привилегий римской церкви. Священники, устрашенные участью своих французских собратьев, из чувства самосохранения, возбуждали народные страсти.
«Священный елей суеверия», — говорит Саути, — «придавал патриотическому пламени еще больше силы»[248].
Всем войнам за независимость, которые велись против Франции, свойственно сочетание духа возрождения с духом реакционности, но нигде эта двойственность не проявлялась так ярко, как в Испании. В воображении народа король был окружен поэтическим ореолом сказочного принца, угнетаемого и плененного великаном-разбойником. Самые захватывающие и любимые эпохи национального прошлого были связаны со священными и чудесными преданиями о войнах креста против полумесяца; к тому же множество людей из низов привыкло носить рясу нищего монаха и кормиться за счет церкви. Один испанский писатель, дон Хосе Клементе Карнисеро, напечатал в 1814 и 1816 гг. следующие произведения: «Наполеон, истинный Дон-Кихот Европы», «Главные события славной испанской революции», «Законное восстановление инквизиции»[249]. Одного заглавия этих книг достаточно, чтобы уловить ту специфическую черту испанской революции, которая проявляется также в манифестах провинциальных хунт; все они славят короля, святую религию и родину, а некоторые даже говорят народу о том, что
«их надежды на потусторонний мир ставятся на карту и находятся под неминуемой угрозой».
Однако если крестьянство, жители маленьких городов, расположенных вдали от морей, и многочисленная армия нищих в рясах и не в рясах, глубоко проникнутые религиозными и политическими предрассудками, составляли огромное большинство национальной партии, то в нее входило, с другой стороны, деятельное и влиятельное меньшинство, которое видело в борьбе народа против французского нашествия сигнал 1; политическому и социальному возрождению Испании. Это меньшинство состояло из жителей портовых, торговых городов и некоторых провинциальных центров, где при Карле V до известной степени развились материальные условия современного общества. Их поддерживали лучшие элементы дворянства и буржуазии, писатели, врачи, адвокаты и даже священники, которых Пиренеи не спасли от вторжения философии XVIII века. Подлинной декларацией этой группы можно считать опубликованный в 1795 г. знаменитый меморандум Ховельяноса об улучшении сельского хозяйства и аграрном законе, составленный по приказу королевского совета Кастилии[250]. Наконец, имелась еще буржуазная молодежь, например, студенты университета, горячо воспринявшие стремления и принципы французской революции и одно время даже питавшие надежду возродить родину при поддержке Франции.
Пока дело шло только о совместной защите родины, две крупные составные части национальной партии пребывали в полном согласии. Антагонизм между ними не выступал наружу, пока они не встретились в кортесах, на арене борьбы за новую конституцию, которую предстояло выработать. Революционное меньшинство, стремясь поддержать в народе патриотический дух, без колебаний апеллировало к национальным предрассудкам старых народных верований. Если для непосредственных целей национального сопротивления такая тактика могла представляться уместной, то все же она неизбежно должна была оказаться роковой для меньшинства в тот момент, когда консервативная часть старого общества начала бы использовать те же предрассудки и народные страсти для того, чтобы защитить свои собственные интересы против истинных и конечных планов революционеров.
Покидая Мадрид по требованию Наполеона, Фердинанд учредил высшую правительственную хунту под председательством инфанта дон Антонио. Но уже в мае эта хунта перестала существовать. Центрального правительства тогда не было, и восставшие города создавали свои собственные хунты под руководством хунт, созданных в столицах провинций. Эти провинциальные хунты являлись, собственно говоря, независимыми правительствами, каждое из которых организовало свою собственную армию. Хунта представителей в Овьедо заявила, что суверенитет полностью перешел к ней, объявила войну против Бонапарта и отправила делегатов в Англию для заключения перемирия. Позже то же самое сделала хунта Севильи. Любопытно, что под давлением обстоятельств эти фанатичные католики пошли на союз с Англией, державой, в которой испанцы привыкли видеть воплощение наихудшей ереси, немногим лучше самого турецкого султана. Спасаясь от нападения французского атеизма, они бросились в объятия британского протестантизма. Поэтому не удивительно, что Фердинанд VII, по возвращении в Испанию, объявил в декрете, восстанавливавшем святую инквизицию, что одной из причин,
«исказивших чистоту религии в Испании, было пребывание в ней иноземных войск, принадлежащих к различным сектам, одинаково зараженным ненавистью к святой римской церкви».
Провинциальные хунты, которые появились столь внезапно, совершенно независимо друг от друга, признавали некоторый, — правда, весьма незначительный и неопределенный, — авторитет верховной хунты в Севилье, поскольку этот город считался столицей Испании, с тех пор как Мадрид попал в руки чужестранцев. Так было установлено весьма анархическое подобие федерального правительства, которое вследствие столкновений противоположных интересов, местных взаимных подозрений и соперничающих влияний представляло мало пригодное орудие для централизации военного командования и совместных боевых операций.
Воззвания этих отдельных хунт к народу отражают всю героическую мощь народа, внезапно воспрянувшего от долгого сна и словно под действием электрического тока ринувшегося в лихорадочную деятельность; в то же время они не смогли избежать той чрезмерной напыщенности стиля, того паясничества и болтливости, того многословного велеречия, которые дали Сисмонди повод охарактеризовать испанскую литературу эпитетом «восточной»[251]. В неменьшей степени эти воззвания проникнуты ребяческим тщеславием, свойственным испанскому характеру, и недаром члены хунт украшали себя, например, титулом «высочества» и наряжались в яркие мундиры.
