Что это за государство, которое не в состоянии выдержать даже идеализм частного права! Что это за философия права, где самостоятельность частной собственности имеет в частном праве иное значение, чем в государственном праве!
В сравнении с грубой бессмысленностью независимой частной собственности необеспеченность промысла элегична, погоня за барышом патетична (драматична), изменчивость владения поистине фатальна (трагична), зависимость от государственного имущества нравственна. Одним словом, во всех этих качествах мы сквозь частную собственность слышим биение человеческого сердца: это — зависимость человека от человека. Какова бы ни была сама по себе природа этой зависимости, она человечна в сравнении с таким рабом, который воображает себя свободным лишь на том основании, что ограничивающей его сферой является не общество, а земля. Свобода этой воли сводится к её пустоте, к отсутствию в ней всякого другого содержания, кроме частной собственности.
Такие ублюдочные определения, вроде определения майората как модифицирования частной собственности политическим государством, вообще неизбежны тогда, когда интерпретируют старое мировоззрение в духе нового, когда приписывают вещи, в данном случае — частной собственности, двоякое значение: одно — в судилище абстрактного права, противоположное — в небесах политического государства.
Мы приходим теперь к намеченному выше сравнению.
В § 257 говорится:
«Государство есть действительность нравственной идеи… нравственный дух как явная, ясная самой себе субстанциальная воля… В обычае оно имеет своё непосредственное, а в самосознании единичного человека… своё опосредствованное существование. Точно так же и самосознание единичного человека благодаря умонастроению имеет в государстве, как в своей сущности, как в цели и продукте своей деятельности, свою субстанциальную свободу».
В § 268 говорится:
«Политическое умонастроение, патриотизм вообще, как обретающаяся в истине уверенность и ставшее привычкой устремление воли, есть лишь результат существующих в государстве установлений. Ибо государству действительно присуща разумность, которая и находит своё проявление в деятельности, соответствующей этим установлениям. — Это умонастроение есть вообще доверие (которое может перейти в более или менее развитое понимание), есть сознание того, что мой субстанциальный и особый интерес содержится и сохраняется в интересе и цели другого (в данном случае — государства), находящегося в отношении ко мне как к единичному человеку, благодаря чему этот другой непосредственно не есть для меня другой, и в этом сознании я свободен».
Действительность нравственной идеи выступает здесь как религия частной собственности. (Так как в институте майората частная собственность относится к себе самой с религиозным благоговением, то поэтому в новейшее время религия стала вообще неотъемлемым предикатом землевладения, и все сочинения, написанные в защиту института майората, проникнуты религиозной елейностью. Религия есть наивысшая форма мышления, доступная этой дикости.) «Явная, ясная самой себе субстанциальная воля» превращается в тёмную волю, подавленную властью земли и покорённую той непроницаемой стихией, к которой она прикреплена. «Обретающаяся в истине уверенность», которою является «политическое умонастроение», есть уверенность, стоящая на «собственной почве» (в буквальном смысле). «Ставшее привычкой» политическое «устремление воли» не является уже больше «лишь результатом и т. д.», а является институтом, существующим вне государства. Политическое умонастроение не есть уже больше «доверие», а есть, скорее, «уверенность, сознание того, что мой субстанциальный и особый интерес независим от интереса и цели другого (в данном случае — государства), находящегося в отношении ко мне как к единичному человеку». Это есть сознание моей свободы от государства.
«Поддержание всеобщего государственного интереса и т. д.» было (§ 289) задачей «правительственной власти». В ней нашли своё обиталище «развитой ум и правовое сознание всей массы народа» (§ 297). Эта правительственная власть делает «сословия, собственно говоря, излишними», ибо они [высшие государственные чиновники] «могут помимо сословий делать наилучшее, как они и при наличии сословных собраний должны постоянно делать наилучшее» (§ 301, примечание). «Всеобщее сословие, или, точнее, сословие, посвящающее себя служению правительству, непосредственно определено к тому, чтобы иметь всеобщее целью своей существенной деятельности».
А в каком виде предстало теперь перед нами всеобщее сословие, правительственная власть? Оно предстало «как существенно зависимое от государства», как «имущество, зависимое от благоволения правительственной власти». То же превращение произошло и с гражданским обществом, о котором раньше говорилось, что оно достигло своей нравственности в корпорации. Теперь же оно выступает в виде имущества, зависимого «от необеспеченности промысла и т. д.», от «благоволения массы».
Каково же это, якобы специфическое, качество владельца майората? И в чём может вообще состоять нравственное качество неотчуждаемого имущества? В неподкупности. Неподкупность представляется как высшая политическая добродетель, как абстрактная добродетель. Но в сконструированном Гегелем государстве неподкупность является чем-то до того особенным, что её приходится конструировать как особую политическую силу, характеризующуюся именно тем, что она не есть дух политического государства, что она составляет в политическом государстве не правило, а исключение и в качестве такого исключения она и сконструирована. Владельцев майоратов подкупают тем, что объявляют их собственность независимой, — подкупают для того, чтобы предохранить их от подкупности. В то время как, согласно идее, зависимость от государства и чувство этой зависимости должны являться высшей политической свободой, — ибо эту зависимость испытывает частное лицо как абстрактное зависимое лицо, которое, напротив, лишь в качестве гражданина чувствует и должно чувствовать себя независимым, — здесь конструируется независимое частное лицо. «Его имущество независимо как от государственного имущества, так и от необеспеченности промысла и т. д.». Этому независимому лицу противостоят «промышленное сословие, зависящее от потребностей, и всеобщее сословие, существенно зависящее от государства». Здесь, следовательно, имеет место независимость от государства и от гражданского общества, и эта осуществлённая абстракция от обоих, которая realiter сводится к самой рабской зависимости от земли, образует в законодательной власти опосредствованно и единство государства и гражданского общества. Независимое частное имущество, т. е. абстрактное частное имущество и соответствующее ему частное лицо, представляет собой высшую конструкцию политического государства. Политическая «независимость» сконструирована как «независимая частная собственность» и как «лицо, владеющее этой независимой частной собственностью». Мы вскоре увидим, как re vera обстоит дело с «независимостью», «неподкупностью» и вытекающим отсюда государственным умонастроением.
