на Литургии украсил цепию Мономаховою, помазал и причастил. Таким образом, дочь Мнишкова, еще не будучи супругою Царя, уже была венчанною Царицею (не имела только Державы и скипетра). Духовенство и Бояре целовали ее руку с обетом верности».

Так состоялось это венчание, которое очень не понравилось московитам. Простая польская панночка (не королевского даже рода) венчалась на царство, не сменив латинской веры. Не понравился народу и последовавший за венчанием праздник по случаю свадьбы. Гремела музыка, устраивались торжественные обеды. Но один вид Марины в царской короне бросал московских жителей в дрожь. Самозванец затевал в ближайшем будущем построить потешную крепость и устроить потешный бой. Марина ворковала над своими нарядами. Оба были счастливы, так счастливы, как только могут быть свободные люди.

Но будущее оказалось суровым. Шуйский взбунтовал Москву. «Положили избыть расстригу и Ляхов, — пишет Карамзин, — не боясь ни клятвопреступления, ни безначалия: ибо Шуйский и друзья его, овладев умами, смело брали на свою душу, именем отечества, Веры, Духовенства, все затруднения людей совестных и смело обещали России Царя лучшего.

Условились в главных мерах. Градские Сотники и Пятидесятники ответствовали за народ, воинские чиновники за воинов, господа за слуг усердных. Богатые Шуйские имели в своем распоряжении несколько тысяч надежных людей, призванных ими в Москву из их собственных владений, будто бы для того, чтобы они видели пышность Царской свадьбы.

Назначили день и час; ждали, готовились — и хотя не было прямых доносов (ибо доносчики страшились, кажется, быть жертвою народной злобы): но какая скромность могла утаить движения заговора, столь многолюдного?»

Признаки заговора были налицо. Самозванцу сообщали, что в Москве происходит что-то нехорошее, но он не верил. Он даже не усилил своей охраны. Мнишек умолял зятя быть осторожнее, тот только отмахнулся. Правда, чтобы успокоить Юрия, он наказал расставить по улицам стрельцов. Но эти меры были недостаточными. Дома поляков уже пометили тайными знаками, а народ ожидал звука набата, вооружаясь, кто чем мог.

На рассвете 17 мая набат зазвучал. Собрался готовый к бойне народ. Шуйский въехал с обнаженным мечом через Спасские ворота в Кремль. За ним хлынула вооруженная толпа. Дворцовая стража была сразу смята. Лжедмитрий отчаянно сражался, но когда попытался спастись бегством, неудачно выпрыгнул из окна и разбился.

Толпа этого только и ждала. Стрельцы едва отбили его, полуживого, и требовали честного суда: рядом жила привезенная в Москву Мария Нагая. Послали за ней и спросили будто бы, сын ли он ей. Мария отреклась (по другому источнику, толпа ничего не спрашивала). С криками толпа бросилась на окровавленного Самозванца и забила его до смерти так, что когда труп показали Марии, та сказала, что, не знает, ее ли это сын — узнать его было невозможно.

Марина же спаслась чудом. Ее в простой одежде московский народ не узнал. Покончив с царем и царицей, народ-богоносец бросился убивать поляков. Врывались в дома, хватали сонных с их постелей, избивали, резали и грабили. Таким было это веселое утро 17 мая, накануне потешного праздника.

Несчастному Мнишку, который был в шоке от этого кошмара, сказали просто: кончилось Царство бродяги. Марину взяли под стражу и держали как пленницу. Мнишку разрешили с ней видеться, но путь к дочери теперь лежал сквозь вооруженный строй москвичей.

Резня остановилась только к полудню. Весь день до вечера русские праздновали свою победу. А потом задумались: кто же будет управлять страной? Сомнений быть не могло: Василий Шуйский, изобличивший измену. Для того, чтобы утверждение нового царя было законным, с тем же вопросом обратились к Думе. Дума без колебаний назвала Шуйского. 19 мая его провозгласили царем. Причем в срочном порядке: патриарха Игнатия сместили, а нового избрать не успели, так что обошлись одними митрополитами и епископами. А телом несчастного царя Дмитрия в конце мая выстрелили из пушки в ту сторону, откуда он въехал в Москву.

