в руки французов без всяких усилий с их стороны.
Если Ницца становится французской провинцией, то Италия по отношению к Франции попадает в такое же положение, в каком она находилась в результате кампании 1794 года. Французам не только открыт путь через Коль-ди-Тенду в долину Стуры и через Коль-ди-Наву в долину Танаро: численно превосходящей французской армии, перешедшей в наступление, нельзя преградить путь на Альбенгу и Савону, и благодаря этому она через три или четыре дня после начала похода будет находиться у исходного пункта кампании 1796 года. Где ей должны оказать сопротивление главные силы итальянской армии? На генуэзской Ривьере нет плацдарма для их развертывания; к западу от Бельбо и Танаро они подвергают опасности свои коммуникации с Алессандрией, Ломбардией и полуостровом. Единственное, что они могут делать, это наступать к югу от Алессандрии и объединенными силами нападать на отдельные колонны, выходящие из гор. Но это, разумеется, уже с самого начала предусматривает отказ от обороны альпийской границы, так как в противном случае все отряды, стоящие у Коль-ди-Тенды и далее к западу и северо-западу, были бы отрезаны. Другими словами, обладание Ниццей дает Франции господство над Альпами, перестающими в этом случае быть для Италии защитной стеной, а вместе с тем и военное господство над Пьемонтом.
Ницца предоставляет Франции такие же фланговые преимущества на юге, какие Савойя дает ей на севере, только еще более непосредственные и полные. Если Ницца или Савойя уже каждая в отдельности совершенно обнажают собственно Пьемонт для французской атаки, то какую же власть приобретет Франция над Пьемонтом, овладев обеими провинциями! Пьемонт будет зажат ими, как клещами; по всей линии от Малого Бернара, кругом, до Коль-ди-Навы и горных дорог выше Савоны, можно разыгрывать демонстративные атаки в бесконечных вариациях, пока, наконец, не последует настоящий удар на одной из фланговых позиций и не отрежет все итальянские части, которые слишком крепко застряли в горах. Итальянской армии не оставалось бы ничего другого, как сосредоточиться у Алессандрии и Касале, оставить в Альпах лишь сторожевые отряды и, как только обнаружится главное направление атаки, бросить туда объединенные силы. Если такой факт допустить, то это, другими словами, означает, что не только альпийская цепь, но и весь бассейн реки По в пределах Пьемонта заведомо отдается неприятелю и, таким образом, первая оборонительная позиция итальянской армии против Франции будет находиться за линией укреплений Алессандрии. С Савойей и Ниццей в качестве передовых оплотов Пьемонт служит для итальянской армии первой операционной базой; без них Пьемонт, с военной точки зрения, входит в систему французского наступления, и только победа на пьемонтской территории и завоевание горных проходов в Савойе и Ницце могут снова вырвать его у французов.
Аннексия Савойи и Ниццы имеет такое же значение, как аннексия, если не политическая, то военная, самого Пьемонта Францией. Когда в будущем Виктор-Эммануил будет из Villa della Regina {Виллы королевы. Ред.} близ Турина обозревать роскошную цепь альпийских гор, из которых ни одна не будет ему принадлежать, ему все это станет ясно.
Но, говорят, раз в Северной Италии образуется сильное в военном отношении государство, то Франция нуждается в Ницце и Савойе для своей собственной обороны.
Что Савойя значительно усилила бы систему французской обороны — мы видели. Ницца могла бы ее усилить лишь постольку, поскольку противнику, который пожелал бы вторгнуться в альпийские департаменты Франции, пришлось бы предварительно овладеть также Ниццей. Но еще вопрос, будет ли вообще сильное в военном отношении итальянское государство настолько угрожать Франции, чтобы она нуждалась в особой защите против него.
Италия, даже если бы она была полностью объединена, никогда не могла бы со своими 26 миллионами жителей вести наступательную войну против Франции иначе, как в союзе с Германией. Но для такой войны основную массу вооруженных сил всегда выставила бы Германия, а Италия играла бы подчиненную роль. Уже этого одного было бы достаточно, чтобы главный удар перенести с Альп на Рейн и Маас. К этому следует еще добавить, что решающий объект наступления — Париж — лежит на севере Франции. Наиболее чувствительный для Франции удар всегда будет исходить из Бельгии; если же Бельгия остается нейтральной, — с немецкого левого берега Рейна и с баденского верхнего Рейна. Всякий другой удар связан с обходным движением и будет до известной степени эксцентричным, не направленным прямо на Париж. И если Клаузевиц уже с насмешкой говорит («О войне», кн. VI, глава 23) о том, как в 1814 г. армия в 200000 человек, идя на поводу глупейшей теории, совершает обход через Швейцарию на Лангрское плато вместо того, чтобы наступать прямо на Париж, то что бы он сказал о плане кампании, по которому главный удар на Париж предполагается направить через Северную Италию и Савойю или даже через Ниццу? Всякое наступление через Савойю по сравнению с наступлением с Рейна имеет огромные неудобства прежде всего из-за более растянутой коммуникационной линии, проходящей к тому же еще через Альпы, из-за более длинного расстояния до Парижа и, наконец, из-за обладающего притягательной силой большого укрепленного лагеря Лиона — все эти обстоятельства в большинстве случаев вынудят их приостановить наступление. Поэтому в кампании 1814 г. части, наступавшие во Франции через Италию, ровно никакой роли не играли.
