распределения, отличные от средств производства и средств обмена; уж не имеют ли они в виду политические средства распределения: налоги, призрение бедных, в том числе саксенвальдские[512] и другие дотации? Но, во-первых, эти средства распределения уже и теперь являются общественным достоянием, принадлежат государству или общине, а, во-вторых, их-то мы как раз и хотим упразднить.
* * *
Когда вспыхнула февральская революция, все мы в своих представлениях об условиях и ходе революционных движений находились под влиянием прошлого исторического опыта, главным образом опыта Франции. Ведь именно она играла главную роль во всей европейской истории с 1789 г., именно ею был и теперь вновь подан сигнал ко всеобщему перевороту. Поэтому было вполне естественно и неизбежно, что наши представления о характере и ходе провозглашенной в феврале 1848 г. в Париже «социальной» революции, революции пролетариата, были ярко окрашены воспоминаниями о прообразах 1789–1830 годов. А когда парижское восстание нашло отклик в победоносных восстаниях Вены, Милана, Берлина; когда вся Европа вплоть до русской границы была вовлечена в движение; когда затем в июне в Париже произошла первая великая битва за господство между пролетариатом и буржуазией; когда даже победа ее класса настолько потрясла буржуазию всех стран, что она снова бросилась в объятия только что свергнутой монархическо-феодальной реакции, — тут уж при тогдашних обстоятельствах для нас не могло быть сомнения в том, что начался великий решительный бой, что он должен быть доведен до конца в течение одного длительного и полного превратностей революционного периода, что завершиться, однако, он может лишь окончательной победой пролетариата.
После поражений 1849 г. мы отнюдь не разделяли иллюзий вульгарной демократии, группировавшейся in partibus [in partibus infidelium — вне реальной действительности, заграницей (буквально: «в стране неверных» — добавление к титулу католических епископов, назначавшихся на чисто номинальные должности епископов нехристианских стран). Ред.] вокруг временных правительств будущего. Она рассчитывала на скорую и окончательную победу «народа» над «тиранами», мы же — на продолжительную борьбу, после устранения «тиранов», между таившимися в этом самом «народе» противоположными элементами. Вульгарная демократия со дня на день ждала нового взрыва; мы еще осенью 1850 г. заявили, что во всяком случае первый этап революционного периода закончился и что до наступления нового мирового экономического кризиса ничего не произойдет. Поэтому мы и были подвергнуты отлучению как изменники революции теми самыми людьми, которые впоследствии почти все без исключения пошли на примирение с Бисмарком — поскольку Бисмарк их этого удостоил.
Однако история показала, что неправы были и мы, что взгляд, которого мы тогда придерживались, оказался иллюзией. История пошла еще дальше: она не только рассеяла наше тогдашнее заблуждение, но совершенно изменила и те условия, при которых приходится вести борьбу пролетариату. Способ борьбы, применявшийся в 1848 г., теперь во всех отношениях устарел, и этот пункт заслуживает в данном случае более подробного рассмотрения.
Все прежние революции сводились к замене господства одного определенного класса господством другого; но все господствовавшие до сих пор классы являлись лишь ничтожным меньшинством по сравнению с подвластной народной массой. Таким образом, одно господствующее меньшинство свергалось, другое меньшинство становилось вместо него у кормила власти и преобразовывало государственные порядки сообразно своим интересам. Всякий раз это бывала та группа меньшинства, которая при данном состоянии экономического развития была способна и призвана господствовать, и именно поэтому — и только поэтому — при перевороте подвластное большинство либо принимало участие в перевороте в пользу этой группы, либо же спокойно примирялось с переворотом. Но если отрешиться от конкретного содержания каждого отдельного случая, общая форма всех этих революций заключалась в том, что это были революции меньшинства. Если большинство и принимало в них участие, оно действовало — сознательно или бессознательно — лишь в интересах меньшинства; но именно это или даже просто пассивное поведение большинства, отсутствие сопротивления с его стороны создавало видимость, будто это меньшинство является представителем всего народа.
После первого большого успеха победившее меньшинство, как правило, раскалывалось: одна часть его удовлетворялась достигнутым, другая желала идти дальше, выдвигала новые требования, соответствовавшие, по крайней мере отчасти, подлинным или воображаемым интересам широких народных масс. И в отдельных случаях эти более радикальные требования осуществлялись, но большей частью только на очень короткое время: более умеренная партия снова одерживала верх и последние завоевания — целиком или отчасти — сводились на нет; тогда побежденные начинали кричать об измене или объясняли поражение случайностью. В действительности же дело большей частью обстояло так: то, что было завоевано в результате первой победы, становилось прочным лишь благодаря второй победе более радикальной партии; как только это бывало достигнуто, а тем самым выполнялось то, что было в данный момент необходимо, радикалы и их достижения снова сходили со сцены.
