на царство он отказался.
Жолкевский был умный и дальновидный человек: он объяснял Сигизмунду, что такой шанс навсегда соединить два государства и дать им во всем обозримом будущем мир и покой выпадает редко, что в противном случае будут годы, а то и века долгой и тяжелой войны. Но Сигизмунд был из той же породы, что и Иван, который жаждал польского трона не для сына, а для себя. И, имея возможность получить всю страну мирным путем, он хотел одного — Смоленска. Даже Жолкевского он заставил требовать Смоленска у послов. Гетман не хотел, но ослушаться не мог.
Что же касается самозванца, то в декабре он был убит одним из татарских ханов, отца которого он приказал казнить. Марина так была потрясена этой местью, что металась полуодетая по улицам Калуги и призывала к мести. К утру, говорит историк, во всей Калуге не осталось ни одного живого татарина. После смерти Лжедмитрия Второго она родила сына, названного Иваном. Младенца тут же объявили царевичем Иваном. Но теперь сторонников у нее почти не осталось. В конце концов Калугу сдали, бывшие соратники Лжедмитрия целовали крест Владиславу, а Марину взяли под стражу и с младенцем посадили в узилище.
Междоцарствие
1611–1612
Московская Дума вовсе не знала, что ей делать. В 1611 году Думе было тяжело. Сигизмунд уперся в Смоленск и трон, послы находили предлоги не подписывать договора, снова пошли бунты, наперекор присяге возникло патриотическое движение за выбор царя всей землей. Дума просила послов отдать Смоленск, согласиться ехать в Литву за Владиславом, только бы вернуть мир.
Дума просила Сигизмунда унять Ляпунова с его патриотизмом, обрисовав его как полного мятежника. Дума велела защитникам и Шеину сдать Смоленск. Дума отправила свое войско во Владимир, где не хотели польского царевича. Но до Владимира оно не дошло: было разбито ополчением союзных городов. Глава этой Думы Мстиславский писал Сигизмунду отчаянное письмо: «что обстоятельства ужасны и время дорого; что одна столица еще не изменяет Владиславу, а Держава в безначалии готова разделиться; что Ивань-город и Псков, обольщенные генералом Делагарди, желают иметь Царем Шведского Принца; что Астрахань и Казань, где господствует злочастие Магометово, умышляют предаться Шаху Аббасу; что области Низовье, Степные, Восточные и Северные до пустынь Сибирских возмущены Ляпуновым; но что немедленное прибытие Королевича еще может все исправить, спасти Россию и честь Королевскую».
В Думе большинство было согласно уж хоть и на Сигизмунда, поскольку Дума ничем уже больше не управляла. Но ничем не управлял и Сигизмунд. Надеялись только на умницу Жолкевского. Но что мог гетман против короля?
Между тем в рязанской земле усиливалось недовольство, там за Ляпуновым шли практически все. Москва в отчаянной попытке послала биться с ляпуновцами донских казаков, которых все равно нужно было куда-то деть, чтобы те не бесчинствовали в Москве. Казаки сильно потеснили Ляпунова, но тут пришел с помощью князь Пожарский из Зарайска, патриоты объединились, казаки бежали, и теперь эта возросшая сила, поддержанная самым сильным аргументом того времени — церковью, двинулась на Москву: «Ляпунов из Рязани, Князь Дмитрий Трубецкой из Калуги, Заруцкий из Тулы, Князь Литвинов-Мосальский и Артемий Измайлов из Владимира, Просовецкий из Суздаля, Князь Федор Волконский из Костромы, Иван Волынский из Ярославля, Князь Козловский из Романова, с Дворянами, Детьми Боярскими, стрельцами, гражданами, земледельцами, Татарами и Козаками; были на пути встречаемы жителями с хлебом и солью, иконами и крестами, с усердными кликами и пальбою; шли бодро, но тихо — и сия, вероятно невольная, неминуемая по обстоятельствам медленность имела для Москвы ужасное следствие».
