ту ненависть, ту фанатическую вражду, которые это обладание вызвало против нас во всей Италии? Уравновешивают ли они общую ответственность немцев за те мероприятия, посредством которых Австрия, — от имени Германии и, как нас уверяют, в интересах Германии, — обеспечивает свое господство в этой стране? Уравновешивают ли они невыгоды от постоянного вмешательства во внутренние дела всей остальной Италии? Как показывает практика до последнего дня и как австрийцы уверяют нас, без этого вмешательства Ломбардия не может быть удержана, а такое вмешательство еще больше раскаляет ненависть всей Италии против нас, немцев. Во всех наших предшествовавших военных соображениях мы всегда имели в качестве предпосылки худший случай, именно союз Франции и Италии. До тех пор, дока мы удерживаем Ломбардию, Италия безусловно является союзницей Франции во всякой войне Франции против Германии. Но, как только мы отказываемся от Ломбардии, это перестает быть неизбежным. В наших ли интересах удерживать четыре крепости, но зато гарантировать себе фанатическую вражду, а французам союз с 25 миллионами итальянцев?
Своекорыстная болтовня о политической неспособности итальянцев, о их призвании быть либо под немецким, либо под французским владычеством, и точно так же различные рассуждения о возможности или невозможности создания единой Италии нам кажутся несколько странными в устах немцев. Давно ли миновало то время, когда мы, великая немецкая нация, вдвое более многочисленная, чем итальянцы, избавились от «призвания» находиться либо под французским, либо под русским владычеством? И разве вопрос о единстве или раздробленности Германии на сегодняшний день практически разрешен? Разве в данный момент мы не стоим по всей вероятности накануне событий, которые подготовят вопрос о нашем будущем настолько, что он разрешится в том или другом направлении? Разве мы уже совсем забыли Наполеона в Эрфурте или австрийское обращение к России на конференциях в Варшаве, или, наконец, сражение при Бронцелле[131]?
Допустим на мгновение, что Италия должна находиться под немецким или французским влиянием. В этом случае, помимо вопроса симпатии или антипатии, решающим является также еще военно-географическое положение обеих стран, распространяющих на Италию свое влияние. Боевые силы Франции и Германии мы будем считать равными, хотя совершенно ясно, что Германия могла бы быть гораздо сильнее. Но мы считаем теперь доказанным, что даже в самом благоприятном случае, т. е. если Валлис и Симплон будут открыты для французов, их непосредственное военное влияние распространяется только на Пьемонт, и для того, чтобы распространить его на области, лежащие дальше, они прежде должны были бы выиграть сражение, тогда как наше влияние распространяется на всю Ломбардию и на
район, в котором Пьемонт смыкается с полуостровом, и, чтобы отнять у нас это влияние, наши противники должны сначала нанести нам поражение. Ну а при таком географическом положении, которое обеспечивает Германии преобладание, ей не приходится бояться конкуренции Франции.
Недавно генерал Хайльброннер в аугсбургской «Allgemeine Zeitung» высказал примерно следующее соображение: не для того существует Германия, чтобы служить громоотводом для ударов грозы, собирающейся над головой династии Бонапартов. С тем же правом итальянцы могли бы сказать: не для того существует Италия, чтобы служить для немцев в качестве буфера, смягчающего удары, которые Франция направляет против них, и в благодарность за это терпеть австрийские палки. Если же Германия заинтересована в том, чтобы удержать за собой такой буфер, то она при всех случаях гораздо лучше может достигнуть этого путем установления хороших отношений с Италией, путем признания национального движения, путем предоставления итальянцам возможности решать их собственные дела, поскольку итальянцы не вмешиваются в германские дела. Утверждение Радовица, что если Австрия сегодня уйдет из Северной Италии, то Франция завтра же неизбежно станет господствовать там, было столь же необоснованно в его время, как и три месяца назад. Обстановка, как она слагается на сегодняшний день, показывает, что утверждение Радовица начинает становиться истиной, но в смысле, противоположном высказанному им. Если 25 миллионов итальянцев не могут отстоять своей независимости, то тем менее этого могут достигнуть 2 миллиона датчан, 4 миллиона бельгийцев и 3 миллиона голландцев. Несмотря на это, мы не слышим, чтобы защитники германского господства в Италии жаловались по поводу французского и шведского господства в указанных странах и требовали, чтобы оно было заменено немецким.
Что же касается вопроса о единстве, то наше мнение таково: или Италия может образовать единое целое, и тогда у нее будет своя собственная политика, которая безусловно не явится ни французской, ни немецкой, и поэтому не может быть для нас более вредной, чем для французов; или же Италия останется раздробленной, и тогда эта раздробленность обеспечивает нам союзников в Италии при каждой войне с Францией.
Несомненно лишь одно: владеем мы Ломбардией или нет, мы всегда будем иметь значительное влияние в Италии, пока мы будем сильны у себя дома. Если мы предоставим Италии самой устроить свои дела, то ненависть итальянцев к нам прекратится сама собой, и наше естественное влияние на них станет во всяком случае гораздо значительнее и может даже при известных обстоятельствах подняться до подлинной гегемонии. Поэтому, вместо того чтобы видеть источник своей силы во владении чужими землями и подавлении чужой национальности, способность которой к историческому развитию могут отрицать только ослепленные предрассудками, мы сделали бы лучше, если бы позаботились о том, чтобы стать едиными и сильными в своем собственном доме.
