и то уже превзойдённым моментом развития!»
Успокойся, милая Германия! И нации, и французская республика очень близко нас касаются.
Братание наций, которое повсюду провозглашается теперь крайней, пролетарской партией в противовес как старому, ничем не прикрытому национальному эгоизму, так и лицемерному частноэгоистическому космополитизму свободной торговли, гораздо ценнее всех немецких теорий об «истинном социализме».
Братание наций под знаменем современной демократии, которая, выйдя из французской революции, развилась во французский коммунизм и английский чартизм, показывает, что массы и их представители лучше сознают требования времени, чем немецкие теоретики.
«Но ведь не об этом речь! Кто же говорит о братании, которое и т. д., о демократии, которая и т. д.? Мы говорим о братании наций, взятом самом по себе, о братании наций вообще, о демократии вообще, просто о демократии, о демократии как таковой. Разве вы совсем забыли своего Гегеля?»
«Не римляне мы, мы курим табак»[166]. Мы говорим не о том антинационалистическом движении, которое имеет место в мире в данный момент, мы говорим о том упразднении национальностей, которое совершается в нашей голове при посредстве чистой мысли, при помощи фантазии за неимением фактов. Мы говорим не о действительной демократии, в объятия которой устремляется вся Европа и которая является совершенно особой демократией, отличной от всех прежних демократий; мы говорим о совсем иной демократии, представляющей собой нечто среднее между греческой, римской, американской и французской демократией, словом — о понятии демократии. Мы говорим не о вещах, принадлежащих XIX столетию, дурных и преходящих; мы говорим о категориях, которые вечны и которые существовали «раньше, чем образовались горы». Словом, мы говорим не о том, о чём идёт речь, а о чём-то совсем ином.
Короче говоря, когда в настоящее время у англичан, у французов и у тех немцев, которые участвуют в практическом движении, а не теоретизируют, речь идёт о демократии, о братании наций, то отнюдь не следует понимать это только в чисто политическом смысле. Подобные фантастические представления встречаются ещё лишь у немецких теоретиков и у отдельных немногочисленных иностранцев, которые не идут в счёт. В действительности эти слова имеют теперь социальный смысл, в котором растворяется их политическое значение. Уже эта революция не была просто борьбой за ту или иную государственную форму, как это себе ещё часто рисуют в Германии. Связь между большинством восстаний того времени и голодом; значение, которое имело продовольственное снабжение столицы и распределение запасов уже начиная с 1789 г.; декреты о максимуме цен, законы против скупщиков жизненных припасов; боевой клич революционных армий: «Война дворцам, мир хижинам»; свидетельство «Карманьолы»[167], по которой республиканец, наряду с du fer{192} и du coeur{193}, должен иметь также du pain{194}, и сотни других очевидных фактов показывают, даже и без углублённого изучения вопроса, насколько тогдашняя демократия представляла собой нечто совсем иное, чем просто политическую организацию. Известно также и то, что конституция 1793 г.[168] и террор исходили от той партии, которая опиралась на восставший пролетариат; что гибель Робеспьера означала победу буржуазии над пролетариатом; что Бабёф и участники его заговора сделали в отношении равенства самые далеко идущие выводы из идей демократии 1793 г., какие только были возможны в то время. Французская революция была социальным движением от начала до конца, и после неё чисто политическая демократия стала уже бессмыслицей.
Демократия в наши дни — это коммунизм. Какая-либо иная демократия может существовать ещё только в головах теоретических ясновидцев, которым нет дела до действительных событий, для которых не люди и обстоятельства развивают принципы, а принципы развиваются сами собой. Демократия стала пролетарским принципом, принципом масс. Пусть массы не всегда ясно представляют себе это единственно правильное значение демократии, но для всех в понятии демократии заключено, хотя бы смутное, стремление к социальному равноправию. Подсчитывая боевые силы коммунизма, можно спокойно причислить к ним демократически настроенные массы. И когда пролетарские партии различных национальностей соединяются между собой, то они с полным правом пишут на своём знамени слово «демократия», ибо, за исключением таких демократов, которые в счёт не идут, все европейские демократы 1846 г. являются более или менее сознательными коммунистами.
В чествовании французской республики, как бы она ни была «превзойдена», с полным основанием принимают участие коммунисты всех стран. Во-первых, все народы, которые были достаточно глупы, чтобы позволить использовать себя для подавления революции, уяснив себе, наконец, какую глупость они совершили из-за своих верноподданнических чувств, обязаны дать французам публичное удовлетворение; во-вторых, всё современное европейское социальное движение представляет собой лишь второй акт революции, лишь подготовку к развязке той драмы, которая началась в 1789 г. в Париже, а теперь охватила своим действием всю Европу; в-третьих, в нашу буржуазную эпоху трусости, себялюбия и мелочности вполне своевременно напомнить о той великой године, когда целый народ на время отбросил всякую трусость, всякое себялюбие, всякую мелочность, когда были люди, обладавшие мужеством противозаконности, не отступавшие ни перед чем, — люди железной энергии, которые добились того, что с 31 мая 1793 г. по 26 июля 1794 г. ни один трус, ни один торгаш, ни один спекулянт, словом, ни один буржуа не смел поднять голову. В такое время, когда какой-нибудь Ротшильд держит в своих руках судьбу мира в Европе, Кёхлин кричит о покровительственных пошлинах, Кобден о свободе торговли, а Диргардт проповедует спасение грешного человечества при помощи союзов для улучшения положения трудящихся классов, — в такое время, право же, необходимо напомнить о Марате и Дантоне, Сен-Жюсте и Бабёфе, о славных победах при Жемапе и Флёрюсе[169]. Если бы влияние этой могучей эпохи, этих железных характеров не сказывалось ещё в наш век торгашества, то, право же, человечество должно было бы прийти в отчаяние и отдать свою судьбу в полное распоряжение Кёхлинов, Кобденов и Диргардтов.
