из тысячи форм буржуазного надувательства, о которых я говорю на стр. 4 отдельного издания [См. настоящий том, стр. 208—209. Ред.] и которая, как я там указал, тоже подвержена известному экономическому регулированию.

Мюльбергер, напротив, не видит в договоре о найме ничего, кроме чистого «произвола» (стр. 19 его работы), а когда я доказываю ему обратное, — он жалуется, что я говорю ему «сплошь такие вещи, которые, к сожалению, он сам уже знал».

Однако никакие экономические исследования о квартирной плате не приведут нас к тому, чтобы превратить отмену сдачи квартир внаем в «одно из самых плодотворных и самых возвышенных стремлений, зародившихся в лоне революционной идеи». Чтобы добиться этого, необходимо перевести этот простой факт из области трезвой политической экономии в гораздо более идеологическую область юриспруденции. «Дом служит вечным юридическим основанием» платы за наем помещения; — «так получается», что стоимость дома может быть покрыта наемной платой 2, 3, 5 и 10 раз. Чтобы узнать, как же это «так получается», «юридическое основание» не поможет нам ни на грош; поэтому я и говорил, что только путем исследования того, каким образом дом становится юридическим основанием, Мюльбергер мог бы узнать, как это «так получается». Мы узнаем это лишь тогда, когда исследуем, как я и сделал, экономическую природу квартирной платы, вместо того чтобы возмущаться тем юридическим выражением, в котором санкционирует ее господствующий класс. — Тот, кто предлагает экономические меры для отмены квартирной платы, обязан ведь знать о квартирной плате несколько больше чем то, что она представляет собой «дань, которой съемщик оплачивает вечное право капитала». На это Мюльбергер отвечает: «Одно дело — изображение, другое дело — объяснение».

Итак, стало быть, дом, хотя он отнюдь не вечен, превращен в вечное юридическое основание квартирной платы. Безразлично, как это «так получается», но мы обнаруживаем, что в силу этого юридического основания дом приносит в виде квартирной платы доход, во много раз превышающий его стоимость. Благодаря переводу на юридический язык мы благополучно удалились от экономической области достаточно далеко, чтобы видеть лишь то явление, что валовая сумма арендной платы мало-помалу может многократно оплатить стоимость дома. Так как мы мыслим и говорим юридически, то и к этому явлению мы прилагаем масштаб права, справедливости и находим, что явление это несправедливо, что оно не соответствует «правовой идее революции», — что бы эта штука ни означала, — и что поэтому юридическое основание никуда не годится. Далее мы обнаруживаем, что то же самое относится к приносящему проценты капиталу и к сданной в аренду пахотной земле; это дает нам повод выделить и эти разряды собственности из других и подвергнуть их особому рассмотрению. Последнее приводит к требованию: 1) лишить собственника права отказа от договора, права востребования своей собственности, 2) передать безвозмездно съемщику, должнику или арендатору пользование сданным ему, но не принадлежащим ему предметом и 3) выплатить собственнику его достояние мелкими долями без процентов. Этим мы и исчерпали прудоновские «принципы» в этой области. Это и есть прудоновская «общественная ликвидация».

Кстати, совершенно ясно, что весь этот план реформ должен пойти на пользу почти исключительно мелким буржуа и мелким крестьянам, закрепляя их положение как мелких буржуа и мелких крестьян. Легендарный, по Мюльбергеру, образ «мелкого буржуа Прудо-на», таким образом, приобретает здесь вдруг весьма осязаемую историческую реальность.

Мюльбергер продолжает:

«Если я говорю вслед за Прудоном, что экономическая жизнь общества должна быть проникнута правовой идеей, то я тем самым изображаю современное общество, как такое, в котором отсутствует если не всякая правовая идея, то правовая идея революции, — факт, с которым согласится сам Энгельс».

К сожалению, я лишен возможности доставить Мюльбергеру это удовольствие. Мюльбергер выставляет требование, что общество должно быть проникнуто правовой идеей, и называет это изображением. Если суд посылает мне через судебного исполнителя предписание уплатить долг, то, по Мюльбергеру, суд не совершает ничего иного, как только изображает меня человеком, не платящим своих долгов! Одно дело — изображение, другое дело — требование. В этом именно и состоит главное отличие немецкого научного социализма от Прудона. Мы изображаем, — а всякое подлинное изображение, вопреки Мюльбергеру, есть в то же время объяснение предмета, — мы изображаем экономические отношения, как они существуют и как они развиваются, и доказываем строго экономически, что это их развитие есть в то же время развитие элементов социальной революции: развитие, с одной стороны, пролетариата, класса, условия жизни которого неизбежно толкают его к социальной революции, а с другой стороны — производительных сил, которые, перерастая рамки капиталистического общества, должны неизбежно разорвать их и которые в то же время создают возможность устранения раз навсегда классовых различий в интересах самого общественного прогресса. Прудон, наоборот, предъявляет современному обществу требование преобразоваться не в соответствии с законами своего собственного экономического развития, а согласно предписаниям справедливости («правовая идея» принадлежит не ему, а Мюльбергеру). Там, где мы доказываем, там Прудон, а за ним и Мюльбергер, проповедует и плачется.