Дума пыталась в отчаянии этот поход остановить, но ополченцы слушались только патриарха Гермогена.
На этом фоне в Москве вспыхнул бунт. Снова резали поляков. Несчастный командир поляков, которому был поручен покой Москвы, не знал, что делать, и велел резать москвичей в ответ. Теперь резня стала всеобщей. Не помог и поспешивший на помощь Маржерет. Резня продолжалась.
Тогда сторонники Сигизмунда применили последнее известное им средство — пожар. Карамзин обвиняет в этом Салтыкова. Но, по сути-то, Салтыков был прав: пожар отвлек москвичей от уничтожения поляков: добро им было дороже. Но даже пожар полностью этой резни не прекратил.
Дума (тут Карамзин именует ее членов изменниками ожесточенными) просила Госевского сжечь Москву. Другого выхода она уже не видела. Полякам идея не нравилась, но и они другого выхода не видели. Начался всемосковский поджог. Все бы, может, и успокоилось, но в этот момент появились ополченцы Ляпунова. Бились теперь не за Москву — за отдельные части Москвы. Но огонь оказался сильнее и русских, и поляков. Москва сгорела. Напрасно Карамзин пишет, что «Ляхи с гордостию победителей возвратились в Китай и Кремль, любоваться зрелищем, ими произведенным; бурным пламенным морем, которое, разливаясь вокруг их, обещало им безопасность, как они думали, не заботясь о дальнейших, вековых следствиях такого дела и презирая месть Россиян».
Поляки были в не меньшем ужасе от огня, чем московские жители. Единственное, что они могли, — укрыться в каменной части города, в Кремле. Несчастная Дума была вместе с ними. Правительство надеялось, что страшный московский народ усмирен, теперь придет Владислав, принеся освобождение от разбойников, мир и покой. Правительство даже лишило сана Гермогена, а на его место поставило патриархом того самого Игнатия, который венчал на царство Лжедмитрия Первого и его красавицу Марину. Гермогена тут же посадили под замок.
Но московский пожар вместо усмирения резни вызвал совершенно обратную реакцию. Ляпуновские и пожарские ополченцы подъезжали к сгоревшим дотла окраинам и клялись, водрузив знамена, «не чтить ни Владислава Царем, ни Бояр Московских Правителями, служить Церкви и Государству до избрания Государя нового, не крамольствовать ни делом, ни словом, — блюсти закон, тишину и братство, ненавидеть единственно врагов отечества, злодеев, изменников, и сражаться с ними усердно».
Московское правительство, которого больше не существовало, сидело среди Москвы, которой больше не существовало, внутри Кремля и среди польского гарнизона. Полки ополченцев обложили эту Москву и закрыли пути продовольствию. Так что неожиданно Кремль оказался в осаде. Из этого своего узилища Госевский тайно высылал людей за продовольствием и слал отчаянные просьбы Сигизмунду дать помощь. А Гермоген слал свои тайные письма: бить ляхов до последнего.
Но и в лагере освободителей не было согласия. В это освободительное движение влились все — и сторонники Владислава, и казаки, преданные «Мариинкину сыну», и ляпуновцы с требованием избрать законного царя всей земли, и просто отчаянные люди, которым было все равно, с кем и за что воевать. И когда речь зашла о выборе единого вождя, это вовсе не удалось. Выбрали сразу троих: Ляпунова, Трубецкого и Заруцкого — так сказать, глав трех партий: за царя, за Маринку, за грабеж. В это движение хотел даже влиться Лев Сапега, но тут уж ему отказали. С Сапегой было все понятно: он воевал только за хорошее жалованье.
Тогда Сапега предложил свои услуги противной стороне. Тем терять было уже нечего, а денег и других несъедобных ценностей в Кремле было много. Госевский выпустил небольшой польский отряд в помощь Сапеге и отправил, усмирить бунтующую страну. Но страна была большая, и усмирить ее Сапега не мог.
