мундир был их собственным парадным костюмом, война — их поэзией, увеличенная и округленная в воображении парцелла — отечеством, а патриотизм — идеальной формой чувства собственности. Но враги, от которых французскому крестьянину приходится теперь защищать свою собственность, — это не казаки, а судебные приставы и сборщики податей. Парцелла уже не лежит в так называемом отечестве, а заложена в ипотечной книге. Сама армия уже не цвет крестьянской молодежи, а болотный цветок крестьянского люмпен-пролетариата. Она большей частью состоит из подставных рекрутов, из заместителей, подобно тому как второй Бонапарт сам — лишь подставное лицо, заместитель Наполеона. Геройские подвиги она совершает теперь во время облав на крестьян, при исполнении жандармских обязанностей; и если внутренние противоречия системы шефа Общества 10 декабря погонят его за пределы Франции, армия после нескольких бандитских проделок пожнет не лавры, а тумаки.
Итак, мы видим: все «наполеоновские идеи» — это идеи неразвитой, юношески бодрой парцеллы; для отжившей парцеллы они — бессмыслица, не более как галлюцинации ее предсмертной агонии, слова, ставшие фразами, духи, ставшие призраками. Но пародия на империю была необходима для того, чтобы освободить массу французской нации от ига традиции и выявить в чистом виде противоположность между государственной властью и обществом. Вместе с растущей деградацией парцелльной собственности рушится покоящееся на ней государственное здание. Государственная централизация, в которой нуждается современное общество, может возникнуть лишь на развалинах военно-бюрократической правительственной машины, выкованной в борьбе с феодализмом.
В положении французских крестьян лежит разгадка общих выборов 20 и 21 декабря, возведших второго Бонапарта на гору Синай не для того, чтобы получать, а для того, чтобы издавать законы.
У буржуазии теперь явно не было другого выбора, как голосовать за Бонапарта. Когда поборники строгости нравов на Констанцском соборе жаловались на порочную жизнь пап и вопили о необходимости реформы нравов, кардинал Пьер д’Айи прогремел им в ответ: «Только сам черт может еще спасти католическую церковь, а вы требуете ангелов!». Так и французская буржуазия кричала после государственного переворота. Только шеф Общества 10 декабря может еще спасти буржуазное общество! Только воровство может еще спасти собственность, клятвопреступление — религию, незаконнорожденность — семью, беспорядок — порядок!
Бонапарт в качестве исполнительной власти, ставшей самостоятельной силой, считает себя призванным обеспечить «буржуазный порядок». Сила же этого буржуазного порядка — в среднем классе. Он считает себя поэтому представителем среднего класса и издает соответственные декреты. Но, с другой стороны, он стал кое-чем лишь потому, что сокрушил и ежедневно снова сокрушает политическое могущество этого среднего класса. Он считает себя поэтому противником политической и литературной силы среднего класса. Но, охраняя его материальную силу, он тем самым снова вызывает к жизни его политическое могущество. Поэтому нужно оберегать причину и стирать с лица земли следствие всюду, где оно обнаруживается. Но без некоторого смешения причины со следствием дело обойтись не может, так как причина и следствие во взаимодействии утрачивают свои отличительные признаки. Следуют новые декреты, стирающие пограничную черту. В то же время Бонапарт считает себя в противовес буржуазии представителем крестьян и народа вообще, желающим осчастливить низшие классы народа в пределах буржуазного общества. Следуют новые декреты, авансом плагиирующие правительственную мудрость «истинных социалистов». Но Бонапарт чувствует себя прежде всего шефом Общества 10 декабря, представителем люмпен-пролетариата, к которому принадлежат он сам, его приближенные, его правительство и его армия и для которого дело заключается, прежде всего, в том, чтобы жить в свое удовольствие и вытягивать калифорнийские выигрыши из казенного сундука. И он оправдывает свое звание шефа Общества 10 декабря посредством декретов, помимо декретов и вопреки декретам.
Такая полная противоречий миссия этого человека объясняет противоречивые действия его правительства, которое, действуя наугад, ощупью, старается то привлечь, то унизить то тот, то другой класс и одинаково возбуждает против себя все классы, — правительства, практическая неуверенность которого представляет в высшей степени комический контраст с повелительным, категорическим стилем правительственных актов, рабски скопированным с указов дяди.