III
На что имеют право одни, на то должны иметь право и другие. Если мы требуем По и Минчо для обороны не столько против итальянцев, сколько против французов, то мы не должны удивляться, если французы также претендуют на речные рубежи для обороны против пас.
Центр тяжести Франции лежит не в ее середине, на Луаре близ Орлеана, а на севере, на Сене, в Париже, и двукратный опыт показал, что падение Парижа ведет к падению всей Франции[132]. Поэтому военное значение конфигурации границ Франции определяется прежде всего той защитой, которую сии обеспечивают Парижу.
Расстояние от Парижа до Лиона, Базеля, Страсбурга, Лотербура по прямой линии почти одинаково и составляет примерно 55 миль. При всяком вторжении во Францию из Италии, имеющем объектом Париж, если вторгающиеся не хотят подвергнуть опасности свои коммуникации, нужно непременно проникнуть в район Лиона между Роной и Луарой или еще севернее. Таким образом, альпийская граница Франции южнее Гренобля при движении врага на Париж может не приниматься во внимание, ибо с этой стороны Париж полностью прикрыт.
Начиная с Лотербура, французская граница отходит от Рейна и поворачивает под прямым углом к нему на северо-запад; от Лотербура до Дюнкерка она имеет почти прямую линию. Таким образом, дуга круга, которую мы описали радиусом Париж — Лион через Базель, Страсбург и Лотербур, в этом последнем пункте прерывается; северная граница Франции образует скорее хорду к этой дуге, и сегмент круга, лежащий по ту сторону этой хорды, принадлежит не Франции; Кратчайшая коммуникационная линия от Парижа до северной границы, линия Париж — Монс, составляет только половину радиуса Париж — Лион или Париж — Страсбург.
В этих простых геометрических отношениях дано обоснование того, почему Бельгия должна была служить полем битвы во всех войнах, которые велись на севере между Францией и Германией. Через Бельгию возможен обход всей Восточной Франции от Вердена и верхней Марны вплоть до Рейна, т. е. армия, вторгшаяся из Бельгии, может раньше оказаться под Парижем, чем французская армия, расположенная на Рейне, успеет отойти обратно к Парижу через Верден или Шомон; таким образом, при успешном наступлении, армия, вторгающаяся во Францию из Бельгии, всегда может вклиниться между Парижем и французской рейнской или мозельской армией; это тем легче сделать, что путь от бельгийской границы до пунктов на Марне, являющихся для обхода решающими (Мо, Шато-Тьерри, Эперне), еще короче, чем путь к самому Парижу.
Но мало того, по всей линии от Мааса до моря, в парижском направлении, враг не встретит ни малейших естественных препятствий до тех пор, пока он не дойдет до Эны и Нижней Уазы, расположение которых, однако, довольно неблагоприятно для обороны Парижа с севера. Ни в 1814, ни в 1815 г. они не представили для вторжения значительных трудностей. Но если даже допустить, что они могут быть включены в район оборонительной системы, образуемой рекой Сеной и ее притоками, — частично они были таким образом использованы в 1814 г., — то тем самым одновременно признается как факт, что подлинная оборона Северной Франции начинается только у Компьена и Суассона и что первая оборонительная позиция, прикрывающая Париж с севера, находится всего только в 12 милях от Парижа.
Трудно себе представить более слабую государственную границу, чем французская граница с Бельгией. Известно, каких усилий стоило Вобану возместить недостаток естественных оборонительных средств этой границы искусственными, известно также, что вторгшийся в 1814 и 1815 гг. враг прошел через тройной пояс крепостей, почти не обратив на них внимания. Известно, как в 1815 г. крепость за крепостью сдавались под натиском одного только прусского корпуса после неслыханно коротких осад и обстрелов. Авен сдался 22 июня 1815 г., после того, как был обстрелян в течение половины дня из 10 полевых гаубиц. Крепость Гюиз сдалась перед 10 полевыми орудиями, не сделав сама ни одного выстрела. Мобеж капитулировал 13 июля через 14 дней после начала осады; Ландреси открыл свои ворота 21 июля — через 36 часов после начала осады и двухчасового обстрела, после того как осаждающие выпустили всего 126 бомб и 52 ядра.
Марьембург только pro forma {для вида, формально. Ред.} потребовал, чтобы ему была оказана честь начать осадные работы и посылки единственного 24-фунтового ядра, и сдался 28 июля. Филипвиль выдержал двое суток осадных работ и несколько часов обстрела. Рокруа сдался через 26 часов после начала траншейных работ и двух часов бомбардировки. Только Мезьер держался 18 суток после начала осадных работ. Какое-то капитуляционное безумие царило среди комендантов крепостей, которое не многим уступало настроению, обнаружившемуся в Пруссии после сражения под Йеной; и если ссылаются на то, что в 1815 г. все эти крепости были в упадке, со слабыми гарнизонами и плохо вооружены, то нельзя все же забывать, что, за несколькими исключениями, эти крепости не могут не находиться постоянно в запущенном состоянии. Тройной пояс Вобана ныне потерял всякое значение, он является безусловно вредным для Франции. Ни одна из
