признал, наконец, сам Бисмарк в своей речи в рейхстаге 6 февраля 1888 г., пресмыкаясь перед всемогущим царем, вершителем судеб в вопросах войны и мира[534].
В самом деле, это было ясно, как день. Оторвав от Франции две до фанатизма патриотические провинции, ее толкали в объятия всякого, кто подавал ей надежду на их возвращение, и делали ее своим вечным врагом. Правда, Бисмарк, который в этом отношении достойно и добросовестно представляет немецкого филистера, требует от французов, чтобы они отказались от Эльзас-Лотарингии не только в государственно-правовом смысле, но и морально, да еще даже радовались тому, что эти два куска революционной Франции «возвращены старому отечеству», о котором они и знать не хотят. Но французы, к сожалению, этого не делают, так же как и немцы во время наполеоновских войн морально не отказывались от левого берега Рейна, хотя и эта область отнюдь не стремилась тогда вернуться к ним. Пока эльзасцы и лотарингцы хотят вернуться к Франции, до тех пор Франция будет и должна добиваться их возвращения и искать средств для этого, следовательно, между прочим, и союзников. А естественный союзник ее против Германии — Россия.
Если обе крупнейшие и сильнейшие нации западного континента взаимно нейтрализуют друг друга враждой, если к тому же лежащее между ними вечное яблоко раздора втравливает их во взаимную борьбу, то выигрывает от этого только Россия, у которой тогда еще больше развязываются руки, — Россия, которая в своих завоевательных стремлениях тем меньше может встретить препятствий со стороны Германии, чем больше у нее оснований рассчитывать на безусловную поддержку со стороны Франции. Разве Бисмарк не поставил Францию в такое положение, что она должна умолять Россию о союзе и любезно предоставить ей Константинополь, если только Россия пообещает ей возвращение утраченных провинций? Если же, несмотря на это, мир не нарушался в течение семнадцати лет, то не потому ли, что введенная во Франции и в России система ландвера требует, по меньшей мере, шестнадцати, а после недавнего немецкого нововведения — даже двадцати пяти лет, чтобы дать полное число обученных годовых контингентов? И разве аннексия Эльзас-Лотарингии, которая была в течение последних семнадцати лет основным фактом, определяющим всю европейскую политику, не является и сейчас главной причиной кризиса, угрожающего войной нашей части света? Устраните один этот факт — и мир обеспечен!
Эльзасский буржуа, говорящий по-французски с верхненемецким акцентом, этот ублюдочный хлыщ, который щеголяет французскими манерами, как какой-нибудь коренной француз, который смотрит на Гёте сверху вниз и восторгается Расином, но который все-таки не может избавиться от мучительного сознания тайны своего немецкого происхождения и именно потому должен в презрительном тоне болтать обо всем немецком, так что не годится даже в посредники между Германией и Францией, этот эльзасский буржуа — бесспорно весьма презренное существо, будь он мюльгаузенским фабрикантом или парижским журналистом. Но кто же сделал его таким, если не немецкая история последних трехсот лет? Разве не были еще совсем до недавнего времени теми же эльзасцами почти все немцы за границей, особенно купцы, которые отрекались от своего немецкого происхождения, мучительно, подвергая себя настоящему самоистязанию, подделывались под чужую национальность своей новой родины и при этом добровольно ставили себя, по меньшей мере, в такое же смешное положение, как эльзасцы, которые все же более или менее вынуждены к этому обстоятельствами? В Англии, например, все немецкие купцы, переселившиеся туда между 1815 и 1840 гг., были почти сплошь англизированы, говорили между собой почти исключительно по-английски, и теперь еще на манчестерской бирже, например, толчется немало старых немецких филистеров, которые отдали бы половину своего состояния, лишь бы сойти за настоящих англичан. Только после 1848 г. и в этом отношении наступила перемена, а с 1870 г., когда даже лейтенанты запаса приезжают в Англию и когда Берлин присылает сюда свои контингенты, прежнее низкопоклонство сменяется прусской заносчивостью, которая делает нас в глазах иностранцев не менее смешными.
И разве для эльзасцев объединение с Германией стало после 1871 г. привлекательнее? Напротив. Их подчинили диктатуре, между тем как рядом, во Франции, была республика. У них ввели педантически докучливую прусскую систему ландратов, по сравнению с которой система строго регулируемого законом вмешательства пресловутых французских префектов — настоящая благодать. С последними остатками свободы печати, права собраний и союзов было быстро покончено, строптивые муниципальные советы были распущены и в качестве бургомистров назначены немецкие бюрократы. Зато «нотаблям», то есть насквозь офранцузившимся дворянам и буржуа, всячески угождали, защищая их эксплуататорские интересы против хотя и не по-немецки настроенных, но все же по-немецки говорящих крестьян и рабочих, представлявших единственный элемент, с которым можно было бы еще попытаться примириться. И чего же этим достигли? Достигли того, что в феврале 1887 г., когда вся Германия дала себя запугать и послала в рейхстаг большинство из бисмарковского картеля[535], Эльзас-Лотарингия выбрала одних лишь рьяных франкофилов, отвергнув всех, кого можно было заподозрить хотя бы в малейших симпатиях к немцам.
