месяце Пальмерстон во время парламентских дебатов о турецком займе заявил, что Порта испытывает острый недостаток в деньгах, и все ее дальнейшие действия зависят от того, получит ли она сейчас деньги. Парламент дал свое согласие на заем, и английское правительство объявило об этом займе в августе 1855 года; но из документа, представленного парламенту, следует, что Порте из ассигнованных ей 5 миллионов фунтов стерлингов на 29 января 1856 г. были выплачены каких-нибудь 2 миллиона, и даже эта сумма высылалась небольшими порциями по 100000 фунтов стерлингов.
Еще 24 ноября 1855 г. Порта заявила (см. № 353, приложение № 4):
«В заключение его превосходительство» (сераскир) «обратился ко мне и сказал, что мне ведь не хуже, чем ему, известно о тех постоянных усилиях, которые он делал для оказания помощи гарнизону Карса. Омер-паша был задержан по причинам, над которыми он, к несчастью, не властен. Это было делом союзников. С самого начала было ясно, что те меры, которые турки могли предпринять без армии, остававшейся в Крыму, были недостаточны для выполнения намеченной цели… С большой настойчивостью его превосходительство продолжал мне разъяснять, что турки абсолютно не в состоянии выполнять все необходимое для дальнейшего ведения кампании, ввиду задержки с реализацией займа. Хлеб в количестве 1 миллиона килограмм, закупленный ими для нужд армии, не был доставлен им, так как они не смогли его оплатить… Он написал великому визирю, что в том случае, если деньги из этого источника» (займа) «не поступят в течение недели, считая с сегодняшнего дня, он подаст в отставку» (письмо генерала Мансфилда лорду де Редклиффу).
Любопытное совпадение, что как раз в тот самый день, когда капитулировал Карс, сераскир убедительно объяснял английскому военному советнику истинные причины этой катастрофы: задержка экспедиции Омер-паши вследствие того, что союзники не давали Порте ее собственных войск, а затем приостановка всех операций в октябре и ноябре в результате того, что английское правительство не давало Порте ее собственных денег.
Когда в Карсе 24 ноября решились на капитуляцию,
«солдаты сотнями умирали ежедневно от голода. Они превратились в скелеты и были неспособны ни сражаться, ни бежать. Женщины приносили своих детей к дому генерала, требуя пищи, и оставляли их там; город был наполнен мертвыми и умирающими» (№ 366).
В течение всего периода, пока Кларендон систематически расстраивает планы Порты, парализует ее силы и задерживает ее собственные деньги, мы видим, как он не перестает надоедать скованной по рукам и ногам Порте, советуя ей действовать энергично, и ругая ее за медлительность. В мировой истории вряд ли найдется вызывающая более горький смех параллель, чем параллель между английским правительством, которое своими авантюрами в Крыму, Балтийском море, Тихом океане и щедрыми наградами виновникам этих неудач превращает Англию в посмешище Европы, и тем же английским правительством, которое в самых резких тонах античного Катона укоряет Порту за ошибки ее военных деятелей и гражданских властей. Правительство Садлеров, негодующее по поводу продажности пашей; покровители Кодрингтонов и Эллиотов, настаивающие на наказании Селим-паши и Тахир-паши; improvvisatori [импровизаторы. Ред.] Симпсона, сердито хмурящие брови на покровителей Омер-паши; Панмюр, — «позаботьтесь о Даубе» — поучающий сераскира; Даунинг-стрит со своими докторами Смитами, со своими Филдерами, Эриями и Гордонами, которые даже на заседаниях севастопольской комиссии бранили какого-то пашу в Трапезунде за то, что груз с банниками и пробойниками не был связан в пачки и не обшит рогожами, — такова истинная картина Восточной войны. И прежде всего храбрый Кларендон с его трогательными жалобами на апатию Порты! Он подобен официальному Терситу, укоряющему Данаид за то, что они не наполняют своей бездонной бочки.
К. МАРКС
ПРУССИЯ[329]
Безудержный ажиотаж, превративший Францию в игорный дом и уподобивший наполеоновскую империю бирже, отнюдь не ограничивается пределами этой страны. Эта эпидемия, не сдерживаемая политическими границами, перекинулась через Пиренеи, Альпы, Рейн, и, как это ни удивительно, охватила солидную Германию, где спекуляция в области идей уступила место спекуляции ценными бумагами, summum bonum [высшее благо. Ред.] — бонусу [премии, добавочному дивиденду. Ред.], загадочный язык диалектики — не менее загадочному языку биржи, стремление к единству — страсти к дивидендам. Рейнская Пруссия как благодаря своей близости к Франции, так и благодаря высокому развитию своей промышленности и торговли, первая заразилась этой болезнью. Кёльнские банкиры не только вступили в формальный союз с крупными парижскими мошенниками, купив вместе с ними газету «Independance belge»[330] в качестве общего органа, и, учредив международный банк в Люксембурге, они не только вовлекли в водоворот «Credit Mobilier» всю Юго-Западную Германию, но в пределах Рейнской Пруссии и герцогства Вестфалии преуспели до такой степени, что в настоящий момент все слои общества, за исключением рабочих и мелких крестьян, охвачены манией наживы, и даже капиталы мелкой буржуазии, отвлеченные от их обычных каналов, вовлечены в самые рискованные авантюры, и каждый лавочник превратился в алхимика. То что и остальная Пруссия не избежала этого поветрия, видно из следующей выдержки из правительственной газеты «Preussische Correspondenz»:
«Последние наблюдения за состоянием денежного рынка подтверждают предположение, что снова надвигается один из тех ужасных торговых кризисов, которые периодически повторяются. Лихорадочный рост безудержной спекуляции, зародившейся сначала за границей, наблюдается с прошлого года и в большей части Германии; не только берлинская биржа и прусские капиталисты вовлечены в этот водоворот, но и такие слои общества, которые раньше старались избегать непосредственного участия в рискованных операциях фондовой биржи».