Царствование Василия Иоанновича Шуйского

1606–1610

Василий в первую очередь отменил все нововведения Лжедмитрия. Он не видел в них никакого смысла, одну ересь. Своей задачей он считал вернуть все так, как было раньше, то есть до Самозванца.

Другой задачей было, конечно, разобраться с арестантами, а таковых оказалось немало. Вероятно, пытанные узники сообщали теперь странные сведения: и о Дмитрии они знали, что он не царь природный, и замышлял он собрать всех знатных бояр и убить, и вред он желал принести Москве, и Русь он ненавидел лютой ненавистью — чего под пытками не скажешь?

Чтобы успокоить людей, все результаты допросов сразу же были обнародованы. Потом привели народ к присяге, где чаще всего встречается частица «не»: Шуйский не без оснований боялся, что народ, попробовавший крови, усомнится в неприкосновенности жизни богоданного царя.

1 июня его венчали на царство. Обряд был скромным, чтобы в приятную сторону отличаться от недавней латинской пышности. Василий пиров не затевал, денег не раздавал, никаких милостей от него не дождались.

Начались опалы. Шуйский отлично понимал, что врагов у него больше, чем друзей, и поэтому хотел разобраться сразу со всеми, чтобы потом не умереть так, как наивный Самозванец.

Но радости, что справедливость восторжествовала, в столице не было. Дело не в том, что Шуйский был плох. Шуйский был стар. Следовательно, после его смерти встала бы такая же проблема с престолонаследием. Дабы хоть как-то придать торжественность (и справедливость) своему воцарению, Василий приказал перенести мощи царевича Дмитрия из Углича в Москву и выставить для всеобщего обозрения. Он надеялся, что вопрос о царевиче закрыт теперь навсегда.

Раку перенесли. Народ рыдал. Тут же появились какие-то чудесно исцеленные. Кто-то прозревал, кто-то начинал ходить. Когда Василий решил было раку захоронить, народ взвыл, что мощи теперь чудотворные. Пришлось так и оставить кости Дмитрия в церкви, сделав новую деревянную раку и обшив ее атласом, на помосте, чтобы можно было благостно приложиться и получить исцеление.

Такое решение одобрил и новый избранный патриарх Гермоген, причислив Дмитрия к святым угодникам. После недолгого правления Самозванца в Москве не хотели иного партриарха — только сурового гонителя любой ереси. Гермоген был православен настолько, что прежде (да и потом) наживал себе врагов.

А между тем арестованные поляки сидели в застенках, и нужно было думать, что с ними делать дальше. Сигизмунд, озабоченный тем же самым, то есть тем, что сделают с его подданными, велел послам идти договариваться. Русские теперь не слушали, а обвиняли. Послов сразу поставили на место, упомянув, что Самозванца на Москву привели они сами и что король тоже отвечает за то, как пострадала Москва.

Послы только оправдывались и просили отпустить заключенных под стражу с миром, обещая никакого вреда Москве не принести. Василий отпустил простых воинов, но всех знатных поляков и Мнишка в Москве задержал, обещая, что этот вопрос решится между ним и королем. Но король был в замешательстве, он тоже не знал, защищать своих панов или не защищать.

Пока Василий пытался успокоить народ, а Сигизмунд решал, что для него лучше, появился второй самозванец. Он тоже начал вербовку единомышленников в казачьей среде. Еще при Лжедмитрии в Путивль был послан Басмановым князь Шаховской. Узнав о московских новостях, он тут же объявил: Дмитрий не убит, он спасся и теперь скрывается, а когда будет необходимо — объявится.

