навлекает на народ, заставят его совершить следующий шаг быстрее, чем предыдущий. Война является условием, в силу которого он сохраняет за собой трон, однако, поскольку он в конце концов является Только поддельным Бонапартом, война, по-видимому, всегда будет бесплодной, затеянной под ложными предлогами, расточающей кровь и материальные ценности и не приносящей его подданным никаких выгод. Такова была Крымская война. Такова война, только что окончившаяся. Только на таких условиях Франция может пользоваться предоставленным ей благом — быть присвоенной этим человеком. Она вынуждена, так сказать, бесконечно прибегать к практике декабрьских дней. Только место разрушительных действий переносится с парижских бульваров на равнины Ломбардии или в Херсонес Крымский, а жалкие потомки великой революции, вместо того чтобы убивать своих соотечественников, используются для убийства людей, говорящих на других языках.
К. МАРКС
QUID PRO QUO[265]
В своем сочинении об австро-французской кампании 1796 г. генерал Клаузевиц говорит, что Австрия потому так часто терпела поражения, что ее планы сражений, как стратегически, так и тактически, были рассчитаны не на действительное достижение победы, а скорее на использование уже будто бы одержанной победы[266]. Обход врага на обоих флангах, его окружение, распыление собственных сил по самым отдаленным пунктам с целью запереть все выходы мысленно разбитому врагу — эти и подобные мероприятия для использования воображаемой победы всякий раз являлись самым верным средством для того, чтобы обеспечить поражение. Эта характеристика австрийского способа ведения войны целиком приложима к прусской дипломатии.
Пруссия бесспорно стремилась играть большую роль с малыми издержками производства. Известного рода чутье подсказало ей, что настал благоприятный момент для того, чтобы посредственности могли пойти в гору. Франция Венских договоров, Франция Луи-Филиппа простым декретом была переименована из королевства в империю[267], причем не был передвинут ни один пограничный камень в Европе. Вместо итальянского похода 1796 г. и египетской экспедиции оказалось достаточно учреждения мошеннического Общества 10 декабря и колбасного смотра в Сатори, чтобы из 2 декабря устроить пародию на 18-е брюмера[268]. Пруссия знала, что иллюзия французских крестьян насчет воскресения настоящего Наполеона не вполне разделяется великими державами. Все молчаливо согласились с тем, что авантюрист, который должен был во Франции разыгрывать из себя Наполеона, взялся за опасную роль и поэтому в любой момент мог стать опасным для официальной Европы. Франция могла терпеть поддельную империю лишь до тех пор, пока казалось, что Европа верит в этот фарс. Поэтому речь шла о том, чтобы облегчить паяцу его роль и обеспечить усердную клаку в партере и на галерке. Всякий раз, как внутреннее положение Франции становилось шатким, — а два года являются, по-видимому, максимальным периодом вращения этой империи-рококо вокруг своей собственной оси, — надо было разрешать бывшему арестанту Ама какую-нибудь иностранную авантюру. Тогда в порядке дня Европы появлялась пародия на какую-нибудь статью наполеоновской программы, которую можно было осуществить по ту сторону французской границы. Сыну Гортензии разрешалось вести войну, но лишь под лозунгом Луи-Филиппа: «La France est assez riche pour payer sa gloire» {«Франция достаточно богата, чтобы платить за свою славу». Ред.}. Старый король Пруссии {Фридрих-Вильгельм III. Ред.}, человек с безмозглой головой, сказал однажды, что его Пруссия отличается от Пруссии Фридриха Великого тем, что последняя стояла в абстрактной противоположности к христианству, между тем как первая преодолела переходную эпоху пошлого просвещения и достигла глубокого внутреннего понимания откровения. Также и старый Наполеон придерживался пошлого рационалистического предрассудка, что война для Франции выгодна лишь тогда, когда ее расходы несут другие страны, а Франция пожинает ее выгоды. В противоположность этому его мелодраматический преемник пришел к глубокомысленному заключению, что Франция сама должна оплачивать свою военную славу, что сохранение ее старых границ является естественным законом и что все его войны должны быть «локализованы», т. е. совершаться в пределах ограниченного пространства, которое Европа всякий раз соблаговолит указать ему для выполнения его роли. Поэтому его войны в действительности являются лишь периодическими кровопусканиями Франции, которые обогащают ее новым государственным долгом и лишают одной из ее старых армий.