То обстоятельство, что майорат является наследственным имением, говорит само за себя.
Более подробно об этом после. Что институт майората, — как замечает Гегель в добавлении, — установлен в пользу первородного сына, имеет чисто исторический характер.
§ 307. «Право этой части субстанциального сословия, таким образом, основано, правда, с одной стороны, на природном принципе семьи, но вместе с тем этот принцип — посредством тяжких жертв — поворачивается в сторону политической цели, в силу чего деятельность во имя этой цели становится существенным назначением данного сословия, и оно, равным образом, призвано вследствие этого к такого рода деятельности и имеет право на неё в силу рождения, независимо от случайности избрания».
Гегель не показал, в какой мере право этого субстанциального сословия основано на природном принципе семьи, он только лишь вложил в этот принцип тот смысл, что землевладение существует как наследственное имение. Этим обосновывается не какое-либо право данного сословия в политическом отношении, а лишь прирождённое право владельца майората на земельную собственность. «Но этот принцип», природный принцип семьи, «вместе с тем — посредством тяжких жертв — поворачивается в сторону политической цели». Мы уже имели случай убедиться, что здесь действительно «извращается{104} природный принцип семьи», но что это извращение «отнюдь не является тяжкой жертвой во имя политической цели», а лишь осуществлённой абстракцией частной собственности. Напротив, благодаря этому нарушению природного принципа семьи нарушается также и политическая цель, «в силу чего (?) деятельность во имя этой цели становится существенным назначением данного сословия», — не благодаря ли тому, что частная собственность стала совершенно самостоятельной? — «и оно, равным образом, призвано вследствие этого к такого рода деятельности и имеет право на неё в силу рождения, независимо от случайности избрания».
Здесь, следовательно, участие в законодательной власти выступает как прирождённое право человека. Здесь мы имеем прирождённых законодателей, прирождённое опосредствование политического государства с самим собой. Прирождённые права человека очень часто высмеивались, особенно владельцами майоратов. Но разве не более комичным является утверждение, будто право на высшее достоинство, право на законодательную власть, присвоено особой человеческой породе? Нет ничего более смешного, чем то, что Гегель противопоставляет «прирождённое» призвание к роли законодателя, представителя граждан государства
— призванию в силу «случайности избрания». Как будто избрание, сознательный продукт доверия со стороны граждан, не стоит в совсем иной необходимой связи с политической целью, чем физическая случайность рождения. С высот своего политического спиритуализма Гегель везде опускается до грубейшего материализма. На вершинах политического государства именно рождение делает-де определённых индивидов воплощениями высших государственных задач. Высшие государственные функции совпадают в силу рождения с индивидами, — подобно тому как для животного его место, его характер, его образ жизни и т. п. являются чем-то непосредственно прирождённым. Государство в своих высших функциях получает своего рода зоологическую действительность. Природа мстит Гегелю за проявленное к ней презрение. Если материя, по конструкции Гегеля, сама по себе, помимо человеческой воли, есть ничто, то здесь человеческая воля есть ничто помимо материи.
Ложное тождество, фрагментарное, спорадическое тождество между природой и духом, между телом и душой представляется в качестве воплощения. Так как рождение даёт человеку лишь индивидуальное бытие и прежде всего даёт ему жизнь лишь как природному индивиду, государственные же определения, как законодательная власть и т. д., являются социальными продуктами, детищами общества, а не порождениями природного индивида, — то непосредственное тождество, неопосредствованное совпадение между рождением индивида и индивидом в качестве индивидуализации определённого социального положения, определённой социальной функции и т. д., представляется чем-то поразительным, чудом. В этой системе природа непосредственно производит королей, непосредственно производит пэров и т. д., подобно тому как она производит глаза и носы. Поразительным образом эта система выдаёт за непосредственный продукт физического рода то, что является лишь продуктом рода, обладающего самосознанием. Я являюсь человеком в силу рождения, независимо от общественного признания, пэром же или королём от рождения я являюсь лишь в силу общего признания. Лишь признание делает рождение этого человека рождением короля; следовательно, королём делает человека не рождение, а признание его таковым. Если рождение, в отличие от всех других определении, непосредственно даёт человеку определённое общественное положение, то это значит, что тело человека делает его носителем данной, определённой социальной функции. Его тело оказывается его социальным правом. В этой системе телесное достоинство человека, или достоинство человеческого тела (в более развёрнутом виде это можно было бы выразить так: достоинство физического, природного