Эта весть утешила сторонников Дмитрия, и народ стал ожидать появления их царя. Условием скорейшего явления Дмитрия Шаховской назвал свержение узурпатора Шуйского. Народ восстал. Пламя восстания охватило все города южной Руси. Спасенный Дмитрий должен был, по заверениям Шаховского, прийти из того же Сандомирского воеводства. Скоро прошли слухи, что там действительно скрывается какой-то инок, беглый из Москвы, но выяснилось, что он не Дмитрий, а убийца Федора Годунова, некто Молчанов.

Слухи затихли, а ожидание напряглось. Василий просил (а скорее, заставил) Марию Нагую писать в южную Русь, что Самозванец не был ее сыном, а ее родной сын давно мертв и его гроб перевезен в Москву. Инокиня написала. Но и Шаховской писал свои указы именем Дмитрия и звал русских и украинцев соединиться ради торжества справедливости, ради венчанного царя.

Тут к Шаховскому пристали Иван Болотников, который недавно бежал из турецкого плена, Веневский сотник Истома Пашков, рязанский воевода Григорий Сунбулов, рязанский дворянин Прокопий Ляпунов. Посланные против восставших московские воеводы были пойманы, скованы и отправлены в Путивль.

Василий не уставал доказывать, что никакого Дмитрия нет, а Самозванец мертв, он всего лишь имя, но ему верили все меньше и меньше. Огромное войско шло на Москву. Только мужество молодого полководца Скопина-Шуйского спасло Москву на этот раз: Пашков сдался ему на милость, но Болотников дрался до изнеможения, только при очевидном поражении его отряд рассеялся. В Москве праздновали победу. Оказалось — рано.

Зимой восставшие снова стали подходить к Москве. Посланные воеводы, кто погиб в бою, а кто и передался на сторону противника. Василия измена ужасала. Он стал сам не свой. Единственное, что мог противопоставить мятежникам Шуйский, — церковную анафему.

Но и анафема не помогла. Теперь восставшие сидели в Туле. «Воеводы Московские взяли Дедилов, Кропивну, Епифань и не пускали никого ни в Тулу, ни из Тулы: Василий хотел одолеть ее жестокое сопротивление голодом, чтобы в одном гнезде захватить всех главных злодеев и тем прекратить бедственную войну междоусобную. «Но Россия, — говорит Летописец, — утопала в пучине крамол, и волны стремились за волнами: рушились одне, поднимались другие».

На волне этих крамол и всплыл второй Самозванец. Нашли его где-то на Украине, был он поповским сыном по имени Матвей Веревкин. «Сей самозванец и видом и свойствами отличался от расстриги, — говорит Карамзин, — был груб, свиреп, корыстолюбив до низости: только, подобно Отрепьеву, имел дерзость в сердце и некоторую хитрость в уме; владел искусно двумя языками, Русским и Польским; знал твердо Св. Писание и Круг Церковный; разумел, если верить одному чужеземному Историку, и язык Еврейский, читал Тальмуд, книги Раввинов, среди самых опасностей воинских; хвалился мудростию и предвидением будущего.

Пан Меховецкий, друг первого обманщика, сделался руководителем и наставником второго; впечатлел ему в память все обстоятельства и случаи Лжедимитриевой истории, — открыл много и тайного, чтобы изумлять тем любопытных; взял на себя чин его Гетмана; пригласил сподвижников, как некогда Воевода Сендомирский, чтобы возвратить Державному изгнаннику Царство; находил менее легковерных, но столько же, или еще более, ревнителей славы или корысти. «Не спрашивали, — говорит Историк Польский, — истинный ли Димитрий или обманщик зовет воителей? Довольно было того, что Шуйский сидел на престоле, обагренном кровию Ляхов. Война Ливонская кончилась: юношество, скучая праздностию, кипело любовию к ратной деятельности; не ждало указа Королевского и решения чинов государственных: хотело и могло действовать самовольно, но, конечно, с тайного одобрения Сигизмундова и