Кремлевские сидельцы меж тем наивно радовались, что скоро придет к ним на помощь гетман Жолкевский. Это известие только ожесточило осаждающих, и бедняге Госевскому приходилось выдерживать приступ за приступом, а гетман все не шел. Сигизмунд вроде бы предложил ему управление Москвой и даже Московией, если тот усмирит бунтующий народ. Но гетман не принял предложения. Он ответил Сигизмунду, что теперь уже слишком поздно, и уехал в свои владения. Он больше не хотел связываться ни с королем, ни с русскими.
Так что в Кремле поляки с думцами ждали его помощи совершенно напрасно. Гетман только, точно в насмешку, прислал к ним гонца с пожеланием доброго здоровья. Осажденные с тем же гонцом обвинили его в нарушении клятвы и пригрозили страшным судом и богом. Гетман не ответил.
А Сигизмунд все стоял под Смоленском. Осада ничуть не помогала. Тогда он пошел на решительный приступ. Но и горожане поняли, что это решительный приступ. И они сделали ровно то, что когда-то несчастные немцы Магнуса: когда стало ясно, что стены не выдержат, смоляне взорвали порох, и на воздух взлетел весь тот Смоленск, о котором мечтал король. Выжившие смоляне вместе с воеводой Шеиным попали в плен. Вместо цветущего города королю достались развалины.
Смешно, но Сигизмунд гордился и считал это победой. Героя последнего приступа Потоцкого он хорошо наградил. После этой победы, забыв о всякой Москве и гарнизоне Госевского, Сигизмунд торжественно развернулся и… ушел в Польшу.
На его место двинулся талантливый полководец гетман Ходкевич. Гетмана вызвали из Ливонии, где он успешно бил шведов. Теперь его просили бить русских.
Что же касается короля, 1612 год был для него триумфальным. Он въехал в свою столицу как победитель. Победитель привез с собой (правда, руками гетмана Жолкевского) и полное свидетельство триумфа — семейство Шуйских. Пленников провезли по городу перед глазами любопытной публики. Шляхта глядела на бывшего царя так, как в цирке на забавных обезьянок. Впрочем, представляя Василия, гетман Жолкевский сказал проникновенно, что «самые знаменитейшие Венценосцы не могут назваться счастливыми до конца своей жизни».
Своих пленников он поручил великодушию Сигизмунда. Это великодушие требовалось: Юрий Мнишек откровенно обвинял Василия, что тот погубил его Марину. И он был прав: ее судьба действительно на совести Шуйского. Несчастная Марина, которую сдали приверженцы второго самозванца, находилась в руках Заруцкого. Тот стерег ее и возил за собой, сделав не царицей, а пленницей. Он даже отобрал у Марины ребенка, которого обихаживала какая-то «мамка». Заруцкий, как ему думалось, имел на руках беспроигрышный козырь — царевича Ивана. Но под это знамя почему-то не хотели вставать.
Ляпунов требовал собрания депутатов от всей земли для выборов нового царя. Составленную им уставную грамоту подписали представители со всей земли: в ополчении были и бояре, и дворяне, и жители 25 городов. Ляпунов, правда, в истинно русском царе успел разочароваться. Теперь он думал, что будет лучше взять государя их хорошей христианской страны. Ему казалось, что такая страна — Швеция. Новгородцы думали так же. Они имели на примете сына Карла Девятого.
Так что Ляпунов послал в Новгород своих людей, чтобы договориться с Делагарди о принятии шведского королевича Филиппа. Его посол Бутурлин объяснил Делагарди этот выбор так: «Два бедственные избрания доказали, что подданному нельзя быть у нас Царем благословенным».
Но у Делагарди было свое на уме: он хотел отошедших назад к русским крепостей. Переговорщики возмутились и связались с Ляпуновым. Тот знал, что Делагарди только пробует торговаться. Так что он распорядился «впустить их
