вообще, частная собственность в целом проявляет себя по отношению к толпе в качестве общественной собственности: либо, как в хорошие времена, в виде затрат на поддержание внешнего блеска республики, либо в виде учреждений, имеющих характер роскоши и служащих всеобщему благу (бань и т. д.).
Применяемый там способ объяснения рабства заключается в том, что рабство рассматривается как право войны, как право захвата: люди, политическое существование которых уничтожено, в силу этого и становятся рабами.
Мы особенно подчёркиваем здесь три пункта, характеризующие отличие римлян от германцев:
1) Власть императора была не властью частной собственности, а суверенитетом эмпирической воли как таковой, суверенитетом, который отнюдь не рассматривал частную собственность как связь между собой и своими подданными, а, напротив, распоряжался произвольно частной собственностью, как и всеми остальными социальными благами. Императорская власть была поэтому лишь фактически наследственной. Хотя своего высшего развития право частной собственности, частное право, достигло в императорский период, но развитие этой частной собственности явилось, скорее, следствием политического разложения, а не политическое разложение явилось следствием развития права частной собственности. К тому же, в Риме государственное право, находившееся в процессе разложения, было упразднено как раз к тому моменту, когда частное право достигло своего высшего расцвета. В Германии же дело обстояло наоборот.
2) Государственные чины никогда не являлись в Риме наследственными, т. е. частная собственность не являлась господствующей государственной категорией.
3) В противоположность германскому майорату и т. д. в Риме свобода завещания является результатом частной собственности. В этой последней противоположности заключается все различие между римским и германским типом развития частной собственности.
(В майорате тот факт, что частная собственность есть отношение к государственной функции, принимает такую форму, согласно которой государственное бытие есть свойство, акциденция непосредственной частной собственности, землевладения. На крайней своей вершине государство, таким образом, выступает как частная собственность, между тем как частная собственность должна была бы выступать здесь как государственная собственность. Вместо того чтобы сделать частную собственность качеством гражданина, Гегель делает политическое гражданство, государственное бытие и государственное умонастроение качеством частной собственности.)
§ 308. «В другую часть сословного элемента входит подвижная сторона гражданского общества, которая внешне из-за множества её членов, но по существу вследствие характера её назначения и занятий, может выступать лишь через депутатов. Поскольку последние уполномочиваются гражданским обществом, непосредственно ясно, что оно это делает как то, что оно есть; следовательно, не как атомистически распавшееся на отдельные лица и лишь собравшееся на один момент для совершения единичного и временного акта, без всякой дальнейшей связи, — оно это делает, как расчленённое на сконструированные, помимо этого, товарищества, общины и корпорации, которые таким образом получают политическую связь. В своём праве посылать таких созываемых государем депутатов, равно как и в праве первого сословия появляться независимо от избрания (§ 307), существование сословий и их собраний находит себе конституированную, своеобразную гарантию».
Мы находим здесь новую противоположность внутри гражданского общества и сословий, находим в них подвижную, а следовательно и неподвижную часть (последнюю составляет землевладение). Эту противоположность характеризовали также и как противоположность пространства и времени и т. д., как противоположность консервативного и прогрессивного и т. д. См. в связи с этим предыдущий параграф. Впрочем, Гегель при помощи корпораций и т. д. сделал и эту подвижную часть общества чем-то неподвижным.
Вторая противоположность заключается в том, что первая, только что дедуцированная Гегелем часть сословного элемента, владельцы майоратов уже как таковые являются законодателями, что законодательная власть есть атрибут их эмпирической личности, так что они являются не чьими-то депутатами, а самими собой. У второго же сословия имеет место избрание депутатов.
Гегель приводит два основания, в силу которых эта подвижная часть гражданского общества лишь через депутатов может вступить в политическое государство, в законодательную власть. Первое основание — множество членов общества — он сам обозначает как внешнее, так что становится излишним наше указание на это.
Существенным основанием, однако, является «характер назначения и занятий этой подвижной части». «Политическая деятельность» и «политические занятия» — это нечто чуждое «характеру её назначения и занятий».
Гегель снова возвращается к своей старой песенке, к этим сословиям, как «депутатам гражданского общества». Гражданское общество, по мнению Гегеля, должно «это делать как то, что оно есть». Как раз наоборот: оно должно это делать как то, что оно не есть, ибо гражданское общество является неполитическим обществом, а здесь оно должно совершить политический акт — как акт для него существенный, из него самого вытекающий. В силу этого гражданское общество является «атомистически распавшимся на отдельные лица» «и лишь собравшимся на один момент для совершения единичного и временного акта, без всякой дальнейшей связи». Во-первых, политический акт гражданского общества является единичным и временным и может поэтому в своём осуществлении выступить лишь как таковой. Это есть акт, в котором политическое общество обнаруживается как яркая вспышка, как экстаз, и таким этот акт и должен проявиться. Во-вторых, Гегеля нисколько не смущает то обстоятельство — он даже сконструировал это как нечто необходимое, — что гражданское общество материально (выступая лишь как некоторое второе, выделенное путём избрания, общество) отделяется от своей гражданской действительности и полагает себя как то, что оно не есть. Как же может он это теперь формально отвергать?