Промышленность и торговля, т. е. дела среднего класса, должны при сильном правительстве расцвести, как растения в теплицах. Происходит раздача бесчисленного множества железнодорожных концессий. Но бонапартистский люмпен-пролетариат должен обогащаться. Начинается мошенническая игра на бирже лиц, заранее посвященных в тайну железнодорожных концессий. Однако капиталов для железных дорог не оказывается. Банку предписывается ссужать деньги под залог железнодорожных акций. Но банк в то же время должен быть эксплуатируем Бонапартом лично — банк, стало быть, надо обласкать. Банк освобождается от обязательства публиковать еженедельный отчет, он заключает с правительством договор, обеспечивающий ему львиную долю. Народ должен иметь работу. Предпринимаются общественные работы. Но общественные работы увеличивают налоговое бремя народа. Стало быть, надо понизить налоги, наложив руку на доходы рантье путем конверсии 5-процентной ренты в 4 1/2 — процентную. Но буржуазии надо снова подсластить пилюлю; поэтому налог на вино удваивается для народа, покупающего вино еn dеtаil, и уменьшается вдвое для пьющего еn gros среднего класса. Существующие рабочие ассоциации распускаются, но зато правительство обещает чудеса с ассоциациями в будущем. Нужно помочь крестьянам. Учреждаются ипотечные банки, усиливающие задолженность крестьян и концентрацию собственности. Но этими банками нужно воспользоваться для того, чтобы выжать деньги из конфискованных имений дома Орлеанов. Ни один капиталист не соглашается, однако, на последнее условие, которого нет в декрете, — и ипотечный банк остается лишь декретом, и т. д. и т. д.
Бонапарту хотелось бы играть роль патриархального благодетеля всех классов. Но он не может дать ни одному классу, не отнимая у другого. Подобно герцогу Гизу, слывшему во время Фронды самым обязательным человеком во Франции, потому что он превратил все свои имения в долговые обязательства своих сторонников на себя, и Бонапарт хотел бы быть самым обязательным человеком во Франции и превратить всю собственность, весь труд Франции в долговое обязательство на себя лично. Ему хотелось бы украсть всю Францию, чтобы подарить ее Франции или, вернее, чтобы снова купить потом Францию на французские деньги, так как в качестве шефа Общества 10 декабря он вынужден покупать то, что ему должно принадлежать. И предметом торговли становятся все государственные учреждения, сенат, Государственный совет, Законодательный корпус, орден Почетного легиона, солдатская медаль, прачечные, общественные работы, железные дороги, генеральный штаб национальной гвардии без рядовых, конфискованные имения Орлеанского дома. Средством подкупа делается всякое место в армии и правительственной машине. Но самое важное в этом процессе, заключающемся в том, что Францию забирают чтобы подарить ее ей же самой, — это проценты, перепадающие во время оборота в карман шефа и членов Общества 10 декабря. Острое словцо графини Л., любовницы г-на де Морни, по поводу конфискации орлеанских имений: «С’еst lе ргеmiег vol dе l’aiglе» [ «Это первый полет орла»] [Слово «vol» означает «полёт» и «воровство». (Примечание Маркса.)], применимо к каждому полету этого орла, похожего больше на ворона. Он и его приверженцы ежедневно сами себе говорят слова, обращенные одним итальянским картезианским монахом к скряге, хвастливо перечислявшему свои богатства, которых ему должно хватить еще на долгие годы жизни: «Tu fai conto sорrа i beni, bisongna prima far il conto sopra gli anni» [«Ты считаешь свои богатства, а тебе следовало бы раньше сосчитать свои годы». (Примечание Маркса.)]. Чтобы не просчитаться в годах, они подсчитывают минуты. Ко двору, в министерства, на вершину администрации и армии протискивается толпа молодчиков, о лучшем из которых приходится сказать, что неизвестно, откуда он явился, — шумная, пользующаяся дурной славой, хищническая богема, которая напяливает на себя обшитые галунами мундиры с такой же смешной важностью, как сановники Сулука. Можно получить наглядное представление об этом высшем слое Общества 10 декабря, если принять во внимание, что Верон-Кревель [В своем романе «Куэнна Бетта» Бальзак изображает Кревеля списанного с д-ра Верона, владельца газеты «Constitutionnel», как самого распутного парижского филистера. (Примечание Маркса.)] — его блюститель нравов, а Гранье де Кассаньяк — его мыслитель. Гиэо во время своего министерства, пользуясь в одной темной газете этим Гранье как орудием против династической оппозиции, обыкновенно давал о нем следующий лестный отзыв: «C’еst lе roi des droles», «Это король шутов». Было бы несправедливо сопоставлять двор и клику Луи Бонапарта с двором времен Регентства или Людовика XV. Ибо «Франция уже не раз переживала правление метресс, но никогда еще не переживала правления альфонсов» [Слова г-жи де Жирарден (Примечание Маркса.)].
Терзаемый противоречивыми требованиями своего положения, находясь при этом в роли фокусника, вынужденного все новыми неожиданностями приковывать внимание публики к себе, как к заменителю Наполеона, другими словами — совершать каждый день государственный переворот в миниатюре, Бонапарт погружает все буржуазное хозяйство в сплошной хаос, посягает на все, что революции 1848 г. казалось неприкосновенным, одних приучает равнодушно относиться к революции, а других возбуждает к революции, создает настоящую анархию во имя порядка и в то же время срывает священный ореол с государственной машины, профанирует ее, делает ее одновременно отвратительной и смешной. Он устраивает в Париже пародию на культ трирского священного хитона в виде культа наполеоновской императорской мантии. Но если императорская мантия падет, наконец, на плечи Луи Бонапарта, бронзовая статуя Наполеона низвергнется с высоты Вандомской колонны.
