бы вынуждена вернуть в Польшу часть войск, успешно подвизавшихся позднее в Венгрии. Таким образом, во Франкфурте могла быть спасена Венгрия, а с другой стороны, вполне вероятно, что перед лицом победоносно развивающейся в Германии революции взрыв, ожидавшийся со дня на день в Париже, не свелся бы к поражению радикального мещанства без боя, как это случилось 13 июня 1849 года.
Шансы были максимально благоприятными. Совет призвать для защиты баденские и пфальцские войска был подан всеми нами [Слова «всеми нами» добавлены Энгельсом в издании 1886 года. Ред.] во Франкфурте, а совет войскам даже без призыва двинуться на Франкфурт подан был Марксом и мной [Слова «Марксом и мной» добавлены Энгельсом в издании 1886 года. Ред.] в Мангейме. Но ни баденские вожди, ни франкфуртские парламентарии не имели ни мужества, ни энергии, ни ума, ни инициативы.
Х
Вместо того, чтобы действовать, парламент снова решил говорить, как будто он до этого уже не говорил слишком много, и на этот раз — посредством «Воззвания к немецкому народу». Была образована комиссия, которая внесла два проекта, из которых проект большинства был составлен Уландом. Оба проекта были бледны, вялы и немощны и выражали только беспомощность, малодушие и нечистую совесть самого Собрания. Поставленные 26 мая на обсуждение, они дали нашему Вольфу повод раз навсегда высказать свое мнение господам парламентариям. Стенографическая запись этой речи гласит:
Вольф (от Бреславля):
«Господа! Я записался в число ораторов, выступающих против составленного большинством и оглашенного здесь воззвания к народу, потому что считаю его совершенно несоответствующим настоящему положению, потому что нахожу его слишком слабым, пригодным разве в качестве статьи для ежедневных газет партии, составившей это воззвание, но не как обращение к немецкому народу. Так как только что было оглашено еще и другое воззвание, то я мимоходом замечу, что против него я высказался бы еще резче по причинам, на которых не считаю нужным здесь останавливаться. (Голос из центра: Почему же нет?) Я говорю только о воззвании большинства; в самом деле, оно составлено так умеренно, что даже г-н Бусс немного мог сказать против него, а это, конечно, худшая рекомендация для воззвания. Нет, господа, если вы хотите вообще иметь еще хоть какое-нибудь влияние на народ, вы должны говорить с ним не так, как вы говорите в воззвании; не о законности должны вы говорить, не о законной почве и т. п., а о незаконности, — так, как говорят правительства, как говорят русские, а под русскими я разумею пруссаков, австрийцев, баварцев, ганноверцев. (Волнение и смех.) Всех их я объединяю под одним общим названием — русские. (Большое оживление.) Да, господа, и в этом Собрании представлены русские. Вы должны им сказать: «Точно так же, как вы становитесь на законную точку зрения, становимся на нее и мы. Это — точка зрения насилия, и разъясните кстати, что для вас законность состоит в том, чтобы пушкам русских противопоставить силу, противопоставить хорошо организованные боевые колонны. Если вообще нужно выпустить воззвание, то выпустите такое, в котором вы без всяких околичностей объявите вне закона главного предателя народа — имперского правителя [эрцгерцога Иоганна. Ред.]. (Крики: к порядку! Оживленные аплодисменты на галереях.) А также и всех министров! (Волнение возобновляется.) О, вы не остановите меня; он главный предатель народа».
Председатель Рэ: «Я считаю, что г-н Вольф преступил и нарушил все грани дозволенного. Он не может называть пред этим Собранием эрцгерцога — имперского правителя предателем народа, и я должен поэтому призвать его к порядку».
Вольф: «Я, со своей стороны, принимаю призыв к порядку и заявляю, что я хотел нарушить порядок и что он и его министры — предатели!» (Крики со всех сторон зала: к порядку, это грубость!)
Председатель: «Я должен лишить Вас слова».
Вольф: «Хорошо, я протестую; я хотел говорить здесь от имени народа и сказать то, что думают в народе. Я протестую против всякого воззвания, составленного в таком духе».
Как удар грома, раздались эти несколько слов в испуганном Собрании. В первый раз было перед этими господами ясно и откровенно изложено действительное положение дел. Предательство имперского правителя и его министров было общеизвестной тайной; оно совершалось на глазах у каждого из присутствовавших; но никто не решался высказать то, что видел. И вот приходит этот бесцеремонный маленький силезец и разом опрокидывает весь их карточный домик условностей! Даже «крайняя левая» не преминула выразить свой энергичный протест против этого непростительного нарушения всякого парламентского приличия, нарушения, созданного простым констатированием правды; она выразила это устами своего достойного представителя, господина Карла Фогта (насчет Фогта: в августе 1859 г. ему передали 40000 фр., как свидетельствуют об этом опубликованные в 1870 г. перечни сумм, уплаченных Луи-Наполеоном своим агентам[48]). Господин Фогт обогатил прения следующим столь же жалко растерянным, сколь бесчестно лживым [Игра слов: «verlegnen» — «растерянный», «verlognen» — «лживый». Ред.] протестом.