Гегель полагает, будто благодаря тому, что общество в своих корпорациях и т. д. избирает депутатов, «его сконструированные, помимо этого, товарищества и т. д… получают таким образом политическую связь». Но они либо получают значение, которое не есть их значение, либо же их связь как таковая есть уже политическая, а вовсе не должна, — как это выше доказывал Гегель, — только «получить» ещё политический характер; наоборот, «политика» получает свою связь от неё. Тем, что Гегель назвал «депутатами» лишь эту часть сословного элемента, он бессознательно охарактеризовал сущность обеих палат (там, где они действительно находятся между собой в указанном Гегелем отношении). Палата депутатов и палата пэров (или как бы они ни назывались) не являются здесь разными воплощениями одного и того же принципа, а принадлежат двум существенно различным принципам и социальным порядкам. Палата депутатов есть здесь политическая конституция гражданского общества в современном смысле, палата пэров — в сословном. Палата пэров и палата депутатов противостоят здесь друг другу как сословное представительство гражданского общества и как политическое его представительство. Одна есть существующий сословный принцип гражданского общества, другая есть осуществление абстрактного политического бытия этого общества. Ясно поэтому само собой, что палата депутатов не может выступать, в свою очередь, как представительство сословий, корпораций и т. д., ибо она представляет как раз не сословное, а политическое существование гражданского общества. И также само собой разумеется, что в палате пэров заседает лишь сословная часть гражданского общества, «суверенное землевладение», наследственное дворянство, ибо это последнее не является одним из сословий среди других сословий, а именно в нём находит своё осуществление сословный принцип гражданского общества как действительный социальный и, следовательно, политический принцип. Наследственное дворянство представляет собой сословие в собственном смысле. Гражданское общество имеет, таким образом, в лице сословной палаты представителя своего средневекового бытия, в палате депутатов — представителя своего политического (современного) бытия. Прогресс в сравнении со средними веками заключается здесь лишь в том, что сословная политика здесь низведена до роли особой политической сферы, существующей наряду с государственно-гражданской политикой. Та эмпирическая политическая организация, которая стоит перед глазами Гегеля (Англия), имеет, стало быть, совершенно иной смысл, чем тот, который он ей приписывает.
Французская конституция представляет собой прогресс и в этом отношении. А именно, она свела к нулю роль палаты пэров, но ведь эта палата, существующая в рамках принципа конституционной монархии, как его пытался развить Гегель, по своей природе и может быть лишь нулём, фикцией гармонии между государем и гражданским обществом или законодательной властью, либо же фикцией гармонии политического государства с самим собой в виде особого, а потому опять-таки противоречивого существования.
Французы сохранили в своей конституции пожизненность пэров, чтобы выразить одинаковую независимость последних как от правительственного назначения, так и от народного избрания. Но они упразднили средневековое выражение этой независимости — наследственность. Шагом вперёд является во Франции то, что палата пэров здесь тоже не возникла из среды действительного гражданского общества, а точно так же была создана путём абстракции от этого общества. Избрание пэров французы предоставляют существующему политическому государству, государю, не ограничивая это избрание какими-нибудь гражданскими качествами. Носители пэрского достоинства являются по этой конституции действительно чисто политическим сословием в среде гражданского общества, сословием, созданным с точки зрения абстракции политического государства. Но это сословие скорее является политической декорацией, чем действительным, обладающим особыми правами сословием. Палата пэров времён реставрации была пережитком. Палата пэров после июльской революции есть действительное создание конституционной монархии.
Так как в наше время государственная идея могла выступить не иначе, как в виде абстракции «только политического государства», или в виде абстракции гражданского общества от самого себя, от его действительного состояния, то надо признать за французами ту заслугу, что они зафиксировали, создали эту абстрактную действительность и тем самым установили политический принцип. Абстракция, которая им ставится в вину, есть, стало быть, действительное следствие и продукт восстановленного, — хотя и в состоянии противоположности, но противоположности необходимой, — государственного умонастроения. Заслуга французов здесь, следовательно, заключается в том, что они создали палату пэров как своеобразный продукт политического государства, или в том, что они вообще сделали политический принцип в его своеобразии определяющим и действенным.
Гегель замечает ещё, что в сконструированном им праве избрания депутатов, в «праве корпораций и т. д. посылать депутатов», «существование сословий и их собраний находит себе конституированную, своеобразную гарантию». Гарантия существования сословных собраний, их истинное примитивное существование становится, таким образом, привилегией корпораций и т. д. Этим Гегель окончательно опустился до средневековой точки зрения и совершенно отказался от своей «абстракции политического государства в качестве сферы государства как такового, в качестве всеобщего в себе и для себя».
В современном смысле существование сословного собрания есть политическое существование гражданского общества, гарантия его политического бытия. Сомнение, допущенное в отношении существования сословного собрания, есть, следовательно, сомнение в существовании государства. Подобно тому как раньше у Гегеля «государственное умонастроение», существо законодательной власти, находило свою гарантию в «независимой частной собственности», точно так же существование этого «государственного умонастроения» находит свою гарантию в «привилегиях корпораций».
