исключительного покровительства, которое его императорское величество нашел столь тягостным и неудобным, хотя нет никаких сомнений в том, что оно предписано ему велениями долга и закреплено за ним договором».
«Право исключительного покровительства» России над подданными Турции, закрепленное договором! Никаких сомнений относительно этого, — говорит лорд Джон; а лорд Джон — честный человек; и лорд Джон говорит от имени правительства ее величества, и лорд Джон обращается к самому самодержцу. О чем же спорит Англия с Россией? И зачем увеличивать вдвое подоходный налог, зачем тревожить весь мир своими военными приготовлениями? Как мог лорд Джон несколько недель тому назад выступать в парламенте в духе Кассандры, кривляясь и заносчиво выкрикивая громогласные проклятия по адресу вероломного и коварного царя? Не он ли заявил кесарю, что притязания кесаря на право исключительного покровительства «предписаны велениями долга и закреплены договором»?
Не на скрытность или чрезмерную сдержанность царя мог жаловаться коалиционный кабинет, а скорее, наоборот, на бесстыдную откровенность, с какою он позволил себе раскрыть свою душу перед министрами и сделать их поверенными своих самых сокровенных планов, превращая кабинет на Даунинг-стрит в собственную его величества канцелярию на Невском проспекте. Некто поверяет вам свое намерение убить вашего друга. Он предлагает вам войти с ним в предварительное соглашение насчет добычи. Если этот некто — император России, а вы — английский министр, то вы не тянете его на скамью подсудимых, а весьма униженно благодарите за оказанное вам большое доверие и почитаете себя счастливым, по примеру лорда Джона Рассела, засвидетельствовать «его умеренность, откровенность и дружественное расположение».
Но вернемся в С.-Петербург.
Вечером 20 февраля, — стало быть, всего за неделю до прибытия князя Меншикова в Константинополь, — самодержец подошел к сэру Гамильтону Сеймуру на soiree [званом вечере. Ред.] великой княгини, супруги наследника, и между обоими «джентльменами» завязался следующий разговор:
Царь: «Ну, что же; вы получили ответ и должны завтра доставить его мне».
Сэр Гамильтон: «Я буду иметь честь это сделать, но ваше величество уже знает, что содержание ответа весьма точно соответствует тому, о чем я предупреждал ваше величество».
Царь: «Я с сожалением услышал об этом, но, мне кажется, ваше правительство неправильно поняло мои намерения. Меня не столько интересует, что надо сделать, когда больной человек умрет, сколько я хотел условиться с Англией о том, чего в этом случае не надо делать».
Сэр Гамильтон: «Но, государь, позвольте мне заметить, что у нас нет никаких оснований предполагать, что больной человек умирает… Страны не умирают столь поспешно. Турция будет существовать еще долгие годы, если не случится непредвиденного кризиса. И как раз, государь, для предотвращения всех обстоятельств, которые могли бы вызвать такой кризис, правительство ее величества рассчитывает на ваше благородное содействие».
Царь: «Должен вам сказать, что если ваше правительство заставили поверить, что у Турции еще сохранились какие-либо жизнеспособные элементы, то ваше правительство, должно быть, получило неправильную информацию. Я повторяю вам, что «больной человек» умирает. И мы ни в коем случае не должны позволить, чтобы такое событие застало нас врасплох. Мы должны прийти к какому-нибудь соглашению… И, заметьте, я не требую договора, протокола. Соглашение в общих чертах— большего я не требую; между джентльменами этого достаточно. Но сегодня больше ни слова. Приходите ко мне завтра».
Сэр Гамильтон «сердечно благодарит его величество», но лишь только он покинул императорский салон и вернулся домой, как в его душу закрадывается сомнение. Он садится за свой письменный стол, пишет донесение о разговоре лорду Джону и заключает свое письмо следующими достойными внимания замечаниями на полях письма:
«Вряд ли можно сомневаться в том, что государь, с такой настойчивостью говорящий о предстоящем крушении соседнего государства, в душе своей уже решил, что час, если не развала, то во всяком случае для развала, должен быть близок… Но вряд ли он решился бы сделать такое утверждение, если бы не существовало, быть может, намеченного в общих чертах, но, во всяком случае, тесного взаимопонимания между Россией и Австрией.
Если мое подозрение основательно, то цель императора склонить правительство ее величества к выработке совместно с его собственным, а также с венским кабинетами плана окончательного раздела Турции, и притом с отстранением Франции от участия в сделке».
Донесение это прибыло в Лондон 6 марта, когда лорда Рассела уже сменил на посту министра иностранных дел лорд Кларендон. Впечатление, произведенное тревожными предостережениями посла на душу этого робкого почитателя Турции, было совершенно изумительно. Будучи уже вполне осведомлен о предательском плане царя разделить Турцию без участия Франции, он говорит графу Валевскому, французскому послу в Лондоне, что «в противоположность Франции он склонен доверять императору России», что «политика недоверия не была бы ни умна, ни полезна», что «хотя он надеется, что правительства Англии и Франции всегда будут действовать совместно, поскольку их политика и их интересы совпадают, он все же должен откровенно сказать, что поведение французского правительства за последнее время не рассчитано на обеспечение этого желательного результата». (См. Синюю книгу, т. I, стр. 93, 98.)
