Распространение этой ядовитой смеси с каждым годом становилось все шире, а с наступлением болезни картофеля достигло крайней степени. Желудок крестьянина, ослабленный супами из сена и сорняков и сырыми кореньями, не мог уже переваривать такого снадобья. Если принять еще во внимание плохую одежду, грязное нездоровое жилище, холод зимой, нехватку либо работы, либо сил для работы,— то легко себе представить, как эти голодные условия жизни привели к очень быстрому распространению тифа, точно так же, как и в Ирландии. «Людям больше нечего было терять!» Этим все объясняется. Государство и разбойники-рыцари непрестанно так эксплуатировали их и так выжимали все соки, что малейшее ухудшение их бедственного положения должно было привести их к гибели… Разбойники-рыцари, чиновничья каста и вся благословенная богом королевско-прусская правительственная клика обделывали делишки, получали оклады, распределяли награды, в то время как там внизу простой народ, измученный голодом и тифом, начал околевать сотнями и продолжал околевать, как скотина.
Не лучше, чем с поденщиками, обстоит дело с хозяевами, т. е. с теми, кто имел дом и к тому же больший или меньший клочок земли. Их основная пища — тоже картофель и водка. То, что они производят, им приходится продавать, чтобы уплатить подати помещику, государству и т. д. … К тому же приходится выполнять дворовые повинности» (для господина помещика), «переносить там варварские избиения плетью со стороны барина или его служащих; работая, голодая, терпя побои, видеть и выносить роскошь и высокомерие разбойников-рыцарей и окрики чиновничьей касты, — таков был и есть удел большей части польского населения…
Какое обращение выпадает на долю дворовой челяди, батраков и служанок барина, видно уже из того, что приходится претерпевать обязанным отработками деревенским подданным и так называемым наемным рабочим. Плеть и здесь является альфой и омегой рыцарского евангелия…
Разбойничье рыцарство распоряжается, как ему вздумается. Из их среды назначаются ландраты; они исполняют обязанности поместной и участковой полиции, и вся бюрократия работает в их интересах. К тому же польский крестьянин имеет дело не с немецким — это было бы, пожалуй, слишком гуманно, — а со старопрусским чиновничеством, с его прусским языком и его местным правом. Крестьянское население Верхней Силезии, терпящее со всех сторон эксплуатацию, издевательства, насмешки, побои, заковывание в кандалы, — должно было, наконец, дойти до той точки, до которой оно и дошло. Голодная смерть и чума неизбежно должны были явиться последним плодом, выросшим на этой истинно христианско-германской почве. Кто способен еще воровать, тот ворует. Это единственная форма, в которой обирландившаяся Верхняя Силезия фактически выражает свой протест против христианско-германского разбойничьего рыцарства. Следующая ступень — нищенство; толпами бредут изможденные фигуры с места на место. На третьем месте мы видим тех, которые не имеют сил и уменья ни для того, чтобы воровать, ни для того, чтобы просить милостыню. Их ложе из истлевшей соломы особенно охотно посещает ангел смерти от эпидемий. Таковы плоды деятельности столетнего богом благословенного монархического правления вкупе с разбойниками-рыцарями и с бюрократией».
Как и прежде, Вольф требует от рыцарства возмещения крестьянам, требует, чтобы все барщины и денежные чинши были отменены безвозмездно и, наконец, чтобы большие имения верхнесилезских магнатов были раздроблены. Этому конечно не бывать, пока будет существовать правительство Бранденбурга—Мантёйфеля, и потому «жители Верхней Силезии будут, как и прежде, массами вымирать от голода и голодного тифа», что буквально и подтвердилось, пока огромный подъем верхнесилезской промышленности в пятидесятых и шестидесятых годах не произвел переворота во всех условиях жизни области, все более и более ставя на место грубо феодальной эксплуатации — цивилизованную, но еще более основательную, современную буржуазную эксплуатацию.
IX
Мы намеренно приводили большие выдержки из «Силезского миллиарда» не только потому, что в нем яснее всего проявляется характер Вольфа, но и потому, что здесь дано верное изображение положения в деревне до 1848 г. во всей Пруссии, за исключением Рейнской провинции, — в Мекленбурге, Ганновере и некоторых других мелких государствах, а также во всей Австрии. Там, где имел место выкуп, крестьянин оказывался обделенным; но для половины и даже двух третей крестьянского населения, смотря по месту, феодальные повинности и поборы в пользу помещика продолжали еще существовать, и было мало надежды на ускорение темпа выкупа, пока гроза 1848 года и промышленное развитие в последовавший за этим период не уничтожили более или менее основательно и эти остатки средневековья. Мы говорим «более или менее» по той причине, что в Мекленбурге феодализм еще существует в неослабленной силе, да и в других отсталых частях Северной Германии можно то тут, то там найти местности, где выкуп еще не произведен. В 1849 г. в Пруссии были безвозмездно отменены деньги на охрану и другие менее значительные феодальные поборы; другие повинности отменялись быстрее, чем прежде, так как дворянство после уроков 1848 года и при возрастающей трудности добиться от строптивых крестьян работы, которая приносила бы прибыль, теперь само настаивало на выкупе. Наконец, с введением закона об округах, пало и сеньоральное правосудие помещиков и тем самым, по крайней мере по форме, в Пруссии был упразднен феодализм.
