сильным классом населения, ее экономическим интересам должно было подчинять свою политику государство; революция 1848 г. дала государству внешнюю конституционную форму, при которой буржуазия имела возможность господствовать также и политически и расширять это свое господство. Тем не менее, она была еще далека от действительной политической власти. Из конфликта с Бисмарком она не вышла победительницей; ликвидация конфликта путем осуществления в Германии революции сверху еще более показала ей, что исполнительная власть находится пока что, в лучшем случае, только в очень слабой косвенной зависимости от нее, что она не может ни отстранять министров, ни влиять на их назначение, ни распоряжаться армией. К тому же, она была труслива и слаба перед лицом энергичной исполнительной власти; но такими же были и юнкеры, а для нее это было более извинительно ввиду прямого экономического антагонизма между нею и революционным промышленным рабочим классом. Не подлежало, однако, никакому сомнению, что она постепенно должна уничтожить юнкерство экономически, что из всех имущих классов только она имела еще виды на будущее.
Мелкая буржуазия состояла, во-первых, из остатков средневековых ремесленников, которые в Германии, долгое время отстававшей в своем развитии, составляли гораздо большую массу, чем в остальной Западной Европе; во-вторых, из разорившихся буржуа и, в-третьих, из элементов неимущего населения, выбившихся в мелкие торговцы. С расширением крупной промышленности существование всей мелкой буржуазии лишалось последних остатков своей устойчивости; смена занятий и периодические банкротства сделались правилом. Этот ранее столь устойчивый класс, составлявший основное ядро немецкого филистерства, живший в довольстве и отличавшийся смирением, раболепием, благочестием и благопристойностью, опустился теперь до состояния полнейшей растерянности и недовольства ниспосланной ему богом судьбой. Уцелевшие ремесленники громко требовали восстановления цеховых привилегий, другие — частью становились кроткими демократами-прогрессистами[538], частью сближались даже с социал-демократией и местами прямо примыкали к рабочему движению.
Наконец, рабочие. Сельские рабочие, во всяком случае в Восточной Германии, все еще находились в полукрепостной зависимости и не могли приниматься в расчет. Зато среди городских рабочих социал-демократия сделала быстрые успехи и росла, по мере того как крупная промышленность пролетаризировала народные массы и тем самым обостряла до крайности классовую противоположность между капиталистами и рабочими. Если социал-демократические рабочие и были некоторое время еще расколоты на две борющиеся между собой партии[539], то после появления «Капитала» Маркса принципиальные разногласия между этими партиями почти совершенно исчезли. Правоверное лассальянство с его специфическим требованием «производительных ассоциаций с государственной помощью» постепенно сходило на нет и все больше и больше обнаруживало свою неспособность создать ядро бонапартистско-государственно-социалистической рабочей партии. То, в чем навредили в этом отношении отдельные вожди, было выправлено благодаря здоровому чутью масс. Объединение обоих социал-демократических направлений, которое еще тормозилось из-за вопросов почти исключительно личного характера, было обеспечено в ближайшем будущем. Но еще во время раскола и вопреки ему движение стало достаточно мощным, чтобы нагнать страх на промышленную буржуазию и парализовать ее борьбу против правительства, все еще независимого от нее; впрочем, вообще с 1848 г. немецкая буржуазия не могла уже освободиться от красного призрака.
Это деление на классы лежало в основе деления на партии в парламенте и ландтагах. Крупные землевладельцы и часть крестьянства составляли массу консерваторов[540]; промышленная буржуазия составляла правое крыло буржуазного либерализма — национал-либералов[541], тогда как левое его крыло — ослабленная демократическая, или так называемая прогрессистская партия — состояло из мелкой буржуазии, поддерживаемой частью буржуазии, а также и рабочих. Наконец, рабочие в лице социал-демократии имели свою самостоятельную партию, в которую входили также и мелкие буржуа.
Человек в положении Бисмарка и с его прошлым должен был бы при некотором понимании сложившейся обстановки сказать себе, что юнкерство в том виде, в каком оно было, не представляло жизнеспособного класса, что из всех имущих классов только буржуазия могла претендовать на будущее (мы не касаемся здесь рабочего класса, понимания исторической миссии которого мы не собираемся требовать от Бисмарка) и что поэтому его новой империи обеспечена тем большая прочность, чем в большей мере он подготовит ее постепенное преобразование в современное буржуазное государство. Не будем от него требовать того, что при данных обстоятельствах для него было невозможно. Немедленный переход к парламентарному правлению с решающей властью рейхстага (вроде той, которой обладает английская палата общин) был невозможен и в тот момент даже неблагоразумен; диктатура Бисмарка в парламентарных формах должна была ему самому представляться пока что еще необходимой; мы отнюдь не ставим ему в вину, что он на первых порах ее сохранил; мы спрашиваем только, для какой цели ее следовало использовать. Едва ли можно сомневаться в том, что положить начало порядку, аналогичному английской конституции, было единственным путем, на котором открывалась перспектива обеспечить новой империи прочное основание и спокойное внутреннее развитие. Предоставив большую часть юнкерства, все равно обреченную на гибель, ее неизбежной участи, еще казалось возможным образовать из остальной его части и из новых элементов класс независимых крупных землевладельцев, который сам был бы только декоративной верхушкой буржуазии и которому буржуазия, даже обладая всей полнотой власти, должна была бы предоставить официальное представительство в государстве, а вместе с тем наиболее доходные посты и весьма сильное влияние. Делая буржуазии политические уступки, в которых со временем ей все равно нельзя было бы отказать (так, по крайней мере, следовало рассуждать с точки зрения имущих классов), делая ей эти уступки постепенно и даже изредка, и в малых дозах, можно было бы, по крайней мере, направить новую империю на путь, на котором она могла бы догнать остальные, политически далеко опередившие ее государства Западной Европы, освободиться, наконец, от последних остатков феодализма и еще очень сильной в бюрократических кругах филистерской традиции, а главное — приобрести способность стоять на собственных ногах к тому времени, когда ее уже отнюдь не молодые основатели распростились бы с бренным существованием.