Во всех революциях нового времени, начиная с великой английской революции XVII века, обнаруживались эти черты, казавшиеся неотделимыми от всякой революционной борьбы. Казалось, что они свойственны и борьбе пролетариата за свое освобождение, тем более что как раз в 1848 г. можно было по пальцам сосчитать людей, которые хоть сколько-нибудь понимали, в каком направлении следует искать это освобождение. Даже в Париже самим пролетарским массам и после победы было совершенно неясно, каким путем им следует идти. И все же движение было налицо — инстинктивное, стихийное, неудержимое. Разве это не было именно таким положением, при котором должна была увенчаться успехом революция, руководимая, правда, меньшинством, но на этот раз не в интересах меньшинства, а в самых доподлинных интересах большинства? Если во все сколько-нибудь продолжительные революционные периоды широкие народные массы так легко давали себя увлечь пустыми, лживыми приманками рвавшихся вперед групп меньшинства, то разве могли они быть менее восприимчивыми к идеям, бывшим наиболее точным отражением их экономического положения, к идеям, представлявшим собой не что иное, как ясное, разумное выражение их потребностей, еще не понятых, но уже смутно ощущаемых ими самими? Правда, это революционное настроение масс почти всегда и большей частью очень скоро сменялось утомлением или даже поворотом в противоположную сторону, как только рассеивались иллюзии и наступало разочарование. Но здесь дело шло не о лживых приманках, а об осуществлении самых доподлинных интересов огромного большинства; эти интересы, правда, тогда еще отнюдь не были ясны этому огромному большинству, но скоро должны были в ходе своего практического осуществления, вследствие убедительной очевидности, стать для него достаточно ясными. А если к тому же, как доказано Марксом в третьей статье, к весне 1850 г. развитие буржуазной республики, возникшей из «социальной» революции 1848 г., привело к тому, что действительное господство оказалось сосредоточенным в руках крупной буржуазии, настроенной вдобавок монархически, а все другие общественные классы, крестьяне и мелкие буржуа, напротив, сгруппировались вокруг пролетариата, так что при совместной победе и после нее решающим фактором должны были оказаться не они, а умудренный опытом пролетариат, — разве при этих условиях нельзя было вполне рассчитывать на то, что революция меньшинства превратится в революцию большинства?
История показала, что и мы и все мыслившие подобно нам были неправы. Она ясно показала, что состояние экономического развития европейского континента в то время далеко еще не было настолько зрелым, чтобы устранить капиталистический способ производства; она доказала это той экономической революцией, которая с 1848 г. охватила весь континент и впервые действительно утвердила крупную промышленность во Франции, Австрии, Венгрии, Польше и недавно в России, а Германию превратила прямо-таки в первоклассную промышленную страну, — и все это на капиталистической основе, которая, таким образом, в 1848 г. обладала еще очень большой способностью к расширению. Но именно эта промышленная революция и внесла повсюду ясность в отношения между классами; она устранила множество промежуточных категорий, перешедших из мануфактурного периода, а в Восточной Европе даже из цехового ремесла, породила подлинную буржуазию и подлинный крупно-промышленный пролетариат, выдвинув их на передний план общественного развития. А вследствие этого борьба между этими двумя великими классами, происходившая в 1848 г. кроме Англии только в Париже и разве еще в некоторых крупных промышленных центрах, теперь распространилась по всей Европе и достигла такой силы, какая в 1848 г. была еще немыслимой. Тогда — множество туманных евангелий различных сект с их панацеями, теперь — одна общепризнанная, до предела ясная теория Маркса, четко формулирующая конечные цели борьбы; тогда — разделенные и разобщенные местными и национальными особенностями массы, связанные лишь чувством общих страданий, неразвитые, беспомощно переходившие от воодушевления к отчаянию; теперь — единая великая интернациональная армия социалистов, неудержимо шествующая вперед, с каждым днем усиливающаяся по своей численности, организованности, дисциплинированности, сознательности и уверенности в победе. Если даже и эта могучая армия пролетариата все еще не достигла цели, если вместо того, чтобы добиться победы одним решительным ударом, она вынуждена медленно продвигаться вперед, завоевывая в суровой, упорной борьбе одну позицию за другой, то это окончательно доказывает, насколько невозможно было в 1848 г. добиться социального преобразования посредством простого внезапного нападения.
Распавшаяся на две династически-монархические фракции буржуазия[513], которая, однако, прежде всего требовала спокойствия и безопасности для своих денежных дел; против нее хотя и побежденный, но все еще грозный пролетариат, вокруг которого все более и более группировались мелкие буржуа и крестьяне — постоянная угроза насильственного взрыва, который тем не менее не подавал никаких надежд на окончательное разрешение вопроса, — таково было положение, как бы созданное для государственного переворота третьего, псевдо-демократического претендента, Луи Бонапарта. 2 декабря 1851 г. он с помощью армии положил конец напряженному положению и обеспечил Европе внутреннее спокойствие, осчастливив ее зато новой эрой войн. Период революций снизу на время закончился; последовал период революций сверху.
Возврат к империи в 1851 г. дал новое доказательство незрелости пролетарских стремлений того времени. Но самой же империи предстояло создать условия, при которых они должны были достигнуть зрелости. Внутреннее спокойствие обеспечило полный простор для нового подъема промышленности; необходимость занять армию и направить революционные веяния в сторону внешней политики породила войны, посредством которых Бонапарт, под предлогом защиты «принципа национальностей»[514], старался всякими уловками добиться аннексий для Франции. Его подражатель Бисмарк усвоил ту же политику для Пруссии; в 1866 г. он произвел свой государственный переворот, свою революцию сверху по отношению к Германскому союзу и к Австрии, а также и по отношению к прусской палате, вступившей в конфликт с правительством. Но Европа была слишком мала для двух Бонапартов, и вот, по иронии истории, Бисмарк сверг Бонапарта, а Вильгельм, король Пруссии, создал не только малогерманскую империю, но и Французскую республику. Общим же результатом было то, что самостоятельность и внутреннее единство великих
