то самый состав Центральной хунты делал ее неспособной справиться с тем ужасным кризисом, в котором очутилась страна. Слишком многочисленная и слишком случайная по составу, чтобы стать исполнительным органом, хунта в то же время была слишком малочисленна, чтобы претендовать на авторитет национального конвента[254]. Уже то обстоятельство, что она получила свою власть от провинциальных хунт, делало ее неспособной преодолеть честолюбие, злую волю и капризный эгоизм этих собраний. Провинциальные хунты, члены которых, как мы показали в предыдущей статье, выбирались сообразно своему положению в старом обществе, а не своей способности создать новое общество, в свою очередь посылали в Центральную хунту испанских грандов, прелатов, сановников Кастилии, бывших министров, высших гражданских и военных чиновников вместо лиц, выдвинутых революцией. Испанская революция с самого начала была обречена на неудачу из-за стремления держаться в границах законности и хорошего тона.
Двумя самыми выдающимися членами Центральной хунты, под знаменами которых сгруппировались имевшиеся там две большие партии, были Флоридабланка и Ховельянос; оба в свое время пострадали от преследований Годоя, оба в прошлом были министрами, а теперь стали инвалидами, состарились в размеренной и педантичной рутине косного испанского режима, торжественная и обстоятельная медлительность которого вошла в пословицу уже во времена Бэкона, который как-то воскликнул: «Пусть смерть придет за мной из Испании, в таком случае она явится в поздний час»[255].
Флоридабланка и Ховельянос являли собой противоположность, которая, однако, вела свое начало от того периода XVIII столетия, который предшествовал эпохе французской революции; первый был плебей-чиновник, второй — аристократ-филантроп. Флоридабланка — сторонник и деятель просвещенного абсолютизма, представителями которого были Помбал, Фридрих II и Иосиф II; Ховельянос — «друг народа», надеявшийся привести его к свободе путем тщательно обдуманной смены экономических законов и литературной пропаганды возвышенных доктрин; оба были противниками феодальных традиций, поскольку один стремился освободить от них монархию, а другой — избавить от их оков гражданское общество. Роль каждого из них в истории страны соответствовала различию их взглядов. Флоридабланка осуществлял высшую власть в качестве премьер-министра Карла III, и его правление становилось деспотично в той мере, в какой он наталкивался на сопротивление. Ховельянос, министерская карьера которого при Карле IV была кратковременной, приобрел свое влияние на испанский народ не в качестве министра, а в качестве ученого, не декретами, а книгами. Флоридабланка, когда политическая буря поставила его во главе революционного правительства, был восьмидесятилетним стариком, сохранившим в неприкосновенности только свою веру в деспотизм и неверие в творческие силы народа. Отправляясь в Мадрид, Флоридабланка оставил в муниципалитете Мурсии тайный протест, гласивший, что он уступает только силе из боязни покушений со стороны народа и подписывает этот протокол специально, чтобы оправдать себя в глазах короля Жозефа за то, что принял мандат из рук народа. Не довольствуясь возвратом к традициям своих прежних лет, он исправлял те мероприятия своего прошлого правительства, которые теперь находил слишком неосмотрительными. Так, в свое время он изгнал иезуитов из Испании[256]; теперь же, едва став членом Центральной хунты, он добился для них разрешения вернуться «в качестве частных лиц». Если он и признавал, что со времени его правления произошла какая-нибудь перемена, то только в том, что Годой, изгнавший и лишивший великого графа Флоридабланку его всемогущества, был сам теперь заменен на своем посту тем же графом Флоридабланкой и в свою очередь подвергнут изгнанию. Таков был человек, которого Центральная хунта избрала своим президентом и которого ее большинство признавало своим непогрешимым вождем.
Ховельянос, стоявший во главе влиятельного меньшинства Центральной хунты, тоже уже состарился и утратил значительную часть своей энергии в длительном и тяжком заключении, которому в свое время подверг его Годой. Но даже в свои лучшие годы он не был человеком революционного действия, а скорее благонамеренным реформатором, слишком разборчивым в средствах и потому неспособным доводить дело до конца. Во Франции он пошел бы вместе с Мунье или Лалли-Толландалем, но ни шагу дальше. В Англии он фигурировал бы в качестве популярного члена палаты лордов. В повстанческой Испании он мог снабжать идеями пылкую молодежь, но в сфере практических действий ему было далеко даже до смиренного упорства Флоридабланки. Не чуждый аристократических предрассудков и потому весьма склонный к англомании в духе Монтескье, этот благородный человек был, казалось, воплощенным свидетельством того, что если в Испании и мог появиться ум, способный к общим идеям, то лишь как исключение и в ущерб личной энергии, которая у испанцев обнаруживается лишь в местных делах.
Впрочем, в Центральной хунте было несколько человек во главе с делегатом Сарагосы дон Лоренсо Кальво де Росасом, которые, разделяя реформаторские воззрения Ховельяноса, в то же время толкали к революционным действиям. Однако при их малочисленности и отсутствии среди них известных имен им было не под силу вытащить тяжелую государственную колесницу Хунты из глубокой колеи испанского церемониала.
И этот орган власти, составленный столь примитивно, внутренне столь вялый, возглавляемый живыми воплощениями прошлого, был призван совершить революцию и победить Наполеона. Если язык его манифестов был столь же силен, сколь были слабы его действия, то виной этому был испанский поэт дон Мануэль Кинтана, которому Хунта, проявив литературный вкус, поручила как секретарю составление своих манифестов.
