нужда в огромных зданиях для общественных зернохранилищ; какое же новое поприще откроется здесь для спекуляции и хищений! Торговля хлебными продуктами также получает неожиданный оборот. Какие прибыли положат себе в карман Credit Mobilier и прочие спекулирующие компании его императорского величества! Во всяком случае мы можем быть уверены, что венценосный социалист больше преуспеет в повышении цен на хлеб, чем в своих попытках снизить их.
Написано К. Марксом около 19 ноября 1858 г…
К. МАРКС
ПОЛОЖЕНИЕ В ПРУССИИ
Берлин, 23 ноября 1858 г.
Сегодня был день выборов; выборщики второй ступени — группа отнюдь не многочисленная — чинно собрались, чтобы в качестве доверенных беспокойной толпы осуществить избирательный акт. Из избирательной урны, одно время грозившей превратиться в ящик Пандоры[426], выскочил либерализм в его самой умеренной форме, либерализм буржуазный, облеченный в бюрократическое одеяние, либерализм самоотрицающий. Уже самые чины избранных в нашем городе показывают, что они не могут питать злых умыслов. Среди них есть один Generalsteuer-direktor (главный контролер по сбору налогов), один Oberburgermeister (лорд-мэр), один министр, один бывший министр, один Gerichtsprasident (председатель судебной палаты), один Geheimer Archivrat (хранитель королевского архива), один Geheimer Rat (тайный советник); на подмогу всей этой чиновной и «тайной» братии избраны два буржуа: один — г-н Реймер, консерватор, книгоиздатель, поставщик его величества, другой— др Фейт, тоже книгоиздатель, избранный денежными кругами за свое иудейское вероисповедание, ибо эти круги здесь, как и всюду, имеют сильную примесь семитской крови. Между тем твердо установлено, что буржуазные радикалы 1848 г., Якоби, Унру, Вальдек, Родбер-тус, Штейн, Эльснер и др., — словом, люди, которые, как я вам писал примерно месяц тому назад, казалось, имели все шансы быть избранными в крупных городах, — действительно играли ведущую роль на собраниях первичных избирателей, были авторами многих избиратель ных программ, и в Бреславле, Кёнигсберге, Магдебурге, Эльбинге им были предложены места в ландтаге. Откуда же эта внезапная changement de decoration [перемена декораций. Ред.]? Они скромно отклонили все эти почетные предложения, которые были припасены для них. Некоторые из них поступили так не совсем по доброй воле, а решились на самоотречение только после неприятного и отнюдь не добровольного объяснения с Polizeidirector [Полицейдиректором. Ред.]. Другие уступили давлению обеспокоенной части буржуазии, которая в настоящий момент задает тон. Все же вместе, и Polizeidirectoren. и кандидаты, и избиратели, действовали под сильным влиянием внезапно изменившихся обстоятельств; я бы даже сказал точнее, что не обстоятельства изменились, а гроза рассеяла туман иллюзий, обволакивавший этих людей. Как говорят французы, la situation s’etait dessinee [положение прояснилось. Ред.]. Правительство обуял страх, и самый этот страх породил в нем отвагу, Министр внутренних дел г-н Флотвель издал такой циркуляр, какой еще никогда не появлялся ни на одном языке, — изобилующий грамматическими ляпсусами, сбивчивый в изложении и бессмысленный в своей аргументации, но тем не менее достаточно ясно выражающий гнев. Вы, конечно, знаете, что разумеется во Франции под официальным предостережением газете. Ну, так вот, циркуляр Флотвеля представлял собой общее предостережение избирателям, подкрепленное секретными инструкциями полиции. Он прямо указывал на избирательные речи, избирательные программы и избирательные манифесты радикалов, бывших членов Национального собрания 1848 года. Так как крупная буржуазия склонна брать крепость умеренностью, а более демократическое большинство народа понимает, что в данный момент политическая инициатива принадлежит крупной буржуазии, то министерский намек сразу подействовал, grands airs [пышные декорации. Ред.] периода обновления были убраны, и выборы перекроили по правительственной мерке. Тем не менее, когда вас грубым толчком возвращают от восхитительного сновидения к действительности, вы испытываете ощущение не из приятных. Люди, речи и программы, попавшие на заметку, в своем самом смелом полете так строго держались «в пределах практического рассудка», что даже обеспокоенная часть буржуазии почувствовала себя оскорбленной беспокойством правительства. Способ, с помощью которого оно вводило новый режим свободы, казался довольно бесцеремонным; поэтому среди широкой публики поднялся глухой ропот разочарования, а органы старой камарильи стали наперебой иронически поздравлять новый кабинет с тем, что он проявил, наконец, «Selbstbesinnung» [ «благоразумие». Ред.]. Тогда злосчастный Флотвель опубликовал другой свой циркуляр, который он несколько недель тому назад секретно адресовал ландратам и в котором он предостерегал их от поддержки кандидатов тех или иных крайних воззрений. Чтобы придать некоторый вес этому анахронизму, министерский орган «Preusische Zeitung»[427] воспользовался этим антикварным эдиктом для следующего комментария:
«Чрезвычайно благоприятным фактом, характерным для нынешних выборов, является то, что все партии согласны сойтись на монархической и конституционной платформе и таким образом в известной степени смягчить расхождения своих разнообразных политических программ. Принятый правительством прогрессивный, но твердый и умеренный политический курс будет иметь своей главной целью достижение такого единения. Правительство не позволит отклонить себя от своих либеральных, но умеренных принципов преувеличенными надеждами или требованиями. С другой стороны, правительство не может допустить, чтобы партия, которая далека от того, чтобы безоговорочно признавать конституционную основу, но признает законность хартий в той мере, в какой последняя соответствует ее собственным интересам, присваивала бы себе исключительное право называться «роялистами». Правительство отрицает правильность утверждения, будто большинство землевладельцев принадлежит к этой партий» и т. д.
