«И за что? За то, что этот несчастный город требовал своих прав. Да, за требование своих прав он подвергся 48-часовой бомбардировке».
(Если бы бомбардировка продолжалась 4 недели и больше, все было бы в порядке.)
… «Позвольте мне апеллировать к общественному мнению Европы. Подняться и сказать во всеуслышанье с величайшей, может быть, трибуны Европы несколько слов» (да, действительно, слов!) «возмущения подобными действиями — это будет заслугой перед человечеством… Когда регент Эспартеро, оказавший услуги своей родине» (чего Тьер никогда не делал) «вздумал бомбардировать Барселону для подавления вспыхнувшего там восстания, — со всех концов мира раздался общий крик негодования».
И что же? Приблизительно год спустя этот человек с добрым сердцем сделался злостным подстрекателем и самым рьяным защитником (апологетом) бомбардировки Рима войсками Французской республики под командованием легитимиста Удино.
За несколько дней до февральской революции Тьер, раздраженный тем, что Гизо надолго отстранил его от власти, и почуяв в воздухе бурю, снова воскликнул в палате депутатов:
«Я принадлежу к партии революции не только во Франции, но и во всей Европе. Я желал бы, чтобы правительство революции оставалось в руках умеренных людей. Но если бы оно перешло в руки людей горячих, даже в руки радикалов, я из-за этого не отказался бы (не отрекся бы) от дела, которое отстаиваю. Я всегда буду принадлежать к партии революции».
Разразилась февральская революция. Вместо того, чтобы поставить на место министерства Гизо министерство Тьера, о чем мечтал этот ничтожный человек, революция заменила Луи-Филиппа республикой. Со времени провозглашения республики и вплоть до coup d’etat [государственного переворота. Ред.] г-н Тьер был занят исключительно подавлением этой революции. В первый день народной победы охваченный страхом он прятался, забывая, что от ненависти народа его спасало презрение народа к нему. Прославленный храбрец, он продолжал избегать общественной арены, пока материальные силы парижского пролетариата не были сломлены в результате кровавой резни, учиненной буржуазным республиканцем Кавеньяком. Арена тогда была очищена для деятельности людей такого сорта, как он. Его час снова настал. Он стал идейным вождем «партии порядка» и ее «парламентарной республики», этого анонимного царства, во время которого все соперничающие фракции господствующих классов тайно сговаривались между собой, чтобы подавить рабочий класс, и интриговали друг против друга, чтобы каждой восстановить свою собственную монархию.
(Реставрация была царством аристократических земельных собственников, Июльская монархия царством капиталистов, республика Кавеньяка царством «республиканской» фракции буржуазии, тогда как банда алчных авантюристов, составляющих бонапартистскую партию, во времена всех этих режимов тщетно рвалась к тому, чтобы получить возможность грабить Францию, что дало бы ей право на звание «спасителей порядка и собственности, семьи и религии».
Эта республика была анонимным царством объединившихся легитимистов, орлеанистов и бонапартистов, в хвосте которых плелись буржуазные республиканцы.)
3) ПОМЕЩИЧЬЕ СОБРАНИЕ
Если помещичье Собрание, заседающее в Бордо, и создало это правительство, то «правительство людей обороны» заранее приняло все меры к созданию этого Собрания. С этой целью оно отправило Тьера в поездку по провинции, где он должен был сыграть роль предвестника наступающих событий и подготовить почву для внезапного проведения общих выборов. Тьеру нужно было преодолеть одно затруднение. Не говоря уже о том, что бонапартисты вызывали отвращение у французского народа, если бы многие из них оказались избранными, то они тотчас же восстановили бы империю и снарядили бы г-на Тьера и К° в путешествие в Кайенну. Орлеанисты были слишком разбросаны, для того чтобы заполнить свои собственные места и места, освобожденные бонапартистами. Поэтому неизбежно надо было оживить труп партии легитимистов. Тьер не боялся этой задачи. Как правительство современной Франции легитимисты были немыслимы, а потому как соперники в погоне за местами и доходами ничего не значили. Вместе с тем не было более удобного слепого орудия контрреволюции, чем легитимисты — партия, вся деятельность которой, по словам Тьера, постоянно держалась на трех столпах: «иноземном вторжении, гражданской войне и анархии». (Речь Тьера в палате депутатов 5 января 1833 г.) Избранная часть легитимистов, экспроприированных революцией 1789 г., возвратила себе свои имения, поступив в лакеи к Наполеону I, а большинство легитимистов — благодаря миллиарду возмещения и личным пожалованиям во времена Реставрации. При последующих режимах Луи-Филиппа и Наполеона Малого они отстранились от активного участия в политической жизни — и даже это послужило им рычагом для восстановления своего богатства как земельных собственников. Избавленные от расходов на придворную жизнь и представительство в Париже, они, оставаясь в далеких уголках провинциальной Франции, только и делали, что собирали золотые яблоки, падавшие в их chateaux [замки, помещичьи усадьбы. Ред.] с древа современной промышленности, так как железные дороги повышали цену их земель, агрономическая наука, применяемая на их землях капиталистическими сельскими хозяевами, увеличивала ее продукцию, а неиссякаемый спрос быстро возрастающего городского населения обеспечивал рост рынков для сбыта этой продукции. И те же самые социальные факторы, которые восстановили их материальное богатство и вернули им важную роль участников акционерной компании современных рабовладельцев, предохранили их также от заразы современных идей и дали им возможность, пребывая в своем сельском неведении, ничего не забыть и ничему не научиться. Подобные люди представляли собой чисто пассивный материал, на который такой человек, как Тьер, мог воздействовать. Выполняя миссию, возложенную на него правительством обороны, этот злобный бес превысил свои полномочия, обеспечив себе такое количество мандатов, которое должно было превратить членов правительства обороны из его строптивых господ в людей, признающих себя его слугами.