И если эльзасцы именно таковы, какие они есть, имеем ли мы право этим возмущаться? Ни в коем случае. Их отвращение к аннексии — исторический факт, который нуждается в объяснении, а не в брани по этому поводу. И тут мы должны спросить себя: сколь же многочисленные и колоссальные исторические прегрешения должна была совершить Германия, чтобы в Эльзасе стало возможным такое настроение? И какой должна выглядеть наша новая Германская империя со стороны, если после семнадцатилетних попыток вновь онемечить эльзасцев они в один голос заявляют нам: оставьте нас в покое? Имеем ли мы право воображать, что двух удачных военных походов и семнадцати лет бисмарковской диктатуры достаточно, чтобы уничтожить все последствия трехсотлетней позорной истории?
Бисмарк был у цели. Его новая прусско-германская империя была официально провозглашена в Версале, в парадном зале Людовика XIV[536]. Франция лежала беззащитная у его ног; непокорный Париж, который он сам не осмелился тронуть, был доведен Тьером до восстания Коммуны и затем разгромлен возвращенными из плена солдатами бывшей императорской армии. Все европейские филистеры восхищались теперь Бисмарком, как в 50-х годах восхищались его прообразом — Луи Бонапартом. Германия сделалась с помощью России первой державой в Европе, а вся власть в Германии была сосредоточена в руках диктатора Бисмарка. Теперь все зависело от того, как сумеет он воспользоваться этой властью. Если он до сих пор осуществлял объединительные планы буржуазии, хотя и не буржуазными, а бонапартистскими средствами, то теперь эта задача была в достаточной мере разрешена; теперь надо было создать собственные планы, показать, какие идеи способна породить его собственная голова. И это должно было обнаружиться при внутреннем устройстве новой империи.
Немецкое общество состоит из крупных землевладельцев, крестьян, буржуа, мелких буржуа и рабочих; все они, в свою очередь, группируются в три главных класса.
Крупное землевладение сосредоточено в руках немногих магнатов (преимущественно в Силезии) и значительного числа помещиков средней руки, которых больше всего в старопрусских провинциях к востоку от Эльбы. Именно эти прусские юнкеры играют более или менее главенствующую роль во всем классе крупных землевладельцев. Они сами — сельские хозяева, поскольку ведут хозяйство в своих имениях, большей частью через управляющих, и, кроме того, очень часто являются собственниками винокуренных и свеклосахарных заводов. Там, где это позволили обстоятельства, их земли закреплены за родом как майоратные. Младшие сыновья поступают в армию или на гражданскую государственную службу, и, таким образом, за этим землевладельческим мелким дворянством тянется еще более мелкое офицерское и чиновничье дворянство, которое кроме того пополняется за счет усиленной фабрикации дворян из среды буржуазного высшего офицерства и чиновничества. В низших слоях всей этой дворянской породы, естественно, образуется многочисленное паразитическое дворянство, дворянский люмпен-пролетариат, который живет долгами, сомнительной игрой, назойливым попрошайничеством и политическим шпионажем. Вся эта компания в своей совокупности составляет прусское юнкерство и служит одной из главных опор старопрусского государства. Но землевладельческое ядро этого юнкерства само очень непрочно стоит на ногах. Необходимость вести образ жизни, подобающий этому сословию, обходится с каждым днем все дороже; поддержка младших сыновей до получения ими чина лейтенанта или асессора, выдача дочерей замуж — все это стоит денег; а так как перед выполнением этих обязанностей должны отступить все другие соображения, то не удивительно, что доходов не хватает и приходится подписывать векселя или даже закладывать имения под ипотеку. Словом, все юнкерство постоянно находится на краю пропасти: всякое бедствие, будь то война, неурожай или торговый кризис, грозит ему крахом, и не удивительно поэтому, что за последние сто с лишним лет его спасала от гибели только государственная помощь в разных видах; да и в действительности оно продолжает существовать только благодаря помощи государства. Этот лишь искусственно поддерживаемый класс обречен на гибель; никакие государственные субсидии не смогут долго сохранить его существование. Но вместе с ним исчезнет и старое прусское государство.
Крестьянин — политически малоактивный элемент. Пока он сам остается собственником, он все более и более разоряется вследствие неблагоприятных условий производства в парцелльном крестьянском хозяйстве, насильственно лишенном старинных общих угодий марки или общего выгона, без которого у крестьянина нет возможности держать скот. Как арендатор он находится в еще худшем положении. Мелкое крестьянское производство предполагает преимущественно натуральное хозяйство, при денежном хозяйстве оно гибнет. Отсюда растущая задолженность, массовая экспроприация кредиторами, дающими ссуду под ипотеку, необходимость прибегать к домашним промыслам, чтобы только не лишиться окончательно своего клочка земли. В политическом отношении крестьянство большей частью индифферентно или реакционно: на Рейне оно настроено ультракатолически из-за своей старой ненависти к пруссакам; в других местностях оно проникнуто партикуляризмом или протестантским консерватизмом. Религиозное чувство все еще служит у этого класса выражением общественных или политических интересов.
О буржуазии мы уже говорили. С 1848 г. она переживала небывалый экономический подъем. Германия принимала все возрастающее участие в колоссальном развитии промышленности, наступившем после торгового кризиса 1847 г. под влиянием созданного в это время океанского пароходства, огромного расширения железнодорожной сети и открытия золотых сокровищ Калифорнии и Австралии. Именно стремление буржуазии устранить созданные раздробленностью на мелкие государства препятствия к свободным сношениям и добиться на мировом рынке равноправного положения со своими иностранными конкурентами и вызвало революцию Бисмарка. Теперь, когда Германию наводнили французские миллиарды, перед буржуазией открылся новый период лихорадочной предпринимательской деятельности и тут она впервые — посредством краха в национально-германском масштабе[537] — доказала, что является великой промышленной нацией. Буржуазия тогда уже была экономически наиболее