В связи с этими хунтами надо отметить два обстоятельства: одно из них показывает низкий уровень сознания народа ко времени начала восстания, другое принесло ущерб развитию революции. Хунты избирались всеобщим голосованием; однако «истинное усердие низших классов проявлялось в их покорности». Обычно они выбирали своих естественных повелителей — провинциальную знать и мелкопоместное дворянство, за которыми стояло духовенство, и очень редко — выдающихся представителей буржуазии. Народ был до того проникнут сознанием своей беспомощности, что инициативу он проявлял только в том, что принуждал высшие классы к сопротивлению французам, не претендуя сам на участие в руководстве этим сопротивлением. Например, в Севилье «первой мыслью народа было потребовать, чтобы приходское духовенство и главы монастырей собрались для избрания членов хунты». Таким образом, хунты были переполнены людьми, избранными на основании их прежнего социального положения и всего менее походившими на революционных вождей. С другой стороны, народ, назначая этих представителей, не думал ни об ограничении их власти, ни об определении срока. А хунты, конечно, думали только о расширении первой и о продлении второго. Вот почему эти первые детища народного порыва в начале революции, сохраняясь на протяжении всего ее развития, вставали как плотины против революционного потока, всякий раз как он грозил выйти из берегов.
20 июля 1808 г., в тот самый день, когда Жозеф Бонапарт вступил, в Мадрид, Кастаньос принудил 14000 французов, под командой генералов Дюпона и Веделя, сложить оружие при Байлене, а еще через несколько дней Жозефу пришлось удалиться из Мадрида в Бургос. Сверх того произошли еще два события, сильно поднявшие дух испанцев: генерал Палафокс выгнал Лефевра из Сарагосы, а в Ла-Корунью прибыла армия маркиза де ла Романа численностью в 7000 солдат, которая, не считаясь с французами, отплыла с острова Фюнен, чтобы подать помощь своей родине.
После битвы при Байлене революция достигла кульминационного пункта, и та часть высшей знати, которая либо признала династию Бонапарта, либо мудро воздерживалась от выступлений, присоединилась теперь к народному делу, что для последнего явилось преимуществом весьма сомнительного свойства.
III
Разделение власти между провинциальными хунтами спасло Испанию от первой волны наполеоновского нашествия не только тем, что во много раз усиливало способность страны к сопротивлению, по и тем, что оставляло нападающих в неведении относительно того, куда им следовало направлять удары; в самом деле, французы были в полном недоумении, обнаружив, что центр сопротивления испанцев находится всюду и нигде. Тем не менее, вскоре после капитуляции Байлена и эвакуации Мадрида Жозефом потребность в создании какого-либо правительственного центра начала ощущаться повсюду. После первых успехов раздоры между провинциальными хунтами настолько усилились, что, например, генералу Кастаньосу лишь с трудом удалось удержать Севилью от похода против Гранады. В результате французская армия, которая — за исключением корпуса маршала Бесьера — отступила в полнейшем беспорядке на линию Эбро и легко могла быть рассеяна или, во всяком случае, оттеснена обратно за границу, если бы ее энергично преследовали, получила возможность оправиться и занять сильную позицию. Но общенациональный протест против мелкого соперничества хунт и беспечной laissez faire [нерадивости. Ред.] командиров был вызван, главным образом, зверским усмирением восстания в Бильбао генералом Мерленом[252]. Настоятельная необходимость координировать военные операции; уверенность в том, что Наполеон не замедлит появиться во главе победоносной армии, набранной на берегах Немана и Одера и в Прибалтике; потребность в центральной власти для заключения договоров о союзе с Великобританией и другими державами, а также для поддержания связи с испанской Америкой и взимания с нее налогов; наличие в Бургосе французской центральной власти и необходимость противопоставить
чужой святыне свою — таковы были обстоятельства, под давлением которых севильская хунта, скрепя сердце, отказалась от своего неопределенного и в сущности номинального верховенства и предложила различным провинциальным хунтам избрать из своей среды по два депутата, собрание которых образовало бы Центральную хунту, причем провинциальные хунты должны были сохранить за собой внутреннее управление соответствующими областями,
«однако при условии надлежащего подчинения центральному правительству».
Таким образом, Центральная хунта в составе 35 депутатов от провинциальных хунт (34 собственно испанских и один с Канарских островов) собралась в Аранхуэсе 25 сентября 1808 г., как раз накануне того дня, когда властители России и Германии пали ниц перед Наполеоном в Эрфурте[253].
В условиях революционного времени судьбы армии еще ярче отражают подлинную природу гражданского правительства, нежели в обычной обстановке. Центральная хунта, призванная изгнать неприятеля из Испании, сама была силой французского оружия изгнана из Мадрида в Севилью, а из Севильи в Кадис, где ее ждал бесславный конец. Ее правление ознаменовалось рядом позорных поражений, уничтожением испанских армий и, наконец, превращением регулярных военных действий в отдельные операции герильи. Вот что заявил испанский дворянин Уркихо командующему военным округом Кастилии Куэсте 3 апреля 1808 года:
«Наша Испания представляет собой готическое здание, сложенное из разнородных элементов; в ней столько же различных сил, привилегий, законодательств и обычаев, сколько провинций. В ней решительно нет того, что в Европе называют общественным духом. Эти причины всегда будут препятствовать установлению у нас какой-либо центральной власти, достаточно прочной, чтобы объединить наши национальные силы».
Итак, если фактическое положение Испании в эпоху французского нашествия ставило величайшие препятствия на пути создания революционного центра,