Следует отметить en passant [между прочим. Ред.], что как раз в то время, когда царь поучал британского посла в С.-Петербурге, газета «Times» из номера в номер повторяла в Лондоне, что положение Турции отчаянное, что Оттоманская империя распадается на куски и что от нее ничего не осталось, кроме призрака «головы турка в тюрбане».
На утро после разговора на императорском soiree сэр Дж. Г. Сеймур, согласно приглашению, является с визитом к царю. Между ними происходит «диалог, длящийся час двенадцать минут», о котором он снова докладывает лорду Дж. Расселу в донесении от 22 февраля 1853 года.
Император начал с того, что просил сэра Гамильтона прочесть ему вслух секретную и конфиденциальную депешу лорда Джона от 9 февраля. Содержавшиеся в этой депеше заявления он, разумеется, объявил весьма удовлетворительными; он «мог бы лишь пожелать, чтобы они были несколько более пространны». Он повторил, что ежеминутно может разразиться турецкая катастрофа и
«что в каждый данный момент она может быть вызвана либо внешней войной, либо распрей между старотурецкой партией и партией «новых поверхностных реформ на французский лад», либо же восстанием христиан, которым, как известно, не терпится сбросить мусульманское иго».
Он не упускает случая пустить в ход свою затасканную хвастливую фразу, что «если бы в 1829 г. он не приостановил победоносного похода генерала Дибича, с властью султана было бы уже покончено». А между тем, общеизвестно, что из 200000 человек, посланных им тогда в Турцию, лишь 50000 вернулись домой, а остаток армии Дибича был бы уничтожен в Адрианопольской равнине, если бы не было измены турецких пашей вкупе с иностранными послами.
Он подчеркивает, что вовсе не требует вполне согласованного между Англией и Россией плана, предусматривающего судьбу территорий, управляемых султаном, и тем более — формального соглашения между двумя кабинетами, а лишь какого-либо соглашения в общих чертах или обмена мнениями, при котором каждая сторона конфиденциально сообщила бы, чего она не желает,
«что противоречило бы английским и что — русским интересам, дабы в случае чего каждая сторона могла избежать действий, идущих вразрез с намерениями другой».
Таким негативным соглашением царь добился бы всего, к чему стремится. Во-первых, крушение Оттоманской империи рассматривалось бы Россией и Англией как fait accompli [совершившийся факт. Ред.], хотя и в негативной и условной форме: ведь от царя теперь зависело бы запутать дело так, чтобы иметь возможность с некоторым правдоподобием объявить Англии, что предусмотренный случай уже налицо. Во-вторых — тайный план совместных действий Англии и России, каков бы ни был его неопределенный и негативный характер, неизбежно восстановил бы друг против друга Англию и Францию, так как был бы составлен без Франции и за ее спиной. В-третьих, так как Англия была бы связана своими отрицательными обещаниями в отношении того, чего она не будет делать, царь имел бы возможность совершенно спокойно выработать свой собственный позитивный план действий. Кроме того, очевидно, что две стороны, соглашающиеся между собой насчет того, чего они не разрешают друг другу делать в определенном случае, тем самым соглашаются в замаскированной форме о том, что они разрешают делать. Такая негативная форма соглашения создает лишь более выгодные условия для более ловкого из двух партнеров.
«Быть может, ваше величество, вы были бы столь добры», — робко залепетал cap Гамильтон, — «изложить мне свои собственные мысли об этой негативной политике». Сначала царь с притворной скромностью отказывался, но затем, как бы уступая мягкому давлению, сделал следующее в высшей степени замечательное заявление:
«Я не допущу постоянного занятия Константинополя русскими; сказав это, я скажу, что Константинополь никогда не попадет в руки ни англичан, ни французов, ни какой-либо другой великой нации. Я также никогда не допущу ни попытки восстановления Византийской империи, ни такого расширения Греции, которое превратило бы ее в сильное государство; тем более я не допущу раздробления Турции на мелкие республики — убежища для Кошутов, Мадзини и других европейских революционеров. Чем примириться с одной из таких возможностей, я скорее начну войну и буду вести ее, пока у меня останется хоть один солдат, хоть одно ружье».
Ни Византийской империи, ни сильного расширения Греции, ни конфедерации мелких республик, ничего подобного! Чего же он в таком случае хочет? Британскому послу не пришлось долго гадать. В ходе разговора император неожиданно выпалил следующее предложение:
«В действительности Дунайские княжества являются независимым государством под моим протекторатом. Так могло бы остаться. Сербия могла бы получить такую же форму правления. Болгария — также; по-видимому, нет оснований, почему бы эта область не могла бы образовать независимое государство. Что касается Египта, то я вполне понимаю важное значение этой территории для Англии. Могу поэтому лишь сказать, что если бы при распределении оттоманского наследства после крушения империи вы овладели Египтом, я не имел бы ничего против. То же самое могу сказать о Кандии; этот остров, может быть, подходит вам, и я не знаю, почему бы ему не стать английским».
Так он доказывает, что, «в случае распада Турецкой империи, удовлетворительное разрешение территориальных вопросов было бы, по его мнению, менее трудно, чем вообще думают». Он заявляет откровенно, чего он хочет, — раздела
