от ужасов июньских дней 1848 г., бросилась к ногам комедианта; в той же Англии после 1848 г. наступил долгий период реакции; по в обеих этих странах реакция действовала под предлогом защиты основ буржуазного общества от напора пролетариата. В Пруссии в результате революции смогли, наконец, получить удовлетворение средневековые чаяния романтика Фридриха-Вильгельма IV благодаря тому, что победоносная реакция смела множество антиромантических учреждений, контрабандой проникших в прусское государство за время от Фридриха II до Штейна и Гарденберга. Под предлогом защиты буржуазного общества от пролетариата это общество вновь подчинили господству феодализма. Ни одна буржуазия в мире не может похвастаться таким позорным периодом, как тот, через который прусская буржуазия прошла при Мантёйфеле. В какой другой стране было бы возможно чествование Хинкельдея как поборника и мученика свободы [261]?
Наконец, в результате сложных дворцовых интриг, наступает новая эра [262]. Старолиберальное министерство нежданно-негаданно сваливается в руки буржуазии. И вот она, не ударившая пальцем о палец, чтобы вызвать его к жизни, она, трусливейшая буржуазия в мире, вдруг вообразила, что она уже у кормила власти, что старое прусское военно-полицейское государство исчезло, что она может назначать и смещать министров и предписывать двору свою волю. Если мантёйфелевский период показал ее трусость, то новая эра вскрыла ее политическую несостоятельность.
Платой за допущение старолиберального министерства была реорганизация армии. Итальянская война[263] дала желанный повод потребовать ее от ландтага. С одной стороны, мобилизация 1859 г. показала, что старая организация армии полностью себя изжила. С другой стороны, равнодушие, с каким была встречена во Франции аннексия Савойи и Ниццы, показало, что французский шовинизм можно серьезно разжечь только перспективой завоеваний на Рейне, то есть войной против Пруссии. Итак, становилось очевидным, что как только империя Луи Бонапарта, вследствие внутренних событий во Франции, снова подвергнется опасности, — единственной возможностью избежать этой опасности будет война против Пруссии, война, в которой старую прусскую армию, при отсутствии союзников, неизбежно ожидало поражение. С другой стороны, сама Пруссия, хотя и была по существу военным государством, не создала необходимых предпосылок для организации современной большой армии. Для этого она была слишком слаба. Но уклониться от того, что было на континенте всеобщей необходимостью, она не могла, тем более, что ее двусмысленная «политика свободных рук» отрезала ей путь к заключению сколько-нибудь надежных союзов. Наконец, как бы ни смотреть на реорганизацию армии, прусская буржуазия должна была знать, что не ей этому воспрепятствовать. Следовательно, единственно правильный план действий мог для нее состоять лишь в том, чтобы за согласие на неизбежную реорганизацию выторговать для себя как можно больше политических уступок. Но прусская буржуазия, вся еще в синяках от пинков мантёйфельского сапога, теперь внезапно распетушилась. Она вдруг возомнила себя решающей силой в государстве; она отвергла реорганизацию армии. Тут-то и пришел конец иллюзиям. Бисмарк разъяснил ей, что ее бумажная конституция и парламентские голосования не стоят медного гроша, что Пруссией управляет король, а палаты существуют только для того, чтобы соглашаться. Реорганизация армии была проведена вопреки конституции, а с депутатами опять обошлись по-мантёйфелевски. После непродолжительного показного сопротивления, которое утомило ее самое гораздо скорее, чем ее противника Бисмарка, буржуазия нашла в Датской войне[264] первый предлог для стыдливых попыток к примирению; после Садовы[265] она перестала стесняться, восторженно пала к ногам Бисмарка и с тех пор фигурировала лишь в его свите; после французской войны[266] восторг ее уже не знал границ, отныне она принадлежала Бисмарку душой и телом, она буквально таяла перед ним.
Но есть в мире нечто, открытое Гегелем и названное им «иронией истории». Эта ирония истории играла людьми и покрупнее Бисмарка; в ее власти оказалось также и прусское государство вместе с Бисмарком. С того момента, как одна за другой были осуществлены вожделенные цели прусской политики, с этого же момента стали колебаться основы прусского государства. Старая Пруссия опирается, в сущности, на юнкерство, из рядов которого главным образом пополняются офицерство и бюрократия. Юнкерство существует во всей красе только в шести восточных провинциях и, при ограниченных большей частью размерах юнкерского землевладения, нуждается для своего существования в известном количестве феодальных привилегий; без них большинство юнкеров быстро опустилось бы до уровня простых землевладельцев. Пока юнкерству противостояли только две западные провинции, ему не угрожало никакой опасности. Но уже аннексии 1866 г.[267] в огромной степени усилили буржуазный и крестьянский элементы в государстве. Не пустой легитимистский вздор, а в гораздо большей степени правильное понимание угрозы, которую это представляло для нее, вызвало со стороны партии Шталя — Герлаха[268] сопротивление этим аннексиям. Включение мелких государств в Северогерманский союз[269], передача этому Союзу решающих государственных функций, связанная с этим медиатизация прусской палаты господ, окончательное присоединение южногерманских государств — все это наносило тяжелые удары юнкерству, которое становилось в империи лишь исчезающим меньшинством. Мало этого. Всякое правительство, даже самое деспотическое, вынуждено считаться в своей деятельности с существующими условиями, иначе оно сломит себе шею. Пруссия могла подчинить себе Малую Германию, но она не могла навязать свое юнкерство двадцати пяти миллионам немцев, живущих к западу от Эльбы. Напротив, юнкерство, в котором нуждалась старая Пруссия, стало для «империи» обузой. Подобно тому как Бисмарк был вынужден, вопреки своим прежним взглядам, ввести свободу промышленности, свободу передвижения из одного немецкого государства в другое и прочие буржуазные реформы, — правда, в бюрократически изуродованном виде, — точно так же Бисмарк, этот юнкер par excellence [по преимуществу. Ред.], иронией истории был осужден на то, чтобы ущемить юнкерство положением об округах.