Что за штука «правовая идея революции», — я абсолютно не в состоянии разгадать. Правда, Прудон превращает «Революцию» в своего рода богиню, олицетворяющую и осуществляющую его «справедливость»; при этом он впадает в странное заблуждение, смешивая в одно буржуазную революцию 1789—1794 гг. и грядущую пролетарскую революцию. Он проделывает это почти во всех своих произведениях, особенно после 1848 года; в качестве примера я приведу только «Общую идею революции», издание 1868 г., стр. 39—40[250]. Но так как Мюльбергер снимает с себя какую-либо ответственность за Прудона, то мне не позволено обращаться к Прудону за объяснением «правовой идеи революции», и я продолжаю пребывать во тьме египетской.

Далее Мюльбергер говорит:

«Но ни Прудон, ни я не апеллируем к «вечной справедливости» для объяснения существующих несправедливых условий, ни, тем более, как приписывает мне Энгельс, не ждем улучшения этих условий от апелляции к этой справедливости».

Мюльбергер, по-видимому, полагается на то, что «Прудон почти вовсе неизвестен в Германии». Во всех своих сочинениях Прудон мерит все общественные, правовые, политические, религиозные положения [В газете «volksstaat» вместо слов «все общественные, правовые, политические, религиозные положения» напечатано: «все общественные, правовые, политические условия, все теоретические, философские, религиозные положения». Ред.] мерилом «справедливости», отвергая их или признавая в зависимости от того, согласуются ли они или не согласуются с тем, что он называет «справедливостью». В «Экономических противоречиях»[251] эта справедливость называется еще «вечной справедливостью», justice eternelle. Позднее вечность уже не упоминается, но по существу сохраняется. Например, в работе «О справедливости в революции и в церкви», издание 1858 г. [252], следующий отрывок выражает

содержание всей этой трехтомной проповеди (том 1, стр. 42):

«Каков основополагающий принцип, органический, управляющий, суверенный принцип обществ, который, подчиняя себе все остальные, правит, защищает, оттесняет, карает, в случае нужды даже подавляет все мятежные элементы? Что это? — религия, идеал, интерес?.. Этим принципом, на мой взгляд, является справедливость. — Что такое справедливость? Сущность самого человечества. — Чем она была со времени возникновения мира? Ничем. — Чем она должна стать? Всем».

Справедливость, которая составляет сущность самого человечества, — что же это еще, если не вечная справедливость? Справедливость, которая является органическим, управляющим, суверенным основополагающим принципом обществ, справедливость, которая, тем не менее, до сих пор была ничем, но должна стать всем, — что же это, если не мерило, которым должны измеряться все дела человеческие, к которому надлежит апеллировать как к высшему судье при всяком затруднительном случае? А разве я утверждал что-либо другое, кроме того, что Прудон прикрывает свое невежество и свою беспомощность в области политической экономии тем, что судит об экономических отношениях не по экономическим законам, а по тому, согласуются они или не согласуются с его представлением об этой вечной справедливости? И чем же Мюльбергер отличается от Прудона, когда он требует, чтобы «все изменения в жизни современного общества… были проникнуты правовой идеей, то есть проводились везде в соответствии со строгими требованиями справедливости»? Либо я не умею читать, либо Мюльбергер писать не умеет.

Далее Мюльбергер говорит:

«Прудон знает не хуже Маркса и Энгельса, что подлинным двигателем человеческого общества являются экономические, а не юридические отношения; он знает также, что правовые идеи народа в каждый данный

момент являются лишь выражением, отражением, продуктом экономических, — в особенности производственных отношений… Одним словом, право для Прудона есть исторически сложившийся экономический продукт».

Если Прудон все это (я оставляю в стороне неясный способ выражения Мюльбергера и довольствуюсь его благими намерениями) «знает не хуже Маркса и Энгельса», — о чем же нам тогда спорить? Но в том-то и дело, что насчет знаний Прудона дело обстоит несколько иначе. Экономические отношения каждого данного общества проявляются прежде всего как интересы. А Прудон в только что цитированном главном своем произведении пишет черным по белому, что «управляющий, органический, суверенный основополагающий принцип обществ, подчиняющий себе все остальные» принципы, это — не интерес, а справедливость. И он повторяет то же самое во всех своих сочинениях во всех решающих местах. Все это не мешает Мюльбергеру продолжать:

«… идея экономического права, глубже всего развитая Прудоном в «Войне и мире», вполне совпадает с теми основными мыслями Лассаля, которые так хорошо изложены в его предисловии к «Системе приобретенных прав»».

«Война и мир»[253] — пожалуй, самое ученическое из многочисленных ученических произведений Прудона, и я никак не мог ожидать, что оно будет приведено в доказательство мнимого усвоения Прудоном немецкого материалистического понимания истории, объясняющего все исторические события и представления, всю политику, философию, религию материальными, экономическими условиями жизни данного исторического периода. Эта книга так мало материалистична, что даже свою концепцию войны не может выразить, не призвав на помощь творца:

«Между тем творец, избравший для нас этот образ жизни, имел свои цели» (т. II, стр. 100, издание 1869 г.).

На какие исторические познания опирается эта книга, видно из того, что в ней высказано убеждение в историческом существовании золотого века:

«Вначале, когда человечество было еще редко рассеяно по земному шару, природа без труда удовлетворяла потребности человека. Это был золотой век, век изобилия и покоя» (там