Как напыщенные герои Кальдерона, которые, принимая условные титулы за подлинное величие, докладывают о себе утомительным перечислением своих титулов, так и Хунта прежде всего занялась присвоением себе почестей и отличий, соответствующих ее выдающемуся положению. Ее президент получил титул «высочества», прочие члены — «превосходительства», а всей Хунте in corpore [в полном составе. Ред.] был присвоен титул «величества». Ее члены нарядились в маскарадный мундир, похожий на генеральский, украсили грудь значком, изображающим Старый и Новый свет, и назначили себе годовое содержание в 120000 реалов. Вполне в духе старой непанской традиции вожди восставшей Испании считали, что могут величественно и достойно вступить на историческую сцену Европы, лишь закутавшись в театральные плащи.
Изложение внутренней истории Хунты и деталей ее управления не входит в задачу настоящих очерков. Мы ограничимся здесь ответом на два вопроса. Каково было влияние Хунты на развитие революционного движения Испании и на оборону страны? Ответ на эти два вопроса разъяснит многое из того, что до сих пор казалось таинственным и непонятным в испанских революциях XIX века.
Вначале большинство членов Центральной хунты видело свой долг прежде всего в подавлении первых революционных порывов. Сообразно этому Хунта усилила прежние строгости против прессы и назначила нового великого инквизитора, которому, к счастью, французы не дали приступить к исполнению своих обязанностей. Хотя большая часть недвижимой собственности в Испании была тогда изъята из оборота в силу права «мертвой руки» — в виде дворянских майоратов и неотчуждаемых церковных земель, — Хунта распорядилась приостановить уже начавшуюся продажу имений «мертвой руки», угрожая даже аннулировать частные сделки по продаже церковных земель. Она признала национальный долг, но не приняла никаких финансовых мер ни для того, чтобы освободить бюджет от множества обязательств, обременивших его в результате векового хозяйничания сменявших друг друга продажных правительств, ни для того, чтобы преобразовать свою фискальную систему, несправедливость, нелепость и тягость которой вошли в пословицу, ни для того, наконец, чтобы, разрушая оковы феодализма, открыть нации новые источники производительной деятельности.
IV
Уже во времена Филиппа V Франсиско Бенито Соледад говорил: «Все беды Испании происходят от ее togados (юристов)»[257]. Во главе пагубной судебной иерархии Испании стоял Королевский совет [Consejo Real] Кастилии. Рожденный в бурную эпоху дон Хуанов и Генрихов, усиленный в своем значении Филиппом II, который открыл в нем достойное дополнение Santo officio [инквизиционного трибунала. Ред.], этот Совет воспользовался бедствиями тех времен и слабостью последних королей для того, чтобы захватить и сосредоточить в своих руках самые разнообразные полномочия и к своим функциям верховного судилища присоединить функции законодателя и высшего административного органа всех королевств тогдашней Испании. Таким образом, по своей власти он превзошел даже французский парламент, на который во многом походил, — за исключением того, что он никогда не становился на сторону народа. Поскольку Королевский совет являлся в свое время наиболее могущественным органом власти в старой Испании, он был, конечно, самым непримиримым врагом новой Испании и всех недавно возникших народных властей, угрожавших ослабить его верховное влияние. Возглавляя сословие юристов, воплощая в себе гарантию всех их злоупотреблений и привилегий, Совет, естественно, располагал всей совокупностью многочисленных и влиятельных интересов, связанных с испанской юстицией. Таким образом, он представлял силу, с которой революция не могла вступить в компромисс; революция должна была уничтожить эту силу, чтобы самой не быть уничтоженной ею. Как мы видели в одной из предыдущих статей, Совет продался Наполеону и благодаря этой измене утратил весь свой авторитет в глазах народа. Однако в день вступления в исполнение своих обязанностей Центральная хунта имела глупость сообщить Совету о своем конституировании и потребовать от него присяги на верность; при этом Хунта объявила, что по принесении присяги Советом она разошлет текст присяги всем прочим властям королевства. Этот неосмотрительный шаг, вызвавший открытое осуждение всей революционной партии, показал Совету, что Центральная хунта нуждается в его поддержке; он воспрянул духом и после нескольких дней притворных колебаний с затаенным недоброжелательством выразил свое подчинение Хунте, сопроводив свою присягу выражением своих собственных реакционных сомнений, вылившихся в рекомендацию Хунте самораспуститься, сократив свой состав до трех-пяти членов, согласно закону 3, разделу 2, титулу 15[258], и отдать приказ о закрытии провинциальных хунт. После того как французы, вернувшись в Мадрид, разогнали Королевский совет, Центральная хунта, не довольствуясь своим первым промахом, имела безрассудство воскресить Совет, создав Consejo Reunido, т. е. объединение Королевского совета с остальными обломками древних королевских советов. Таким образом, сама же Хунта создала для контрреволюции центральный орган, который, конкурируя с ее собственным влиянием, все время чинил ей затруднения и препятствия интригами и заговорами, провоцируя ее на самые антинародные действия, чтобы затем с видом благородного негодования выставлять се на позор перед возбужденным народом. Нужно ли говорить, что сначала признав, а затем и восстановив Королевский совет, Центральная хунта оказалась не в состоянии провести какую-либо реформу ни в устройстве испанских судов, ни в совершенно негодном гражданском и уголовном законодательстве.
Несмотря на то, что в испанском восстании преобладали национальные и религиозные элементы, в течение первых двух лет в нем были налицо самые решительные тенденции к социально-политическим реформам; это видно из