Министерство, в сущности, трудилось понапрасну. Принц не укрепил своего положения ни реакционной речью в Staatsrat [Государственном совете. Ред.] при представлении своего сына, ни другой реакционной речью на собрании франкмасонов, ни реакционным обращением к Treubund (род прусской оранжистской организации)[428], но он напугал кабинет министров бурными взрывами гнева по поводу оборота, который приняли дела под их руководством. Первый циркуляр Флотвеля был благожелательным предостережением буржуазии — ни в коем случае не подвергать испытаниям новоиспеченный конституционализм регента. Когда в результате этого шага министры осознали непрочность своего собственного положения, они протелеграфировали принцессе Прусской, и та, немедленно прибыв из Кобленца в Берлин, по coup de baguette [мановению волшебной палочки. Ред.] дала делу обратный ход. В течение последнего года принцесса жила попеременно в Веймаре, Карлсруэ и Кобленце. Берлин она посетила лишь в момент решения вопроса о регентстве. Так как все опрошенные в то время врачи отказались определенно заявить, излечима ли болезнь короля или нет, то королева, через посредство г-на фон Клейст-Ретцова, раздобыла одного армейского врача, некоего Бёгера, который подписал бумагу о том, что король может выздороветь. Тогда принцесса Прусская притворилась больной, вызвала к себе этого же самого врача, заставила его себя лечить, очаровала его лестью и знаками милостивого расположения и, когда он казался уже достаточно подготовленным, напрямик спросила его, неужели он, столь ученый и добросовестный человек, в самом деле верит своему собственному заявлению относительно состояния здоровья короля? Глупый Бёгер признался, что только слезы королевы заставили его сделать это заявление. Принцесса позвонила, немедленно вбежали два камергера, и армейский врач, призванный к повиновению своим естественным повелителям, должен был не только повторить на словах, но и собственноручно подтвердить на бумаге только что исторгнутое у него признание. Когда принцесса таким образом достигла своей цели, она была выслана из Берлина. После утверждения ее супруга в качестве регента она добровольно продолжила свое пребывание в Кобленце. Подобно всем посредственным людям, принц Вильгельм страдает от умственного превосходства своей дражайшей половины, и, хотя он нуждается в том, чтобы его водили на помочах, ему неприятно видеть руки, которые их держат. Его жена вынуждена поэтому оказывать на него влияние окольным путем. Отношения между обеими этими особами и без того весьма холодны и официальны. В молодости принц Вильгельм был страстно влюблен в девицу фон Брокхауз и хотел жениться на ней. Но его отец запретил этот брак, и девица умерла в Париже от разбитого сердца. Брак с принцессой Веймарской был навязан беспокойному отпрыску Гогенцоллернского дома и, в отместку, в течение первых лет брака он не скрывал своего страстного увлечения девицей Ф…к. Таким образом, отношения между принцем и его женой как нельзя менее семейственные, и для принцессы лучшим способом водворить в Берлине свое министерство было самой удалиться в Кобленц.
Тем временем королева пошла на одну из тех проделок, которые хорошо знакомы читателям хроники Oeil de boeuf[429]. Вы, вероятно, читали в газетах, что при отъезде короля и королевы из Берлина портфель последней был украден в Лейпциге и что, несмотря на все старания стоглазой и сторукой германской полиции, найти вора не удалось. По какой-то странной случайности этот портфель оказался на письменном столе регента, и в нем была найдена объемистая переписка его жены, принцессы, со всякого рода политическими деятелями. Тут были письма ратиборскому Gerichtsprasident Венцелю, одному из только что избранных депутатов от Берлина, члену оппозиции в нижней палате Мантёйфеля; были также письма к Рейхеншпергеру, вожаку прусской католической оппозиции, и еще другие письма, все преисполненные напускного либерализма и мечтаний об объединенной Германии. Таким путем принц, преследуемый, как известно, кошмаром красной республики, был еще более напуган открытием, что его собственная жена состоит в интимной близости с революционерами. Были пущены в ход и другие интриги. Я сообщаю эту chronique scandale-use [скандальную хронику. Ред.], — за точность которой я могу ручаться, — потому, что в монархических странах загнивание династий возвещает о приближении революции еще раньше, чем она принимает форму народного волнения.
Написано К. Марксом 23 ноября 1858 г.
Ф. ЭНГЕЛЬС
ЕВРОПА В 1858 ГОДУ
Вторая половина 1858 г. в Европе отмечена особенным оживлением политической активности. Со 2 декабря 1851 г. и до середины текущего года европейский континент был в политическом отношении как бы окутан саваном. Власти, которые при поддержке своих армий вышли победительницами из великого революционного конфликта, получили возможность управлять по своему произволу, издавать и отменять, соблюдать или нарушать законы, как им было угодно. Представительные учреждения повсюду выродились в простую фикцию; едва ли где-нибудь существовала еще парламентская оппозиция; печати заткнули рот; и если бы не волнения, вспыхивавшие внезапно то тут, то там: восстание в Милане, высадка в Салерно[430], мятеж в Шалоне, покушение на жизнь Луи-Наполеона; если бы не некоторые политические судебные процессы в Анже и других местах, во время которых, хотя и ненадолго и ценой больших жертв, проявлялся былой революционный дух, угрожающе возвещая о своем существовании, — можно было бы подумать, что после опыта 1848 г. европейский континент отказался от всяких мыслей, связанных с политикой, и что военный деспотизм и цезаристский режим повсюду были признаны единственно приемлемой формой правления. Даже в Англии дух политической реформы неуклонно шел на убыль. Все внимание английского парламента было поглощено юридическим, торговым и административным законодательством,
