давала себя чувствовать тем острее, что одновременно Николай заставил Пруссию — и притом самым бесцеремонным образом — уступить требованиям Австрии, согласиться, чтобы австрийская армия прошла к Гамбургу и в Шлезвиг-Гольштейн, и смиренно переносить унижение на глазах у всей Европы. Несколько позже, когда в Англии были опубликованы секретные донесения британского посла в Петербурге, принц, человек, отнюдь не склонный забывать обиды, снова был жестоко уязвлен тем демонстративным пренебрежением, с каким покойный император, обсуждая вероятную позицию великих европейских держав в случае раздела Турецкой империи, не удостоил Пруссию даже упоминания. Как известно, на свидании в Праге принц Прусский, после первых воинственных шагов, реагировал на властную надменность своего московского зятя упорным молчанием. Во время войны с Россией камарилья заподозрила принца в симпатиях к западным союзникам и поэтому установила за ним личный surveillance [надзор. Ред.] и слежку, о чем случайно узнали во время одного скандального процесса в Потсдаме. В свою очередь, принц удостоверился в том, что вожаки камарильи и придворные фавориты короля, генерал фон Герлах и королевский советник Нибур (сын знаменитого историка), состояли прямыми агентами петербургского правительства, точно информировали его обо всем, что происходило в кабинете, и получали от него распоряжения даже по таким специальным вопросам, как размещение различных corps d’armee [армейских корпусов. Ред.] на территории монархии. С кончиной императора Николая мотивы личного антагонизма отпали. К тому же, нет оснований предполагать, чтобы Александр II мог внушать своему дяде такое чувство почтительного страха, какое Николай, после своего брака со старшей дочерью Фридриха-Вильгельма III, умел вселять в представителей династии Гогенцоллернов. Весьма вероятно также, что новые семейные связи с Англией окажут некоторое влияние на направление внешней политики регента. Но ведь в действительности эта политика определяется не личными наклонностями принца, а положением его государства. Если бы Пруссия была просто одной из германских держав, то и вопрос решался бы очень просто; однако Пруссия не только представляет собой соперницу Австрии, которая в свою очередь является противницей России, но самый основной принцип прусской монархии заключается в захватах за счет Германии с помощью России. Именно благодаря союзу Фридриха-Вильгельма I с Россией Пруссии удалось отнять у Швеции Померанию. С другой стороны, не что иное, как союз с Екатериной дал возможность Фридриху Великому удержать австрийскую Силезию и получить исконную часть Польши; тот же самый маневр с тем же результатом был повторен Фридрихом-Вильгельмом II и Фридрихом-Вильгельмом III. Именно при покровительстве Александра I Пруссия получила рейнские провинции и одновременно смогла увеличить свою территорию за счет Саксонии. И опять же на Россию придется опираться Пруссии в случае французского нашествия. Поэтому более чем сомнительно, чтобы положение прусского государства когда-либо позволило его правителям освободиться от верховенства России, и публике, вероятно, суждено обмануться в своих ожиданиях по этому вопросу, как и по вопросам внутренней политики.
Написано К. Марксом, 13 октября 1858 г.
К. МАРКС
ПОЛОЖЕНИЕ В ПРУССИИ
Берлин, 16 октября 1858 г.
Если внешний мир ничего или почти ничего не знает о прусской конституции, то он может, по крайней мере, утешиться тем достопримечательным фактом, что и сам прусский народ пребывает в таком же мраке неведения. Как раз в данный момент избирательные комитеты в Берлине, Бреславле, Кёнигсберге, Кёльне и во всех других больших и малых центрах либерализма заняты тем, что усердно листают пожелтевшие страницы прусской хартии с целью выяснить, какое законное оружие нападения или защиты, пригодное для целей настоящего момента, можно извлечь из этого таинственного арсенала. В продолжение последних десяти лет, когда эта хартия фигурировала как вещь, которая имеет ценность сама по себе, как окончательный результат, окончательное решение, большинство пруссаков относилось к ней весьма холодно, интересуясь ею не более, чем законами Ману[407]. Но как только выяснилось, что этот казенный хлам в силу обстоятельств превратился в обоюдоострый меч, всем, по-видимому, страстно захотелось познакомиться с этим «великим неизвестным». С другой стороны, в официальных кругах царит весьма неприятное опасение, как бы в этом случае плод познания, подобно тому как это было в допотопную эпоху, не оказался плодом греха, и на конституционную манию, которая внезапно овладела прусским народом, смотрят с мрачной и — я не могу не заметить — вполне оправданной подозрительностью. Как раз теперь принц Прусский взвешивает возможность coup d’etat как средства, к которому он, быть может, будет вынужден прибегнуть в скором времени. Если бы избирательным комитетам удалось выполнить свой план — составить большинство в выборной палате из числа либералов времен Национального собрания 1848 г., из Вальдеков, Якоби, Родбертусов, Унру, Кирхманов и т. д., то принцу снова пришлось бы дать сражение на том же самом поле битвы, на котором королевская власть, казалось, одержала победу в декабре 1848 года. Уже одно дыхание, гул и шум вновь пробуждающейся жизни народа ошеломляют его. Если бы ему пришлось — как ему советует часть его собственной камарильи — сформировать кабинет Бисмарка-Шёнгаузена, открыто бросив этим вызов революции и без церемоний подавив в самом зародыше надежды, якобы связанные с его приходом к власти, то выборная палата, в согласии со статьей 56 конституции и с его собственным рескриптом, могла бы поставить на обсуждение вопрос о «необходимости» его регентства. Тогда его правление началось бы возбужденными и угрожающими дебатами о том, является ли его власть законной или узурпированной. Если