Это положение об округах — один из самых жалких законов, когда-либо издававшихся. Его содержание можно передать в двух словах. Он отнимает у отдельного юнкера принадлежащую ему в силу феодальной привилегии власть, чтобы под видом самоуправления округов вернуть эту власть классу юнкеров. Крупнейшее и крупное землевладение по-прежнему будет господствовать в земледельческих районах восточных провинций; власть юнкерства даже возрастет вследствие перехода в его руки таких полномочий, которые принадлежали до сих пор государству. Но каждый отдельный юнкер теряет то исключительное положение, которое он занимал в качестве феодального господина. Он опускается до уровня обычного современного крупного землевладельца и тем самым перестает быть юнкером. Но это вместе с тем подрывает основы старой Пруссии, и поэтому палата господ была со своей точки зрения вполне права, оказывая сопротивление положению об округах. С введением положения об округах приходит конец юнкерству, а без юнкерства нет больше специфической Пруссии.
Прусская буржуазия оставалась в этом деле достойной самой себя. Сначала говорилось, что положение об округах — мол, только первый шаг к самоуправлению, что следует на это пойти, так как в данный момент нельзя достичь ничего лучшего, что это, мол, компромисс с правительством, но что дальше уже нельзя уступать ни на йоту. Палата господ проваливает положение об округах. Правительство, хотя и связанное уже компромиссным соглашением с палатой депутатов, требует от нее новых уступок. Палата достаточно мужественна, чтобы безоговорочно на них согласиться; за это буржуазии обещают назначение новых пэров и подают надежду на реформу палаты господ. Назначение новых пэров осуществляется: назначено двадцать пять генералов и бюрократов; палата господ их принимает. Компромисс спасен, но… реформа палаты господ откладывается. Утешают себя, однако, тем, что положение об округах является все же огромным шагом вперед… но тут приходит известие о министерском кризисе. Роон, Зельхов, Иценплитц хотят подать в отставку; либералы побеждают по всей линии; становится неизбежным — либеральное? нет, вовсе нет, — объединенное министерство! Наши буржуа так непритязательны! Они довольствуются даже еще меньшим. Бисмарк уходит с поста министра-президента, его замещает Роон, противник положения об округах, в министерство вступает еще один генерал, Зельхов и Иценплитц остаются на местах, объединенное министерство оказывается менее объединенным, чем когда бы то ни было, феодальные элементы в нем усиливаются, — а буржуа спокойно продолжает пить свою кружку пивав гордом сознании, что душой всего остается все же в конце концов Бисмарк.
Этот пример отчетливо характеризует позицию прусской буржуазии. Если историческое положение, к которому Бисмарк привел Пруссию, и промышленный прогресс последних двадцати лет вынуждают его, Бисмарка, делать то, чего сама она из трусости не посмела осуществить в 1848—1850 гг., то прусская буржуазия ставит это себе в заслугу. У нее не хватает мужества даже на то, чтобы заставить своего Бисмарка провести эти мелкие реформы просто, на откровенно буржуазный лад, без государственно-полицейских извращений; она громко ликует по поводу того, что Бисмарк вынужден теперь выхолостить ее собственные требования 1846 года[270]; к тому же, — это надо иметь в виду, — одни лишь экономические требования, то есть такие, выполнению которых не могла бы воспрепятствовать и тысяча Бисмарков, даже если бы они этого желали. О политических требованиях, о передаче политической власти буржуазии, если еще и говорится, то только ради приличия. Прусская буржуазия не хочет политической власти; прогнившая, не успев созреть, как официальная Россия еще во времена Вольтера, она, так и не побывав у власти, докатилась уже до той ступени вырождения, какой французская буржуазия достигла после восьмидесяти лет борьбы и после долгого господства. Panem et circenses! — хлеба и зрелищ! — требовал опустившийся римский плебс от своих императоров; panem et circenses! — спекулятивных прибылей и дикой роскоши! — требует от своих императоров не прусский народ, а прусская буржуазия. Римские плебеи вместе с их императорами были сметены германскими варварами; за спиной прусских буржуа грозно поднимаются германские рабочие.
Написано Ф. Энгельсом в начале января 1873 г.
К. МАРКС ОТВЕТ НА НОВЫЙ ЦИРКУЛЯР МНИМОГО БОЛЬШИНСТВА БРИТАНСКОГО ФЕДЕРАЛЬНОГО СОВЕТА[271]
Новый циркуляр мнимого большинства Британского федерального совета якобы призван служить ответом на два обращения: Британского федерального совета и Манчестерской иностранной секции [См. настоящий том, стр. 192—201. Ред.]. В действительности же он не опровергает ни единого пункта этих обращений. Он только пытается личными сплетнями, клеветой и ложью пустить читателям пыль в глаза, полагаясь на неизбежное у недавно организованных секций недостаточное знакомство с историей Интернационала.
Весьма характерно, что из шести членов исполнительной комиссии, подписи которых фигурируют под этим циркуляром, двое — гг. Юнг и Пейп, — не имеют больше locus standi [законного места. Ред.] в Британском федеральном совете. Они были делегатами: первый от Мидлсборо, второй — от Ноттингема, но одна из упомянутых секций аннулировала мандат, в то время как другая единогласно отвергла циркуляр. Мы приведем только несколько примеров наглых утверждений, характерных
