1855 г., что он был отсрочен рядом временных потрясений и что вследствие этого его конечный взрыв и по интенсивности симптомов и по степени заразительности превзойдет все кризисы, наблюдавшиеся когда-либо раньше. Любопытный факт периодического возвращения учетной ставки к 7 % 20 октября 1855 г., 4 октября 1856 г. и 12 октября 1857 г. мог бы служить довольно убедительным доказательством в пользу только что высказанного положения, если бы мы, кроме того, не знали, что в 1854 г. Англию уже постиг предварительный крах и что на европейском континенте все симптомы паники повторились уже в октябре 1855 и 1856 годов. В целом, однако, оставляя в стороне эти отягчающие обстоятельства, период с 1848 по 1857 г. представляет поразительное сходство с периодами 1826–1836 и 1837–1847 годов.
Правда, нам говорили, что с введением свободы британской торговли все это переменится, но если это еще не доказано, то уже во всяком случае ясно, что фритредерские лекари не более как шарлатаны. Как это бывало и прежде, за рядом хороших урожаев последовал ряд плохих. Несмотря на фритредерские панацеи, средняя цена на пшеницу и все прочее сельскохозяйственное сырье в Англии была даже выше с 1853 по 1857 г., чем с 1820 по 1853 год; но еще примечательнее тот факт, что промышленность в то время, вопреки высоким ценам на хлеб, получила невиданный размах, между тем как в настоящее время, словно для того, чтобы пресечь всякие возможные увертки, она испытала неслыханный крах при наличии обильного урожая.
Наши читатели, конечно, поймут, что существующая сейчас 10 %-ная учетная ставка Английского банка является чисто номинальной и что процент, действительно уплачиваемый по первоклассным ценным бумагам в Лондоне, значительно превосходит эту цифру.
«Ставки, которые взимаются на вольном рынке», — пишет «Daily News», — «значительно выше банковских».
«Английские банк», — пишет «Morning Chronicle», — «сам не производит учета из 10 %, кроме очень редких случаев, которые являются исключением, а не правилом; проценты же, взимаемые на вольном рынке, и вовсе не соответствуют официальным ставкам».
«Невозможность получить деньги на каких бы то ни было условиях под второклассные и третьеклассные ценные бумаги», — пишет «Morning Herald», — «уже причинила множество бед».
«В результате всего этого», — как пишет «Globe»[258], — «дела заходят в тупик; имеют место крахи таких фирм, у которых актив превосходил пассив; происходит как бы всеобщая революция в торговле».
Эти затруднения на денежном рынке и наплыв американской продукции привели к тому, что цены на все товары на товарном рынке понизились. За несколько недель цена на хлопок упала в Ливерпуле на 20–25 %, на сахар — на 25 %, на зерновой хлеб — на 25 %, а за ними последовали также кофе, селитра, сало, кожи и пр.
«Почти невозможно учесть векселя и получить ссуды под продукты», — пишет «Morning Post».
«В Минсинг-лейне», — пишет «Standard»[259], — «торговля совершенно расстроена. Нет иной возможности сбыта товаров, кроме как путем обмена товара на товар; об уплате деньгами не может быть и речи».
Но все эти бедствия не поставили бы Английский банк так скоро на колени, если бы не произошла банковская паника в Шотландии. В Глазго вслед за крахом Западного банка последовал крах Городского банка, в свою очередь вызвавший массовое изъятие вкладов буржуазией и наплыв держателей банкнот из среды трудящихся классов и, в конце концов, приведший к бурным беспорядкам, принудившим лорда-мэра Глазго прибегнуть к помощи штыков. Городской банк в Глазго, который имел честь состоять под управлением столь высокой персоны как герцог Аргайл, обладал оплаченным капиталом в 1 млн. ф. ст., запасным капиталом в 90595 ф. ст. и имел девяносто шесть отделений, рассеянных по всей стране. Его собственные эмиссии составляли 72921 ф. ст., а эмиссии Западного шотландского банка — 225292 ф. ст., что вместе составляло 298213 ф. ст., или около одной десятой всей суммы узаконенных средств обращения в Шотландии. Капитал этих банков в значительной мере состоял из мелких вкладов сельского населения.
Паника в Шотландии, естественно, отозвалась на Английском банке; из его подвалов для пересылки в Шотландию были взяты 11 ноября 300000 ф. ст., а 12 ноября — от 600000 до 700000 фунтов стерлингов. Кроме того были изъяты также другие суммы для ирландских банков и затребованы обратно крупные вклады провинциальных английских банков, так что банковский департамент Английского банка очутился на краю банкротства. Возможно, что для двух вышеназванных шотландских банков всеобщий кризис послужил только поводом для того, чтобы приличным образом сойти со сцены, ибо они уже давно сгнили до самой сердцевины. Все же остается фактом, что хваленая шотландская банковская система, выдержавшая ураганы, которые смели английские и ирландские банки в 1825–1826 гг., в 1836–1837 гг. и в 1847 г., впервые с тех пор, как действует закон Пиля об Английском банке, навязанный Шотландии в 1845 г., столкнулась с массовым изъятием вкладов; что впервые в шотландских банках раздался крик: «золота вместо бумаги!»; и что впервые в Эдинбурге отказывались принимать даже банкноты Английского банка. Идея защитников закона Пиля, которые думали, что если закон и не сможет предотвратить денежные кризисы вообще, то сможет, по крайней мере, обеспечить размен находящихся в обращении банкнот, — эта идея оказалась теперь несостоятельной; держатели банкнот разделили участь вкладчиков.