Этим страхом перед надвигающимся финансовым кризисом прусское правительство мотивировало свой отказ разрешить учреждение «Credit Mobilier», подозревая, что его ослепительная вывеска скрывает мошеннические цели. Но то, что запрещено под одной вывеской, можно учредить под другой, и то, что не разрешено в Берлине, может быть дозволено в Лейпциге и Гамбурге. Новая стадия спекулятивной горячки началась с окончанием войны, независимо от торгового бума, обычно сопровождающего заключение мира, — как было в 1802 и 1815 годах. На этот раз мы видим ту особенность, что Пруссия формально выразила желание открыть свои рынки для западного капитала и спекуляции. Несомненно, мы скоро услышим о великом иркутском пути с веткой до Пекина и о других не менее грандиозных планах; речь идет не о том, что предполагается действительно осуществить, а о том, какой свежий материал можно использовать для поддержания духа спекуляции. Недоставало только мира, чтобы ускорить великий крах, которого так боится прусское правительство.
Это небывалое для Пруссии участие в европейской спекуляции было бы невозможно, если бы ее промышленность за последние годы не сделала больших успехов. Капитал, вложенный в одни только железные дороги, возрос с 1840 по 1854–1855 гг. с 19 до 154 миллионов прусских талеров. Стоимость железных дорог, строящихся в настоящее время, определяется в 54000000 талеров; кроме того, правительство санкционировало строительство новых железнодорожных линий стоимостью в 57000000 талеров. За период с 1849 г. возникло восемьдесят семь акционерных обществ с капиталом в 83000000 талеров. В течение 1854–1856 гг. зарегистрировано девять страховых компаний с капиталом в 22000000. За эти же два года шесть акционерных обществ с капиталом в 10500000 пустили в ход ряд прядильных фабрик. Из «Отчета о хлопке» видно, каким образом изменялось общее количество хлопка, поступившего в различные порты Европы за период с 1853 по 1856 год.
Согласно официальному отчету, экспорт хлопка в кипах за первые семь месяцев указанных годов составлял:
Из этих цифр следует, что если в 1853 г. страны европейского континента импортировали лишь около 1/3 общего количества хлопка, ввезенного в Англию, то в 1856 г. импорт европейских стран достиг 5/8 английского импорта. К этому еще следует добавить количество хлопка, которое Англия переотправляет в европейские страны. Большой экспорт хлопка во Францию является лишь видимостью, так как значительная часть его из Гавра переправляется в Швейцарию, Баден, Франкфурт и Антверпен. Развитие европейской промышленности, характеризуемое вышеприведенными цифрами, означает поэтому рост прежде всего германской промышленности и, главным образом, прусской. С богатством, накопленным промышленной буржуазией за последние годы, соперничают прибыли, полученные помещиками за время войны, — за годы неурожаев и высоких цен. Цены на лошадей, крупный рогатый скот, на домашний скот вообще, не говоря уже о ценах на зерно, держались в самой Германии на таком высоком уровне, что вряд ли требовалось еще воздействие иностранных рынков, чтобы крупные землевладельцы могли купаться в золоте. Именно это богатство — такого быстрого накопления богатства никогда прежде эти два класса не переживали — создало базу для спекулятивной горячки, свирепствующей в настоящее время в Пруссии.
Когда этот мыльный пузырь лопнет, прусское государство пройдет через тяжелое испытание. Различные фазы контрреволюции, через которые прошла Пруссия, начиная с 1849 г., привели к тому, что у кормила правления оказался немногочисленный класс дворян-помещиков; прусский король, который сам всячески содействовал укреплению господства этого класса, находится теперь по отношению к нему в таком же положении, в каком Людовик XVIII находился по отношению к Chambre introuvable[331]. Фридрих-Вильгельм не склонен был довольствоваться бездушной бюрократической правительственной машиной, завещанной ему отцом. Он всю жизнь мечтал украсить здание прусского государства каким-нибудь романтически-готическим орнаментом. Однако на опыте деятельности своей Herrenhaus [палаты господ. Ред.] он вскоре убедился, что в действительности помещики, или Krautjunkers, как их называют в Пруссии, отнюдь не считают за счастье служить средневековым украшением для бюрократии; они всеми силами стремятся унизить эту бюрократию и низвести ее до роли простого орудия своих классовых интересов. Этим и объясняется конфликт между юнкерами и правительством, между королем и принцем Прусским. Чтобы показать правительству, что они не шутят, юнкеры только что отказались разрешить и в дальнейшем взимать дополнительный налог, введенный во время войны, — вещь совершенно неслыханная в конституционной Пруссии. Они хладнокровно и решительно заявили, что в своих поместьях они не менее полновластны, чем прусский король во всей стране. Они настойчиво добиваются, чтобы конституция, оставаясь для всех остальных классов пустым звуком, для них имела бы реальное значение. Освобождаясь от всякого контроля со стороны бюрократии, они в то же время хотят, чтобы эта бюрократия с удвоенной силой давила на все другие ниже стоящие классы.
Буржуазии, предавшей революцию 1848 г., приходится удовлетворяться созерцанием того, как несмотря на свой социальный триумф, достигнутый при помощи безудержного накопления капиталов, она теряет теперь всякое политическое значение. Мало того, Krautjunkers, игнорируя самые элементарные правила вежливости, с радостью пользуются любым поводом, чтобы дать буржуазии почувствовать ее унижение. Когда ораторы буржуазии пытаются выступить
