в Невскую крепость и выдать им несколько тысяч рублей из казны Новогородской, если они поспешат к Москве, чтобы вместе с верными Россиянами очистить ее престол от тени Владиславовой — для Филиппа».

Об этом упущенном шансе Карамзин сожалел: если бы Делагарди «неукоснительно присоединился к нашему войску под столицею, чтобы усилить Ляпунова, разделить с ним славу успеха, истребить Госевского и Сапегу, отразить Ходкевича, восстановить Россию: то венец Мономахов, исторгнутый из рук Литовских, возвратился бы, вероятно, потомству Варяжскому, и брат Густава Адольфа или сам Адольф, в освобожденной Москве законно избранный, законно утвержденный на престоле Великою Думою земскою, включил бы Россию в систему Держав, которые, чрез несколько лет, Вестфальским миром основали равновесие Европы до времен новейших».

Возвращение престола Рюриковичей потомкам Рюрика он считал справедливым. Ведь смогли же варяги успокоить мятежных словен, мерю и весь в IX веке? Смогли бы и в XVII.

Но Делагарди не поспешил. Вместо Москвы он пошел в Новгород. Новгород потомки Рюрика взяли как вражескую крепость. Впрочем, там и битвы особой не было, народ в ужасе кидался в Волхов, спасаясь от пожаров. А потом воевода Одоевский заключил с Делагарди мир. «Да будет Царем и великим Князем Владимирским и Московским сын Короля Шведского, Густав Адольф или Филипп. Новгород целует ему крест в верности и до его прибытия обязывается слушать Военачальника Иакова Делагарди», — так было записано в этом мирном договоре.

И народ привели к присяге. Новгородская Русь признала шведского королевича своим царем. Бутурлин, считая, что теперь все наладится, поспешил с радостным известием в русский лагерь. Но там уже не было Ляпунова. Его предательски убили. В лагере были мятеж и резня. И когда Бутурлин добрался до лагеря, шведский королевич был никому уже больше не нужен.

Вместо заключения: опыт самодержавия

Карамзин не успел дописать своей истории даже до окончания времени Смуты. «И что была тогда Россия? — задавал он последний вопрос и сам на него отвечал: — Вся полуденная беззащитною жертвою грабителей Ногайских и Крымских: пепелищем кровавым, пустынею; вся юго-западная, от Десны до Оки, в руках Ляхов, которые, по убиении Лжедимитрия в Калуге, взяли, разорили верные ему города: Орел, Болхов, Белев, Карачев, Алексин и другие; Астрахань, гнездо мелких самозванцев, как бы отделилась от России и думала существовать в виде особенного Царства, не слушаясь ни Думы Боярской, ни Воевод Московского стана; Шведы, схватив Новгород, убеждениями и силою присвоивали себе наши северо-западные владения, где господствовало безначалие, — где явился еще новый, третий или четвертый Лжедимитрий, достойный предшественников, чтобы прибавить новый стыд к стыду Россиян современных и новыми гнусностями обременить историю, — и где еще держался Лисовский с своими злодейскими шайками. Высланный наконец жителями изо Пскова и не впущенный в крепкий Ивань-город, он взял Вороночь, Красный, Заволочье; нападал на малочисленные отряды Шведов; грабил, где и кого мог. Тихвин, Ладога сдалися Генералу Делагарди на условиях Новогородских; Орешек не сдавался…»

Дальнейшие события Смутного времени показали, что надежда на приглашение царя из чужой земли для XVII столетия была мероприятием бессмысленным. И дело не в том, что Владислав или Филипп были бы плохими царями. Очень может быть, что и нет. Но даже не народ, а сами бояре и еще более православное духовенство такого царя не желали.

Для духовенства иноземный претендент должен был так переменить веру, чтобы сразу стать русским.

Для бояр он должен был так хорошо знать тонкости их происхождения и оказывать такие знаки внимания, как мог делать это только русский.

Для народа призванный чужой царь должен был и выглядеть так, как должен русский царь.

Конечно же, все зарубежные кандидаты этим условиям не отвечали. Московское царство так сильно отличалось от соседних стран, что иностранец в ней остался бы иностранцем. А чужого царя никто иметь не хотел. Его бы ждала та же судьба, что и первого Самозванца.

Ведь по большому счету Лжедмитрий был замечательным царем. Но все его действия оказались для тогдашней Московии неприемлемыми. За века рабства эта страна не могла оценить свободного мышления. Москва была ханжеской, чванливой, очень консервативной землей. Какие-то изменения казались ее насельникам нарушением всех устоев государства, кощунством. Ожидать, что такая страна приняла бы спокойно новые законы или даже хотя бы новую моду в одежде, — наивность. Не приняла бы. Перекроить ее по западному образцу было невозможно. Но и по образцу Орды она тоже жить не хотела, заволжские или крымские или сибирские ханы ей уже казались тогда дикарями. От этой части ордынского наследия она отходила.

Единственный возможный путь лежал через ненасильственное соединение с оторванными когда-то частями единого целого. Ни Швеция, ни Польша такими частями не были. Объединиться она могла, например, при первом сыне Ивана Грозного, став Московской и Литовской Русью. Но что бы это было за объединение? Насколько долговечное? Характер Ивана Ивановича был таков, что жаль мне тогдашней Литвы.

На то, чтобы литовские русские земли соединились с московскими и украинскими, ушли века. Московское царство тогда уже имело новую династию. К XIX веку страна была уже совершенно другой. Карамзину она казалась мощной, способной дать своему народу достойную жизнь. Превращение отсталой Московии в Российскую империю казалось ему огромным завоеванием. Для него это был правильный порядок, правильное течение исторического процесса. И этот правильный процесс направляла и удерживала только твердая власть одного человека — самодержца. Все остальные модели развития он считал губительными. Недаром бунтующие казачьи отряды XVII века он именует конфедератами или республиканцами.

Даже Речь Посполитую он называет Республикой! Нет в ней твердой власти, хотя во главе государства находится король. Не такая это полная и правильная власть, как абсолютная монархия. Но что может дать республика? Плюрализм. А борьба идей автоматически превращается в борьбу людей. И начинается время Смуты.

Эту смуту, но западную, он наблюдал во Франции. Она была отвратительной. Так что не стоит винить первого русского сочинителя романов, что он обратился к истории своей страны и увидел ее с позиции просвещенного абсолютизма. Но, читая его «Историю», об этом забывать не стоит.

Не стоит хотя бы потому, что абсолютная власть в нашей стране уже к концу его XIX столетия стала тормозом для прогресса, а еще позже империя развалилась.

Для XX века абсолютная власть приняла форму диктаторских тоталитарных государств. В одном из них мы имели несчастье родиться. Это государство тоже стремилось принять форму империи. Но и эта империя развалилась. И сегодня на необозримом пространстве бывшего СССР существуют снова отдельные государства, объединить которые в новую империю можно только силой.

Никогда не забывайте, что силой можно создать только то, что в советских учебниках когда-то именовалось «тюрьмой народов».

А Карамзин? Отдадим ему должное. Чужое мнение нужно уметь выслушивать, понимать и уважать.