Что касается общего состояния британских промышленных округов, то его лучше всего рисуют следующие две выдержки — одна из манчестерского торгового циркуляра, напечатанного в «Economist», и другая — из частного письма из Маклсфилда, опубликованного в лондонской «Free Press»[260]. Манчестерский циркуляр дает сравнительное обозрение торговли хлопком за последние пять лет и затем продолжает:
«В течение этой недели цены день за днем падали все более и более стремительно. Для многих сортов нельзя указать цены, так как не было возможности найти на них покупателя; и вообще, даже там, где цены указаны, они определяются скорее положением или опасениями владельца, чем фактическим спросом. Текущего спроса вообще нет. Внутренний рынок накопил больше запасов, чем можно надеяться сбыть, судя по перспективам ближайшей зимы». (О том, что внешние рынки переполнены товарами, циркуляр, конечно, умалчивает.) «Сокращенная рабочая неделя введена теперь везде по необходимости; применение ее охватило в настоящее время свыше одной пятой всего производства. Возражений против применения ее в дальнейшем с каждым днем слышится все меньше, и в настоящее время обсуждается вопрос о том, не лучше ли будет вовсе закрыть фабрики на некоторое время».
Маклсфилдский корреспондент сообщает:
«По крайней мере 5000 квалифицированных ремесленников с семьями, которые, вставши утром, не знают, где раздобыть еды, чтобы нарушить свой вынужденный пост, обратились за помощью в попечительство о бедных, и так как они относятся к категории физически крепких пауперов, то они стоят перед выбором либо идти бить камни за 4 пенса в день, либо идти в работный дом, где с ними обращаются как с арестантами и где нездоровая и скудная пища подается им через отверстие в стене; что же касается разбивания камней, то для людей, привыкших обращаться только с тончайшими материалами, именно с шелком, такое предложение равносильно отказу в помощи».
Английские авторы видят в нынешнем кризисе в Англии, сравнительно с кризисом 1847 г., то преимущество, что он не открывает широкого поля для спекуляции, например, железнодорожными акциями, которая поглощала бы капиталы. Но это далеко не так. Дело в том, что англичане приняли большое участие в спекуляциях за границей как на европейском континенте, так и в Америке; на родине же их избыточный капитал вложен преимущественно в фабричные предприятия, так что нынешнее потрясение более чем когда-либо прежде носит характер промышленного кризиса и поэтому поражает самые корни национального благосостояния.
На европейском континенте зараза распространилась от Швеции до Италии в одном направлении и от Мадрида до Будапешта — в другом. Гамбургу, который является крупнейшим торговым центром Таможенного союза[261] как по экспорту, так и по импорту и главным денежным рынком всей Северной Германии, пришлось, конечно, принять на себя первый удар. Что касается Франции, то Французский банк взвинтил свою учетную ставку до уровня английской; декреты, запрещавшие вывоз зернового хлеба, отменены[262]; все парижские газеты получили секретные предостережения не выражать пессимизма; менялы запуганы жандармами, и сам Луи Бонапарт изволит информировать своих подданных в довольно хвастливом письме о том, что он почувствует себя подготовленным для финансового coup d’etat [буквально: государственного переворота; здесь: переворота. Ред.] и что, следовательно, «зло существует только в воображении»[263].
ВЗЯТИЕ ДЕЛИ
Мы не намерены присоединяться к шумному хору голосов в Великобритании, который до небес превозносит храбрость войск, взявших штурмом Дели. Ни один народ, даже французы, не может сравниться с англичанами в способности к самовосхвалению — особенно, когда дело идет о храбрости. А между тем анализ фактов в девяноста девяти случаях из ста очень быстро сводит величие этого героизма к весьма заурядным размерам; поэтому каждому здравомыслящему человеку должно претить это старание извлекать барыши из чужой храбрости, столь свойственное английскому pater familias [отцу семейства. Ред.], который, преспокойно сидя у себя дома и испытывая непреодолимое отвращение ко всему тому, что грозит ему малейшим шансом добиться военной славы, пытается приобщить себя к бесспорному, но все же не столь уж необыкновенному мужеству, проявленному при штурме Дели.
Если мы сравним Дели с Севастополем, то нам придется, конечно, признать, что сипаи — не чета русским; что ни одна из их вылазок против британского военного лагеря не может и отдаленно сравниться с Инкерманом[264]; что в Дели не было Тотлебена; что, как бы храбро в большинстве случаев ни сражался каждый солдат и каждая рота сипаев, почти все их батальоны — не говоря уже о бригадах и дивизиях, — оставались без всякого руководства; что поэтому согласованность в их действиях не шла дальше роты; что у них отсутствовал какой бы то ни было элемент военной науки, без которой в настоящее время любая армия является беспомощной, а оборона любого города — совершенно безнадежной. Тем не менее неравенство сил и военных средств, превосходство сипаев над европейцами в отношении их способности переносить климат Индии, временами чрезвычайная малочисленность войск, осаждавших Дели, — все это намного уменьшает указанные различия и безусловно дает возможность сравнивать обе осады (если эти действия называть осадой). Повторяем, мы не считаем штурм Дели актом какой-то необыкновенной, сверхгероической храбрости, хотя, как во всяком сражении, отдельные подвиги, без сомнения, совершались с обеих сторон; мы лишь