Но только по форме. Везде, где преобладает крупное землевладение, сохраняется полуфеодальное господствующее положение крупных землевладельцев, даже и при современно-буржуазных во всем остальном хозяйстве отношениях. Меняются только формы этого господствующего положения. Они иные в Ирландии, где землю обрабатывают мелкие арендаторы, иные в Англии и Шотландии, где обладающие капиталом арендаторы с наемными рабочими возделывают крупные арендные участки. К этой последней форме примыкают и хозяйства дворян, преобладающие в Северной Германии, особенно в ее восточной части. В крупных поместьях хозяйство ведется большей частью на средства владельца, реже на средства крупных арендаторов, с помощью дворовой челяди и поденщиков. Положение дворовой челяди определяется уставом о челяди, изданным в Пруссии в 1810 году. Он настолько хорошо приспособлен к феодальным отношениям, что открыто разрешает «незначительные акты насилия» господ над челядью, но зато открыто воспрещает под страхом уголовного наказания всякое насильственное сопротивление челяди дурному обращению со стороны господ, за исключением случаев, опасных для жизни или здоровья («Общий устав о челяди», §§ 77, 79). Поденщики отчасти посредством контракта, отчасти же посредством преобладающей системы оплаты труда натурой, — сюда входит и жилье, — поставлены фактически в такую зависимость от помещика, которая ничем не уступает зависимости челяди; так и процветает еще до сих пор к востоку от Эльбы то патриархальное обращение с сельскими рабочими и домашней челядью, обращение с помощью зуботычин, избиения палкой и плетью, которое описал нам Вольф в Силезии. Однако простой народ, увы, настраивается все более бунтарски и проявляет то тут, то там нежелание подвергаться далее этим отеческим мерам воздействия.
Так как Германия все еще по преимуществу земледельческая страна, в которой масса населения кормится благодаря земледелию и живет в деревнях, то важнейшей, но зато и труднейшей задачей рабочей партии является разъяснение сельским рабочим их интересов и их положения. Первый шаг для этого — изучить самим эти интересы и положение сельских рабочих. Партийные товарищи, которым обстоятельства позволяют это сделать, оказали бы большую услугу делу, если бы сравнили описание Вольфа с теперешним положением вещей, учли бы происшедшие изменения и описали теперешнее положение сельских рабочих. Наряду с настоящим батраком не следует упускать из виду также и мелкого крестьянина. Как обстоит дело с выкупом феодальных повинностей после 1848 года? Надувают ли теперь крестьянина так же, как прежде? Эти и другие вопросы возникают сами собой после прочтения «Силезского миллиарда», и, если серьезно взяться отвечать на эти вопросы, публиковать собранный материал в партийном органе, то тем самым делу рабочих будет оказана большая услуга, чем печатанием какого угодно количества статей о деталях организации будущего общества.
Конец статьи Вольфа наводит еще на другой вопрос. Верхняя Силезия после 1849 г. стала одним из важнейших центров немецкой промышленности. Эта промышленность, как вообще в Силезии, находится главным образом в деревне, в больших селах или во вновь возникающих городах, вдали от крупных городских центров. Если задача состоит в том, чтобы распространить социал-демократическое движение в деревне, то Силезия, и особенно Верхняя Силезия, — наиболее подходящий опорный пункт. Между тем, по крайней мере Верхняя Силезия все еще, видимо, является для социалистической пропаганды девственной почвой. Язык не может служить препятствием; с одной стороны, с ростом промышленности там очень привилось употребление немецкого языка, а с другой стороны — есть ведь достаточно социалистов, которые говорят по-польски.
Но вернемся к нашему Вольфу. 19 мая «Neue Rheinische Zeitung» была запрещена после появления ее последнего, напечатанного красной краской номера. Помимо еще не законченных 23 процессов по делам печати, прусская полиция имела столько других поводов для обвинения каждого из редакторов, что все они тотчас же покинули Кёльн и Пруссию. Большинство из нас отправилось во Франкфурт, где, казалось, подготовлялось нечто решительное. Победы венгров вызвали вторжение русских войск; конфликт между правительствами и Франкфуртским парламентом по вопросу об имперской конституции вызвал в разных местах восстания, из которых дрезденское, изерлонское и эльберфельдское были подавлены, но баденское и пфальцское еще продолжали разрастаться. У Вольфа в кармане был старый мандат из Бреславля на заместительстве известного фальсификатора истории Штенцеля; «нытика» Штенцеля провели в парламент только с тем условием, чтобы в качестве заместителя был принят «смутьян»[47] Вольф. Штенцель как и все добрые пруссаки, подчинился, конечно, приказу прусского правительства об отозвании из Франкфурта. Вольф занял его место.
Франкфуртский парламент, который вследствие собственной медлительности и глупости утратил положение самого могущественного собрания, которое когда-либо существовало в Германии, и опустился до состояния крайнего бессилия ставшего к этому времени очевидным для всех правительств, даже для назначенного им самим имперского правительства, а также и для него самого, не зная, что делать, растерянно стоял между собравшими свои вооруженные силы правительствами и восставшим народом, требовавшим имперской конституции. Еще можно было все спасти, если бы только парламент и вожди южногерманского движения имели мужество и решительность. Довольно было бы постановления парламента о призыве баденской и пфальцской армий во Франкфурт на защиту Собрания. Таким постановлением Собрание сразу вновь завоевало бы доверие народа. С уверенностью можно было бы тогда ожидать присоединения гессен-дармштадтской армии, присоединения Вюртемберга и Баварии к движению; мелкие государства средней Германии были бы также втянуты в дело; Пруссии было бы достаточно дела у себя дома, а Россия перед лицом такого мощного движения в Германии была
