Но послушаем, что сообщает о берлинском кружке один из членов критической массы:

««Если есть человек, признающий Бауэров»» (святое семейство всегда должно быть признаваемо pelemele{41}), — «начал он{42} свой ответ, — «то это именно я. Но «Literatur-Zeitung»! Справедливость прежде всего!» — Мне было интересно узнать, что думает о Вас один из этих радикалов, этих умников 42-го года…»

Затем корреспондент докладывает, что несчастный находил в «Literatur-Zeitung» всякого рода недостатки.

Новеллу г-на Эдгара «Три добряка» он называл недоработанной и утрированной. Он не понял того, что цензура есть больше внутренняя, чем внешняя борьба, чем борьба человека с человеком. Эти люди не дают себе труда заглянуть в свой внутренний мир и на место неприемлемой для цензуры фразы поставить тонко проведённую, всесторонне разработанную критическую мысль. Статью г-на Эдгара о Беро он нашёл неосновательной. Критический корреспондент считает её основательной. Он, правда, сам сознаётся: «Я не знаком с книгой Беро». Однако он уверен, что г-ну Эдгару удалось и т. д., а вера, как известно, делает блаженным. «Вообще», — продолжает критический верующий, — «он» (человек из берлинского кружка) «весьма недоволен произведениями Эдгара». Он находит также, что и «Пру дон трактуется там без достаточной основательности». Тут корреспондент выдаёт г-ну Эдгару похвальное свидетельство:

«Я, правда» (!?), «знаком с Прудоном; я знаю, что в изложении Эдгара из Прудона взяты и наглядно сопоставлены характерные пункты».

По мнению корреспондента, единственная причина, почему данная г-ном Эдгаром превосходная критика Прудона не нравится этим господам, состоит в том, что г-н Эдгар не мечет громы и молнии против собственности. Мало того, — подумайте только! — противник считает статью г-на Эдгара о «Рабочем союзе» не имеющей значения. Корреспондент утешает г-на Эдгара:

«Конечно, в этой статье не даётся ничего самостоятельного, а эти господа действительно вернулись к точке зрения Группе, на которой они, правда, всегда стояли. Критика, думают они, должна давать, давать и давать!»

Как будто критика не дала нам совершенно новых лингвистических, исторических, философских, политико-экономических и юридических открытий! И она до того скромна, что позволяет говорить себе, будто она не даёт ничего самостоятельного! Даже наш критический корреспондент, и тот вносит в существующую механику нечто доселе неизвестное, заставляя людей возвращаться к той точке зрения, на которой они всегда стояли. Не совсем-то удобно вспоминать точку зрения Группе. Группе в своей, вообще говоря, весьма жалкой и не заслуживающей упоминания брошюре спрашивал г-на Бруно, что тот собирается дать критического о спекулятивной логике. Г-н Бруно отослал его к грядущим поколениям, и — «дурак ожидает ответа»[75].

Подобно тому как бог наказал неверующего фараона тем, что ожесточил его сердце и счёл его недостойным просветления, так и корреспондент уверяет:

«Они поэтому совершенно недостойны того, чтобы видеть или распознавать содержание в Вашей «Literatur-Zeitung»».

И вместо того чтобы посоветовать своему другу Эдгару приобрести мысли и знания, он даёт ему следующий совет:

«Пусть Эдгар заведёт себе мешок с фразами и в будущем, создавая свои статьи, черпает из него с закрытыми глазами, чтобы приобрести стиль, соответствующий вкусу публики».

Кроме уверений в «некоторого рода бешенстве, злобности, бессодержательности, скудомыслии, блуждании вокруг предмета, которого они не могут постигнуть, чувстве ничтожности» (все эти эпитеты относятся, понятно, к берлинскому кружку), он рассыпает по адресу святого семейства ещё следующие восхваления:

«Пронизывающая предмет лёгкость трактовки, мастерское обращение с категориями, добытая изучением глубина уразумения, словом — господство над предметами. Он» (человек из берлинского кружка) «донельзя облегчает себе задачу, Вы же делаете лёгким самый предмет». Или ещё: «Вы осуществляете в «Literatur-Zeitung» чистую, наглядную, схватывающую предмет критику».

И в заключение:

«Обо всём этом я написал Вам так подробно потому, что я знаю, что сообщения о взглядах моего друга доставят Вам удовольствие. Вы можете отсюда видеть, что «Literatur-Zeitung» достигает своей цели».

Её цель заключается в противопоставлении себя берлинскому кружку. Если мы только что познакомились с полемикой берлинского кружка против критической критики и видели, как разделались с ним за эту полемику, то теперь мы увидим двоякое изображение стремления берлинского кружка добиться пощады у критической критики.

Один корреспондент пишет:

«Когда я в начале этого года посетил Берлин, я там слышал от знакомых, что Вы всех отталкиваете, держите всех на почтительном расстояния от себя, что Вы совершенно уединились, намеренно избегаете всякого сближения, всякого общения с другими. Я, конечно, не знаю, на чьей стороне вина».

Абсолютная критика отвечает:

«Критика не образует партии, она не стремится иметь свою особую партию, она одинока, — одинока тогда, когда она углубляется в свой» (!) «предмет, одинока и тогда, когда она противопоставляет себя этому предмету. Она отделяет себя от всего».