Однако после каждой такой войны наступает какая-нибудь неурядица. Франция недовольна, но Европа всячески старается уговорить капризную belle France {прекрасную Францию. Ред.}. Она разыгрывает роль Барнума по отношению к Dutchfish {буквально: «голландской рыбке»; в переносном смысле: «голландскому наглецу». Ред.}. Разве после войны с Россией Европа не наделила его всеми театральными атрибутами третейского судьи? Разве барон фон Зеебах не ездил взад и вперед из Дрездена в Париж и из Парижа в Дрезден[269]? Не ухаживали ли за ним отравитель Орлов и фальсификатор Бруннов[270]? Разве не верили в его всемогущество черногорский князь и Якоб Венедей[271]? Разве ему не дали возможность выполнить требования России под вывеской вероломства против Англии? Разве мир с Россией, который Пальмерстон скрепил предательством в отношении Карса и негативным возвеличиванием своего собственного генерала Уильямса[272], не был объявлен «Times» изменой Бонапарта Англии? Разве он не пользовался славой самого ловкого человека в Европе? Разве во время войны он не занял все столицы, если не современного, то античного мира[273]? А то, что он снисходительно очистил Дарданеллы, не указывало ли на глубоко скрытые планы? Старый Наполеон брался обычно за ближайшие задачи. Кажущееся смирение новоявленного Наполеона указывает на макиавеллистическую непостижимость. Он отверг хорошее лишь потому, что стремился к лучшему. Наконец, разве Парижский мирный договор не был увенчан «Avis» {«Предупреждением». Ред.} Европы по адресу антибонапартистских газетных писак такого «гигантского государства», как Бельгия[274]?
Тем временем два года нормального круговорота псевдонаполеоновской Франции истекали. Официальные представители Европы думали, что ими пока что сделано достаточно для величия этого человека. Ему разрешили плыть в свите англичан в Китай[275] и по поручению России посадить полковника Кузу правителем Дунайских княжеств. Но как только была сделана попытка хотя бы для пробы переступить неуловимую грань между героем и паяцем, который играет героя, как Луи-Наполеону с насмешкой приказали вернуться в пределы предназначенного для него поля деятельности. Его интриги против Северо-Американских Соединенных Штатов, его попытка восстановить работорговлю[276], его мелодраматические угрозы по адресу Англии, его антирусская демонстрация в связи с вопросом о Суэцком канале, которую он обязался предпринять по поручению России, чтобы оправдать перед Джоном Булем инспирированную Россией оппозицию Пальмерстона против проекта, — все это лопнуло. Только по отношению к маленькой Португалии ему разрешили вести себя грозно[277], чтобы подчеркнуть его жалкое поведение по отношению к великим державам. Даже Бельгия начала строить укрепления, даже Швейцария стала декламировать «Вильгельма Телля»[278]. С силами, официально управляющими Европой, очевидно, случилось то, что в прежние времена так часто сбивало с толку астрономов, — неверное вычисление срока круговорота светил.