«Господа, я взял слово, чтобы защитить кристально-чистый поток, который вылился из души поэта в это воззвание, против недостойной грязи, которую бросили в него или» (!) «швырнули» (!) «с целью преградить ему путь, я сделал это, чтобы защитить эти слова против нечистот, скопившихся в этом последнем движении и грозящих там все затопить и загрязнить. Да, господа! Это и есть нечистоты и грязь, которую таким образом» (!) «бросают на все, что только можно считать чистым, и я выражаю свое глубочайшее негодование по поводу того, что нечто подобное» (!) «могло случиться».
Так как об уландовой редакции воззвания Вольф вовсе не говорил, а находил только его содержание слишком слабым, то совершенно непонятно, откуда собственно почерпнул Фогт свое негодование, свою «грязь» и свою «нечисть». Но это было вызвано, с одной стороны, воспоминанием о той беспощадности, с какой «Neue Rheinische Zeitung» всегда обращалась с лжебратьями типа Фогта, а с другой стороны — злобой против речи именно Вольфа, который лишил этих самых лжебратьев возможности продолжать дальше ту же лицемерную игру. Принужденный к выбору между подлинной революцией и реакцией, господин Фогт высказывается за эту последнюю, за имперского правителя и его министров — за «все, что только может считаться чистым». Как жаль, что реакция знать ничего не хотела о господине Фогте.
В тот же самый день Вольф передал господину Фогту через депутата Вюрта из Зигмарингена вызов на дуэль, а когда господин Фогт отказался стреляться, пригрозил его поколотить. Хотя господин Фогт по сложению был великаном в сравнении с Вольфом, он бежал все же под защиту своей сестры, без которой он больше никуда не показывался. Вольф махнул рукой на этого трусливого болтуна.
Всем известно, как через несколько дней после этой сцены Собрание само подтвердило справедливость заявлений Вольфа, спасаясь бегством в Штутгарт от своего собственного имперского правителя и его правительства.
XI
Мы приближаемся к концу. Вольф оставался на своем посту в Штутгарте и во время разгона Национального собрания вюртембергскими войсками; затем он направился в Баден и, наконец, вместе с другими эмигрантами — в Швейцарию. Местом своего пребывания он избрал Цюрих, где он сейчас же принялся вновь за частные уроки, но при большом наплыве находившихся там образованных эмигрантов он встретил, разумеется, сильную конкуренцию. Несмотря на создавшееся в связи с этим бедственное положение, Вольф все же остался бы в Швейцарии. Однако становилось все более ясно, что швейцарский Союзный совет, покорный велениям европейской реакции, решил постепенно, как выражался Вольф, «выжить» из Швейцарии всех эмигрантов. Для огромного большинства это означало переселение в Америку, а именно этого и хотели правительства. Когда эмигранты окажутся по ту сторону океана, можно будет от них отдохнуть.
Вольф тоже часто подумывал о переселении в Америку, куда его приглашали многие уже жившие там друзья. Когда «выживание» стало и для него невыносимо, он, наполовину уже решившись, приехал в июне 1851 г. в Лондон, где мы его на время задержали. Конкуренция среди учителей, дающих частные уроки, была и здесь очень велика. Несмотря на величайшие усилия, Вольф едва мог добывать себе самое скудное пропитание. От своих друзей он по возможности скрывал свое положение, как и всегда, когда ему бывало плохо. Тем не менее, до конца 1853 г. ему пришлось набрать в долг около 37 ф. ст. (750 марок), что очень его угнетало; летом того же года он записал в свой дневник:
«21 июня 1853 г. мне пришлось провести день своего рождения в ужасающей distress (нужде)».
Намерение уехать в Америку на этот раз было бы приведено в исполнение, если бы один немецкий врач в Манчестере, тоже эмигрант, друживший с Вольфом еще в Бреславле, не устроил для него в Манчестере благодаря своим связям такое количество частных уроков, что он, по крайней мере, мог там существовать. В начале января 1854 г. он туда и переселился[49]. Сначала, конечно, приходилось довольно туго. Но все же существование было обеспечено, а затем, при своем совершенно исключительном умении обращаться с детьми и привлекать их симпатии, Вольф мог рассчитывать на то, что, как только он станет известен среди тамошних немцев, круг его деятельности постепенно расширится. Так и вышло. Спустя несколько лет он, при его скромных потребностях, был уже во вполне удовлетворительном материальном положении; ученики его обожали; и стар и млад, и англичане и немцы уважали и любили его за прямоту, верность долгу и веселую приветливость. По характеру своей работы он приходил в соприкосновение преимущественно с буржуазными, стало быть политически более или менее враждебными элементами; и хотя он ни разу ни в малейшей мере не поступился ни своим характером, ни своими убеждениями, — все же конфликты у него возникали очень редко, и выходил он из них с честью. Все мы были в то время отрезаны от всякой публичной политической деятельности. Реакционное законодательство заткнуло нам рот, текущая пресса нас замалчивала, издатели едва удостаивали отказом наши случайные предложения. Бонапартизм, казалось, окончательно взял верх над социализмом. В течение многих лет Вольф был единственным моим единомышленником в Манчестере; не удивительно, что мы видались почти каждый день и что там я снова нередко имел случай восхищаться его почти инстинктивно верными суждениями о текущих событиях.
Какова была добросовестность Вольфа — приведу один только пример. Одному из своих учеников он задал арифметическую задачу из