Подобно тому как критическая критика думает стать выше всех догматических противоположностей тем, что она на место действительных противоположностей ставит воображаемую противоположность между собой и миром, между святым духом и нечестивой массой, точно так же она мнит себя возвысившейся над партиями, когда она скатывается ниже партийной точки зрения, противопоставляя себя, как партию, всему остальному человечеству и сосредоточивая весь интерес на личностях г-на Бруно и компании. Всё наше изложение доказывает истинность критического признания в том, что критика восседает на троне в свойственном абстракции одиночестве, что даже тогда, когда она как будто занимается каким-нибудь предметом, она на деле не выходит из состояния беспредметного одиночества и не вступает в истинно общественное отношение к тому или иному действительному предмету, потому что её предмет есть только предмет её воображения, только воображаемый предмет. Столь же правильно она определяет характер своей абстракции, как абсолютной абстракции, в том смысле, что «она отделяет себя от всего»; именно это ничто, отделённое от всего, от всякого мышления, созерцания и т. д., и есть абсолютная бессмыслица. Впрочем, это одиночество, достигаемое отделением, абстрагированием от всего, столь же мало свободно от предмета, от которого оно абстрагирует, сколь мало Ориген был свободен от своего детородного члена, который он отделил от себя.

Другой корреспондент начинает с того, что изображает одного из представителей «берлинского кружка», которого он видел и с которым он беседовал, «мрачно настроенным», «подавленным», «не способным более открыть рот» (между тем как раньше он всегда «имел готовую дерзость в запасе») и «приунывшим». Этот член «берлинского кружка» рассказывает корреспонденту, который, в свою очередь, докладывает критике:

«Он не может понять, как такие люди, как Вы оба, которые вообще всегда благосклонно относились к принципу гуманизма, могут держать себя столь замкнуто, столь недружелюбно, даже высокомерно». Он не знает, «почему находятся люди, которые, по-видимому, намеренно вызывают раскол. Мы ведь все стоим на одной и той же точке зрения, мы все поклоняемся крайности, критике, все одинаково способны, если не создать крайнюю идею, то хотя бы понять и применить её». «Двигательным принципом этого раскола он считает не что иное, как эгоизм и высокомерие».

Далее корреспондент старается замолвить доброе словечко в пользу своих друзей:

«Разве, по крайней мере, некоторые из наших друзей не постигли критики или, может быть, доброй воли критика… ut desint vires, tamen est laudanda voluntas{43}».

Критика отвечает посредством следующих антитез между собой и берлинским кружком:

«Существуют различные точки зрения на критику». Эти господа «думали, что критика — у них в кармане», критика же «знает и действительно применяет мощь критики», т. е. она не хранит её в кармане. Для первых критика — только форма, для неё же — «самое содержательное, вернее, единственно содержательное». Подобно тому как абсолютное мышление считает себя всей реальностью, так всей реальностью считает себя и критическая критика. Поэтому вне себя она не усматривает никакого содержания, поэтому она не является критикой действительных предметов, лежащих вне критического субъекта; она сама создаёт предмет, она — абсолютный субъект-объект. Далее: «Первый род критики фразами отделывается от всего, от всякого изучения вещей, второй род критики фразами отделяет себя от всего». Первая «умна, ничего не зная», вторая — «всегда учится». Вторая, действительно, неумна и учится par ca, par la{44}, но только для вида, только для того, чтобы поверхностно заученное выдавать за свою собственную мудрость, пользуясь им, как «лозунгом», против той самой массы, у которой критика училась, и превращая его в критически-критический вздор.

Для первой такие слова, как «крайность», «идти дальше», «недостаточно далеко уйти», имеют большое значение и представляют собой самые высокочтимые категории. Вторая исследует точки зрения и не прилагает к ним мерок вышеназванных абстрактных категорий.

Восклицания критики № 2, что теперь не может быть речи о политике, что с философией покончено, её готовность разделаться с социальными системами и движениями посредством таких словечек, как «фантастический», «утопический» и т. д., — разве всё это не является лишь критически-исправленным изданием вышеназванных категорий «идти дальше», «недостаточно далеко уйти» и т. д.? А её «мерки», как например: «история», «критика», «обобщение предметов», «старое и новое», «критика и масса», «исследование точек зрения», словом, все её лозунги, — разве это не сфабрикованные из категорий, и притом из абстрактных категорий, мерки!?

«Первая — теологична, злостна, завистлива, мелочна, заносчива; вторая — противоположность всего этого».

Высыпав таким образом, не переводя дыхания, целую дюжину похвал по собственному адресу и приписав себе всё то, чего не хватает берлинскому кружку, подобно тому как бог есть всё то, что не есть человек, критика выдаёт себе такого рода свидетельство:

«Она достигла той ясности, той жажды познания и того спокойствия, при которых она становится неуязвимой и непреодолимой».

Против такого противника, как берлинский кружок, ей не нужно поэтому «никакого иного оружия, кроме олимпийского смеха». И критика со свойственной ей основательностью распространяется насчёт свойств этого смеха, стараясь определить, что он есть и что он не есть. «Этот смех не есть высокомерие». Боже сохрани! Это — отрицание отрицания. Это — «только