Тем временем два года круговорота «lesser Empire» {«малой Империи». Ред.} истекли. Во время первого круговорота, от 1852 до 1854 г., происходило бесшумное выветривание, которое можно было почувствовать обонянием, но не слухом. Война с Россией послужила при этом safety valve {отдушиной. Ред.}. Иначе обстояло дело при втором круге в 1856–1858 годах. Внутренним развитием Франции псевдо-Бонапарт был отброшен к моменту государственного переворота. Бомбы Орсини возвестили бурю. Несчастному любовнику мисс Кутс пришлось отречься от власти в пользу своих генералов. Франция — неслыханное дело — по испанскому обычаю была разделена на пять генерал-капитанств[279], причем вся операция прошла под звездой страдающей метеоризмом Евгении. Учреждение регентства фактически передало власть из рук императора-Квазимодо в руки Пелисье, орлеанистского специалиста по поджариванию арабов на огне[280]. Однако возобновление terreur {террора. Ред.} уже не внушало страха. Вместо того чтобы казаться страшным, голландский племянник Аустерлицкой битвы кажется уродливо смешным. N’est pas monstre qui veut! {не всякому дано быть чудовищем! Ред.} Монталамбер мог разыгрывать в Париже Гемпдена[281], а Прудон проповедовать в Брюсселе луи-филиппизм с Acte additionel[282]. Восстание в Шалоне[283] доказало, что сама армия видела в реставрированной империи пантомиму, заключительная сцена которой приближается.
Луи Бонапарт снова достиг рокового момента, когда официальная Европа должна была понять, что опасность революции можно отвратить лишь пародией на какую-нибудь новую статью старой наполеоновской программы. Пародия началась с того, чем Наполеон кончил, — с русского похода. Почему бы не продолжить ее тем, чем Наполеон начал, т. е. итальянской кампанией? Из всех европейских персон Австрия была наименее grata {желанной. Ред.}. Пруссия желала отомстить ей за Варшавский конгресс, за Бронцелльское сражение и за поход к Северному морю. Пальмерстон издавна свидетельствовал свои цивилизаторские стремления ненавистью к Австрии. Россия со страхом восприняла объявление Австрии о том, что ее банк снова будет платить наличными. Когда в 1846 г. в первый раз с незапамятных времен австрийское казначейство оказалось без дефицита, Россия подала знак к краковской революции[284]. Наконец, Австрия была bete noire {буквально; «черным зверем», то есть страшилищем, предметом ненависти. Ред.} для либеральной Европы. Таким образом, второй театральный аттиловский поход Бонапарта должен был состояться против Австрии, но под известными условиями: никакой уплаты военных издержек, никакого расширения французских границ, «локализация» войны в границах здравого смысла, т. е. в пределах области, необходимой для вторичного славного кровопускания Франции.
При таких обстоятельствах, поскольку комедия все же разыгрывалась, Пруссия решила, что и для нее наступил момент с разрешения начальства и при хорошей страховке сыграть большую роль. Мир в Виллафранке поставил ее, одураченную, к позорному столбу перед всей Европой. При своих крупных успехах в конституционализме, выразившихся в росте ее государственного долга в геометрической прогрессии, она сочла уместным приложить к ранам в виде пластыря blue book of its own make[285]. В следующей статье мы выслушаем ее собственную апологию.
Когда Пруссия регентства говорит так же, как и пишет, тогда легко обнаруживается ее зарекомендовавший себя в европейской «Комедии ошибок» {название известной комедии Шекспира. Ред.} талант не только понимать превратно, но и бывать превратно понятой. В этом у нее есть известное сходство с Фальстафом, который не только сам отпускал остроты, но и других побуждал к ним.
14 апреля эрцгерцог Альбрехт прибыл в Берлин, где он оставался до 20-го. Он должен был сообщить регенту некую тайну и сделать ему некое предложение. Тайна касалась предстоящего австрийского ультиматума Виктору-Эммануилу. Предложение касалось войны на Рейне. Предполагалось, что эрцгерцог Альбрехт с 260 000 австрийцев и союзными южногерманскими корпусами должен действовать на западном берегу Верхнего Рейна, в то время как прусские и северогерманские корпуса под верховным прусским командованием образовали бы северную армию на Рейне. Вместо одного «союзного главнокомандующего» руководить должны были Франц-Иосиф и принц-регент сообща из одной главной квартиры.
Пруссия не только тотчас