К тому же, это было вовсе не так уж трудно. Ни юнкерство, ни буржуазия не отличались даже посредственной энергией. Юнкеры доказали это за последние шестьдесят лет, когда государство постоянно проводило меры в их же интересах вопреки оппозиции этих Дон-Кихотов. У буржуазии, которую долгая предшествовавшая история также приучила к уступчивости, еще сильно болели бока после конфликта; с тех пор успехи Бисмарка еще больше надломили силу ее сопротивления, а остальное довершил страх перед грозно нарастающим рабочим движением. При таких условиях человек, осуществивший национальные вожделения буржуазии, мог бы без труда соблюдать любой угодный ему темп в осуществлении ее политических требований, в общем и так весьма скромных. Он должен был только ясно представлять себе цель.
С точки зрения имущих классов, это был единственный разумный путь. С точки зрения рабочего класса было ясно, что уже слишком поздно для установления прочного господства буржуазии. Крупная промышленность, а вместе с ней буржуазия и пролетариат образовались в Германии в такое время, когда пролетариат мог почти одновременно с буржуазией самостоятельно выступить на политическую арену, когда, следовательно, борьба между обоими классами началась еще до того, как буржуазия завоевала исключительное или преобладающее политическое господство. Но если даже для спокойного и прочного господства буржуазии в Германии время уже прошло, то в 1870 г. все еще самой правильной политикой, с точки зрения имущих классов вообще, был курс на это господство буржуазии. В самом деле, только таким путем можно было устранить массу тех пережитков времен загнивающего феодализма, которые продолжали процветать в законодательстве и управлении; только таким способом можно было постепенно пересадить на германскую почву все достижения великой французской революции, словом — отрезать у Германии се предлинную старомодную косу и направить ее сознательно и окончательно на путь современного развития, привести ее политический строй в соответствие с ее промышленным развитием. Когда же впоследствии развернулась бы, наконец, неизбежная борьба между буржуазией и пролетариатом, она протекала бы, по крайней мере, в нормальных условиях, при которых каждый мог бы видеть, из-за чего идет эта борьба, а не в обстановке путаницы, неясности, перекрещивающихся интересов и растерянности, какую мы наблюдали в Германии в 1848 году. Разница лишь в том, что на этот раз растерянностью были бы охвачены исключительно имущие классы; рабочий класс знает, чего он хочет.
При том положении вещей, какое создалось в Германии в 1871 г., такому человеку, как Бисмарк, действительно приходилось прибегать к политике лавирования между различными классами. В этом его не приходится упрекать. Речь шла лишь о том, какую цель преследовала эта политика. Если она сознательно и твердо стремилась, все равно какими темпами, к установлению, в конечном счете, господства буржуазии, то она соответствовала историческому развитию, насколько это вообще было возможно для политики, проводившейся с позиций имущих классов. Если же она стремилась к сохранению старопрусского государства, к постепенному опруссачению Германии, то она была реакционна и, в конце концов, обречена на провал. Если она стремилась лишь к сохранению власти Бисмарка, то она была бонапартистской и должна была окончиться так же, как и всякий бонапартизм.
* * *
Ближайшей задачей была конституция империи. В качестве материала имелись конституция Северогерманского союза, с одной стороны, и договоры с южногерманскими государствами[542] — с другой. Факторами, с помощью которых Бисмарку предстояло создать конституцию, были, с одной стороны, представленные в Союзном совете династии[543], а с другой — представленный в рейхстаге народ. Притязаниям династий были поставлены определенные рамки конституцией Северогерманского союза и договорами. Народ, наоборот, претендовал на значительное увеличение своей доли в политической власти. Свою независимость от иностранного вмешательства и объединение (поскольку можно было говорить об объединении), он завоевал на поле сражения, и именно он в первую очередь должен был бы решать, как воспользоваться этой независимостью, как конкретно осуществить и использовать это объединение. И если бы даже народ признал правовые начала, лежащие в основе конституции Северогерманского союза и договоров, то это нисколько не препятствовало тому, чтобы он получил по новой конституции большую долю власти, чем по прежней. Рейхстаг был единственным учреждением, действительно воплощавшим новое «единство». Чем больший вес приобретал голос рейхстага, чем независимее была бы конституция империи по отношению к конституциям отдельных земель, тем теснее должна была сплотиться новая империя, тем полнее баварец, саксонец, пруссак должны были раствориться в немце.
Для всякого, кто видел дальше своего носа, это должно было быть совершенно ясно. Но Бисмарк был иного мнения. Напротив, он использовал усилившийся после войны патриотический угар как раз для того, чтобы склонить большинство рейхстага
