему пришлось платить не только Самозванцу, но и