бы, с другой стороны, он, хотя бы на короткое время, позволил движению расшириться и беспрепятственно принять осязательные формы, его трудности усугубились бы тем, что старая роялистская партия изменила бы фронт и напала бы на него за то, что он вновь открыл шлюзы революции, которые, по ее убеждению, она со свойственной ей государственной мудростью умела держать закрытыми, пока ей было позволено управлять под флагом старого безумного короля. История монархий показывает, что в эпохи социальных революций нет ничего более опасного для решительного и прямолинейного, но в то же время грубого человека с устарелыми взглядами, как принять наследство после колеблющегося, слабого и вероломного правителя. Яков I, с которым Фридрих-Вильгельм имеет очень большое сходство, выдержал бурю, бросившую Карла I на эшафот, а Яков II в безвестном изгнании искупал те иллюзии насчет божественного права королей, которые в свое время даже способствовали странной популярности Карла II. Возможно, что принц Вильгельм руководствовался инстинктивным предчувствием ожидавших его трудностей этого рода, когда он упорно противился провозглашению хартии тем самым королем, который в 1847 г. при открытии Соединенного ландтага провинциальных сословий напыщенно заявил:
«Я чувствую необходимость торжественно заявить, что никакая земная сила никогда не сможет побудить меня превратить естественные и прочные отношения между королем и народом в отношения договорные, конституционные и что никогда, никогда я не позволю, чтобы между господом на небесах и моей страной стал исписанный клочок бумаги, так сказать, второе провидение, которое управляло бы с помощью своих статей и заменило бы ими прежнее священное доверие».
В предыдущей корреспонденции я уже рассказывал, как в основу нынешней конституции лег проект конституции, составленный кабинетом Кампгаузена и разработанный революционным Собранием 1848 г., но лег лишь после того как coup d’etat уничтожил первоначальный проект и октроированная хартия воспроизвела его уже в искаженном виде, лишь после того как две палаты, созванные для ее пересмотра, переделали октроированную хартию, а бесчисленные королевские декреты внесли исправления в пересмотренную хартию. Весь этот канительный процесс был проделан с целью стереть последние черты, напоминающие о революционном происхождении этого лоскутного творения. И все же эта цель не была достигнута полностью, поскольку все готовые хартии неизбежно выкраиваются более или менее по французскому образцу и, что бы с ними ни делали, они не могут претендовать на сколько-нибудь яркую оригинальность. Так, если бегло просмотреть раздел II январской конституции 1850 г., трактующий «о правах пруссаков», об этих прусских, с позволения сказать, droits de l’homme [правах человека. Ред.], то на первый взгляд статьи его звучат довольно громко:
«Все пруссаки равны перед законом. Гарантируется личная свобода. Частное жилище неприкосновенно. Никто не может быть лишен положенного ему законного суда. Наказания, за исключением налагаемых судьями в порядке законного исполнения ими своих обязанностей, не должны иметь своей целью запугивание. Собственность неприкосновенна. Лишение гражданских прав и конфискация изгоняются из действующего права. Государство не должно посягать на свободу эмиграции, за исключением случаев, имеющих отношение к воинской повинности. Гарантируется свобода вероисповедания, образования религиозных обществ и совместного богослужения как в частных домах, так и в храмах. Пользование гражданскими и политическими правами не стоит в зависимости от вероисповедания. Разрешаются браки, совершенные только по гражданским законам. Наука и ее учения свободны. Воспитание юношества должно быть в достаточной степени обеспечено народными школами. Каждому предоставляется право преподавать и открывать учебные заведения. Управление финансовыми делами народных школ осуществляется общинами. В начальных народных школах обучение бесплатно. Каждый пруссак имеет право свободно выражать свое мнение устно, письменно и в печати. Проступки, совершенные при пользовании этим правом, подлежат ведению обычных судов. Все пруссаки имеют право устраивать собрания, но только в закрытых помещениях и не имея при себе оружия. Они имеют право образовывать союзы и клубы в целях, не противоречащих законам. Все пруссаки пользуются правом петиций. Тайна переписки неприкосновенна. Все пруссаки должны отбывать воинскую повинность. Вооруженные силы могут применяться только в исключительных случаях, предусмотренных законом. Майораты запрещаются законом, и существующая феодальная собственность должна быть преобразована в частную собственность. Разрешаются свободные переделы земельной собственности».
А теперь, если от этих «прав пруссаков», как они выглядят на бумаге, вы обратитесь к печальному воплощению их в действительность, вы получите полное представление, если вы никогда его не имели прежде, о том, какое поразительное расхождение существует между идеальным и реальным, между теорией и практикой. Каждый ваш шаг, даже просто передвижение, регламентируется действиями всемогущей бюрократии, этого второго провидения чисто прусского происхождения. Вы не можете ни жить, ни умереть, ни вступить в брак, ни написать письмо, ни думать, ни печатать, ни открывать торговое дело, ни учить, ни учиться, ни созвать собрание, ни построить фабрику, ни эмигрировать, ни делать что бы то ни было без «obrigkeitliche Eriaubnis» — без разрешения властей. Что касается свободы науки и религии, или уничтожения патримониальной юрисдикции, или отмены кастовых привилегий, или упразднения майоратов и права первородства, то все это чистейшая чепуха. Во всех этих отношениях Пруссия в 1847 г. была более свободна, чем теперь. Чем же объяснить это противоречие? Все свободы, дарованные прусской хартией,