Располагая на этой своей границе, и без того прекрасно прикрытой, такими оборонительными средствами против слабейшего соседа, Франция по существу не нуждается в расширении территории. Если бы теперешняя граница Франции повсюду была так же удалена от Парижа, так же надежна благодаря естественным препятствиям, искусственным укреплениям и затрудненным для неприятеля коммуникациям, как ее граница с Италией, то Франция была бы неуязвима. Если же бонапартизм избирает именно этот пункт и предъявляет здесь свои притязания на так называемые естественные границы под предлогом, что Франция не может без них обойтись для своей обороны, — то во сколько раз ему будет легче обосновать свои притязания на Рейн!
Ницца всегда останется итальянской, если бы она в настоящий момент даже и отошла к Франции. Савойя может пожелать сама присоединиться к Франции и, вероятно, в будущем этого захочет, когда произойдет большая консолидация крупных европейских наций. Но. далеко но безразлично, станет ли Савойя французской добровольно после того, как Германия и Италия осуществят свое национальное объединение так же в политическом и военном отношении, и таким образом значительно поднимут свой престиж в Европе, — или правитель, который не может обойтись без завоеваний, как Луи-Наполеон, заполучит ее от раздробленной еще Италии, чтобы; увековечить свое господство над ней и установить в то же время первый прецедент для теории естественных границ.
Для нас, немцев, в этом торге вокруг Савойи и Ниццы важны следующие три существенных момента.
Во-первых, практическое объявление Луи-Наполеоном независимости Италии: Италия разделена, по меньшей мере, на три, а пожалуй, даже и на четыре государства; Венеция принадлежит Австрии; Франция, владея Савойей и Ниццей, господствует над Пьемонтом. Папская область после отделения Романьи совершенно отрежет Неаполь от североитальянского государства и тем самым будет препятствовать всякому его расширению на юг, так как владение оставшейся частью области должно быть «гарантировано» папе. В то же время для североитальянского государства Венеция оставляется в виде очередной приманки, и национальное движение Италии получает в лице Австрии своего непосредственного и главного противника; а для того, чтобы это новое королевство можно было, по желанию Луи-Наполеона, двинуть против Австрии, французы овладевают всеми позициями, господствующими над западными Альпами и выдвигают свои аванпосты на расстояние девяти миль от Турина. Таковы позиции, которые бонапартизм создал себе в Италии и которые, в случае войны за рейнскую границу, заменят ему целую армию. Они дают Австрии лучший повод поставить, самое большее, свой союзнический контингент — если еще не меньше того. Здесь могло бы помочь только одно: полная перемена германской политики в отношении Италии. Что Германия не нуждается в венецианских владениях вплоть до Минчо и По, мы, думается нам, доказали в другом месте. В существовании папского и неаполитанского господства мы также совсем не заинтересованы, а напротив, заинтересованы в восстановлении единой и сильной Италии, которая может проводить собственную политику. В данных условиях мы, следовательно, можем предложить Италии больше, чем бонапартизм.
Скоро, возможно, возникнут обстоятельства, когда важно будет иметь это в виду.
Во-вторых, открытое провозглашение теории естественных границ Франции. Что эту теорию снова написала на своем знамени французская пресса не только с соизволения правительства, но и по прямому его приказу, в этом не может быть никакого сомнения. Эту теорию пока применяют лишь к Альпам. Само по себе это еще в какой-то мере безобидно. Савойя и Ницца — провинции небольшие, с населением соответственно в 575000 и 236000 жителей, и увеличили бы население Франции всего на 811000 человек; их политическое и военное значение не сразу бросается в глаза. Но то, что в связи с притязаниями на эти две провинции снова была выдвинута и возобновлена в памяти французского народа точка зрения естественных границ, то, что к этому лозунгу должно снова привыкнуть ухо Европы, как к другим в разное время за десять лет провозглашавшимся и затем оставленным лозунгам Бонапарта, — вот это касается специально нас, немцев. На языке Первой империи, на котором так старательно продолжали говорить республиканцы из «National»[385], под естественной границей Франции par excellence понимают Рейн. Еще сегодня, когда речь идет о естественной границе, ни один француз не думает о Ницце или Савойе, а только о Рейне. Какое правительство, опирающееся к тому же на завоевательные стремления и традиции страны, осмелится снова провозгласить принцип естественных границ и затем предложить Франции удовольствоваться Ниццей и Савойей?
Вновь провозглашаемая теория естественных границ Франции — прямая угроза Германии, факт, который нельзя недооценивать и который оправдывает национальное чувство, нашедшее выражение в Германии год тому назад. Правда, не Луи-Наполеон, а направляемая им пресса объявляет теперь во всеуслышание, что, конечно, речь шла и теперь идет только о Рейне.
В-третьих и преимущественно — позиция России во всей этой интриге. Когда в прошлом году вспыхнула война и сам Горчаков признался, что Россия взяла на себя «письменные обязательства» по отношению к Луи-Наполеону, в публику стали проникать слухи о содержании этих обязательств. Они исходили из различных источников и в существенном взаимно