Наконец, братание наций имеет в наши дни, более чем когда бы то ни было, чисто социальный смысл. Пустые мечты о создании европейской республики, об обеспечении вечного мира при соответствующей политической организации стали так же смешны, как и фразы об объединении народов под эгидой всеобщей свободы торговли; и в то время как все сентиментальные химеры подобного рода совершенно теряют свою силу, пролетарии всех наций без шума и громких фраз начинают действительно брататься под знаменем коммунистической демократии. Ведь одни только пролетарии и могут действительно сделать это, ибо буржуазия каждой страны имеет свои особые интересы, а так как эти интересы для неё превыше всего, она не способна подняться выше национальности, и её два-три теоретика со всеми своими прекрасными «принципами» ничего здесь не могут поделать, ибо они оставляют в неприкосновенности эти противоречивые интересы, как и вообще весь существующий порядок, и способны только на фразу. А пролетарии во всех странах имеют одни и те же интересы, одного и того же врага, им предстоит одна и та же борьба; пролетарии в массе уже в силу своей природы свободны от национальных предрассудков, и всё их духовное развитие и движение по существу гуманистично и антинационалистично. Только пролетарии способны уничтожить национальную обособленность, только пробуждающийся пролетариат может установить братство между различными нациями.
Следующие факты подтвердят всё только что сказанное мной.
Ещё 10 августа 1845 г. в Лондоне подобным же образом была торжественно отпразднована годовщина трёх событий: революции 1792 г., провозглашения конституции 1793 г. и образования «Демократической ассоциации», основанной самой радикальной фракцией английской партии движения 1838–1839 годов.
Эта самая радикальная фракция состояла из чартистов, пролетариев, как это само собой разумеется, но пролетариев, ясно сознававших цель чартистского движения и стремившихся ускорить её осуществление. Если большинство чартистов тогда ещё думало только о передаче государственной власти в руки рабочего класса и лишь у немногих нашлось время подумать об использовании этой власти, то члены этой ассоциации, сыгравшей в тогдашнем подъёме движения значительную роль, были единодушны в этом вопросе: они были прежде всего республиканцами, и именно такими республиканцами, которые провозгласили конституцию 1793 г. своим символом веры, отвергали всякое объединение с буржуазией, в том числе и с мелкой, и отстаивали мнение, что угнетённый имеет право использовать в борьбе против своего угнетателя все те средства, которые угнетатель пускает в ход против него. Но и на этом они не останавливались: они были не только республиканцами, но и коммунистами, и притом коммунистами, отвергавшими религию. Ассоциация прекратила своё существование, когда спал революционный подъём 1838–1839 гг., но её деятельность не пропала даром: она сильно способствовала укреплению активности чартистского движения, развитию заложенных в нём коммунистических элементов. Уже на упомянутом праздновании 10 августа были высказаны как коммунистические, так и космополитические принципы; наряду с требованием политического равенства было выставлено требование равенства социального, и тост за демократов всех наций был принят с энтузиазмом.
В Лондоне и раньше делались попытки объединить радикалов различных наций; такие попытки терпели крушение отчасти из-за внутренних разногласий в среде английских демократов и из-за неосведомлённости о них иностранцев, отчасти из-за принципиальных расхождений между партийными лидерами различных наций. Препятствие к объединению, порождённое национальными различиями, так велико, что даже давно проживавшие в Лондоне иностранцы, при всех своих симпатиях к английской демократии, почти ничего не знали о происходившем у них на глазах движении и о действительном положении вещей; они смешивали радикальных буржуа с радикальными пролетариями и пытались свести как друзей на одном и том же собрании самых отъявленных врагов. Англичане тоже отчасти по этим причинам, отчасти из-за недоверия к другим нациям допускали подобные же промахи, которые были тем более возможны, что успех такого рода переговоров неизбежно зависел от большего или меньшего единодушия нескольких лиц, стоявших во главе комитетов и большей частью лично между собой незнакомых. При прежних попытках эти лица выбирались крайне неудачно, так что дело всякий раз весьма быстро замирало. Но потребность в таком братании ощущалась слишком живо. Каждая неудавшаяся попытка только побуждала к новым усилиям. Когда одни демократические вожди в Лондоне теряли интерес к делу, на их место являлись другие; в августе 1845 г. снова были предприняты попытки к сближению, на этот раз не оставшиеся бесплодными[170], и празднование 22 сентября, уже объявленное раньше другими лицами, было использовано, чтобы публично провозгласить союз проживающих в Лондоне демократов всех наций.
На этом собрании присутствовали англичане, французы, немцы, итальянцы, испанцы, поляки и швейцарцы. Венгрия и Турция тоже имели по одному представителю. Три крупнейшие нации цивилизованной Европы — англичане, немцы и французы — задавали тон и были представлены весьма достойным образом. Председателем был,