Когда ловушки для избирателей были таким образом расставлены, парижские capitulards неожиданно предложили французскому народу выбрать в недельный срок Национальное собрание, единственной задачей которого должно быть — согласно условиям конвенции от 28 января, продиктованной Бисмарком, — решение вопроса о войне и мире. Помимо того, что выборы проходили при чрезвычайных обстоятельствах, когда некогда было обдумывать и когда одна половина Франции находилась под властью прусских штыков, а на другую тайно оказывалось давление с помощью правительственных интриг, когда Париж был отрезан от провинции, — французский народ инстинктивно чувствовал, что сами условия перемирия, принятые capi-tulards, не оставляют Франции другого выбора (альтернативы), кроме мира a outrance [во что бы то ни стало. Ред.], и что наихудшие люди Франции лучше всего подходят для того, чтобы его санкционировать. Поэтому и появилась на свет «помещичья палата» в Бордо.
Мы все же должны делать различие между старорежимными оргиями и действительными историческими делами помещичьих депутатов. Изумленные тем, что они оказались сильнейшей фракцией огромного большинства, состоящего кроме них из орлеанистов с примесью буржуазных республиканцев и лишь отдельных бонапартистов, они всерьез (наивно) уверовали в долгожданное пришествие их прежнего тысячелетнего царства. И в самом деле, сапог иноземного завоевателя снова топтал Францию, империя была опять ниспровергнута, Бонапарт опять попал в плен, а легитимисты опять воскресли. Очевидно, колесо истории повернуло вспять, чтобы докатиться до «chambre introuvable» [«бесподобной палаты». Ред.] 1816 г. — с ее неистовыми и яростными проклятиями революционному потопу и его ужасам, с ее требованием «обезглавить Париж и лишить его звания столицы», с ее «децентрализацией», при которой сеть государственного аппарата должна быть прорвана местными влияниями помещичьих усадеб, с ее религиозными проповедями и догматами допотопной политики, с ее дворянской спесью, наглостью, генеалогической ненавистью к трудящимся массам и взглядом на мир через oeil de boeuf [буквально: «бычий глаз», исторически — передняя в Версальском дворце с опальным окном, где собирались придворные в ожидании короля. Ред.]. В действительности однако, легитимисты могли играть только роль держателей акций партии порядка как монополисты средств производства. С 1848 до 1851 г. они могли образовать только одну из фракций междуцарствия «парламентарной республики» — с той разницей, что тогда они были представлены своими образованными и искушенными в парламентской борьбе лидерами, Берье, Фаллу, Ларошжакленами, тогда как теперь им приходилось искать себе представителей среди заурядных деревенских помещиков, что придало иной оттенок всему Собранию и скрыло его буржуазную действительность под феодальным нарядом. Их нелепые преувеличения (проповеди) служат только для того, чтобы оттенить либерализм их бандитского правительства. Завлеченные на путь узурпации полномочий, не соответствующих их избирательным мандатам, они существуют только по милости своих самозванных правителей. Хотя иноземное вторжение в 1814 и 1815 гг.[451] явилось смертоносным оружием против них в руках буржуазных выскочек, они в слепом безрассудстве взяли на себя ответственность за нынешнюю беспрецедентную капитуляцию Франции, которую их буржуазные недруги выдали иноземцу. И французский народ, пораженный и возмущенный возвращением всех этих высокородных Пурсоньяков, которые, как он считал, уже давно лежат в могилах, убедился, что он должен не только произвести революцию XIX века, но и завершить революцию 1789 г., отправив этих скотов туда же, куда в конце концов попадает в деревне весь скот — на живодерню.
5) НАЧАЛО ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ. РЕВОЛЮЦИЯ 18 МАРТА. КЛЕМАН ТОМА. ЛЕКОНТ. СТЫЧКА НА ВАНДОМСКОЙ ПЛОЩАДИ
Если бы разоружение Парижа являлось просто необходимой частью контрреволюционного заговора, то его можно было бы осуществить более медленно и осторожно, но поскольку оно было обусловлено в финансовом соглашении, которое не терпело отлагательства и привлекало к себе неотразимыми прелестями, то Париж нужно было разоружить без всякого промедления. Тьер должен был поэтому сделать попытку совершить coup d’etat. И вот он сам начал гражданскую войну: он отправил decembriseur[452] Винуа во главе многочисленного отряда полицейских и нескольких линейных полков в разбойничий ночной поход на высоты Монмартра. Когда эта преступная попытка не удалась благодаря сопротивлению национальной гвардии и ее братанию с солдатами, то на следующий день Тьер возвестил национальным гвардейцам в манифесте, расклеенном на стенах Парижа, о своей благородной решимости оставить им их же оружие, с которым, заявлял он, национальная гвардия несомненно с готовностью сплотится вокруг правительства против «бунтовщиков». Из 300000 национальных гвардейцев только 300 человек отозвались на его призыв. Славная рабочая революция 18 марта безраздельно владела (воцарилась над) Парижем.
Центральный комитет, руководивший обороной Монмартра и выступивший утром 18 марта в качестве вождя революции, не был создан наспех для потребностей момента и не представлял собой результат какого-то тайного заговора. Париж был на страже с самого дня капитуляции, в результате которой правительство национальной обороны разоружило Францию, выговорив для себя личную охрану в 40000 человек с целью усмирения Парижа. Национальная гвардия реорганизовалась и поручила верховное командование Центральному комитету, состоящему
