улыбку у самостоятельно мыслящих офицеров и совершенно исчезающая при первом же походе, — словом, здесь в моем распоряжении такой богатый исторический опыт, что я советовал бы каждому относиться с наибольшим недоверием именно к военному «авторитетному мнению».
III
Какой удивительный контраст: наши высшие военные авторитеты как раз в своей области являются большей частью страшно консервативными, а между тем едва ли найдется сейчас другая столь же революционная область, как военная. Между гладкоствольными шестифунтовыми и семифунтовыми гаубицами, с которыми я в свое время имел дело на Купферграбене[400], и нынешними нарезными орудиями, заряжающимися с казенной части, между тогдашним крупнокалиберным гладкоствольным ружьем и нынешним пятимиллиметровым заряжающимся с казенной части магазинным ружьем как бы лежат целые столетия; и это далеко еще не предел, ежедневно техника беспощадно отбрасывает как уже негодное все, и даже то, что было только что введено в употребление. Она устраняет теперь даже романтический пороховой дым и тем самым придает сражению совершенно иной характер и иной ход, которые абсолютно невозможно заранее предвидеть. И с подобными не поддающимися учету величинами нам придется все более и более считаться в условиях этого непрерывного революционизирования технической основы ведения войны.
Еще сорок лет тому назад дальность действительного огня пехоты не превышала 300 шагов; на таком расстоянии отдельный боец мог бы без всякой опасности выдержать залп целого батальона, если даже предположить, что все стрелки действительно целились в него. Огонь полевой артиллерии практически был неэффективным уже на расстоянии 1500–1800 шагов. Во время франко-прусской войны дальность действительного огня ружья составляла 600—1000 шагов, орудия — максимум 3000–4000 шагов. А новые, пока еще не испытанные в бою малокалиберные ружья по своему радиусу действия приближаются к радиусу действия орудий, пробивная сила выпущенных из них пуль возросла в четыре-шесть раз; благо даря этому один взвод, вооруженный магазинными ружьями, равен по силе огня прежней роте; артиллерия, правда, не может похвалиться таким же увеличением дальности действительного огня, но зато ее разрывные снаряды начинены теперь совершенно новыми взрывчатыми веществами неслыханного ранее действия; правда, пока нельзя еще определенно сказать, кто должен выдерживать это действие — стреляющий или обстреливаемый.
И вот при таком непрерывном, все ускоряющемся перевороте во всем военном деле перед нами выступают военные авторитеты, которые еще пять лет тому назад вдалбливали своим войскам всевозможные традиционные церемониальные правила и искусственные приемы давно уже исчезнувшей с поля боя линейной тактики старого Фрица [Фридриха II. Ред.] и свято держались за устав, который учил, что можно потерпеть поражение только потому, что войска развернулись на правом фланге, а для развертывания на левом фланге не оказалось места! Те самые авторитеты, которые до сих пор еще не осмеливаются посягнуть на блестящие пуговицы и металлические обшивки обмундирования солдат — эти магниты для притяжения пуль, выпускаемых из пятимиллиметровых винтовок; авторитеты, которые посылают под ружейный огонь уланов с широкими красными нашивками на груди и кирасиров, правда, без кирас — наконец-то! — но в белых мундирах и которые с большим трудом решили, что все же лучше принести на алтарь отечества хотя и страшно безвкусные, но зато свято почитаемые эполеты, чем самих носителей этих эполет.
Мне представляется, что ни немецкий народ, ни даже немецкая армия не заинтересованы в том, чтобы в ней господствовали эти консервативные предрассудки, когда вокруг бушуют волны технической революции. Нам нужны более свежие, более смелые головы, и я впал бы в серьезное заблуждение, если бы стал утверждать, что их недостаточно среди наших наиболее способных офицеров, что не хватает таких людей, которые стремятся освободиться от рутины и духа шагистики, вновь расцветших пышным цветом за двадцать лет мирного времени. Но пока эти люди наберутся мужества и найдут удобный случай отстоять свои убеждения, мы, люди со стороны, должны вмешаться в это дело и сделать все возможное, чтобы доказать, что и мы кое-чему научились в военном деле.
Выше я пытался показать, что двухгодичный срок действительной военной службы уже сейчас можно установить для всех родов войск, если обучать солдат лишь тому, что им может пригодиться на войне, и избавить их от бесполезной траты времени на всякое традиционное старье. Но я сразу же заранее сделал оговорку, что на двух годах не следует успокаиваться. Больше того, речь идет о том, чтобы предложение об установлении в международном масштабе двухгодичного срока военной службы явилось бы лишь первым шагом к дальнейшему постепенному сокращению срока службы — скажем, сперва до восемнадцати месяцев, — два лета и одна зима, — затем до одного года, а затем..? Тут уж начинается государство будущего, устанавливается подлинная милиционная система, но об этом мы подробнее поговорим тогда, когда делу действительно будет положено начало.
Главное в том и состоит, чтобы положить начало этому делу. Стоит только взглянуть фактам в глаза и удостовериться в том, что сокращение срока военной службы необходимо для экономического развития всех стран и для сохранения мира в Европе, как в качестве ближайшего вывода из этого вытекает убеждение о необходимости перенесения центра тяжести военного обучения на воспитание молодежи.
Когда после десятилетнего изгнания я снова прибыл на Рейн[401], я был приятно поражен, увидев повсюду во дворах сельских школ параллельные брусья и турники. Это было превосходно, но к сожалению, дальше этого дело не пошло. В истинно прусском духе гимнастические снаряды были приобретены согласно предписанию, но с использованием их дело никак не клеилось. Они употреблялись не так, как следовало бы, или скорее в большинстве случаев стояли вообще без употребления. Разве так много требуется, чтобы этим, наконец, занялись всерьез? Не лучше ли систематически и основательно обучать вольной гимнастике и упражнениям на гимнастических снарядах учащихся всех классов, пока их члены еще не утратили своей эластичности и гибкости, чем биться, как это делают теперь, над двадцатилетними парнями в поте их лица — и своего собственного, — тщетно пытаясь вернуть их костям, мускулам и связкам, огрубевшим от работы, прежнюю подвижность и гибкость? Любой врач скажет вам, что разделение труда калечит каждого подвергшегося его действию человека, развивая у него целый ряд одних мускулов за счет других, и что в каждой отдельной отрасли труда это проявляется различно, каждый вид труда калечит по-своему. Разве это не безрассудство — позволять сначала калечить людей, а затем позже на военной службе стараться сделать их снова стройными и подвижными? Или та истина, что солдаты будут втрое лучше, если это калечение будет своевременно предупреждено в начальных и средних школах, относится к непостижимой для официального кругозора степени понимания?
Но это только начало. Учащиеся легко могут усвоить в школе правила военного построения и передвижения сомкнутым строем. Школьник от природы держится и ходит прямо, в особенности если он занимается гимнастикой; а как стоят в строю наши новобранцы и как трудно обучить их сохранять выправку, стоя на месте и при ходьбе, это каждый из нас наблюдал во время прохождения военной службы. Передвижениям в составе взвода и роты можно обучить в каждой школе, и притом с легкостью, о которой в армии не имеют представления. То, что для новобранца является ненавистным делом, зачастую почти непреодолимой трудностью, для школьника — игра и развлечение. Умение поддерживать интервал и равнение при движении развернутым строем, а также при поворотах, — то, чего так трудно добиться от взрослых новобранцев, — школьники усвоят играючи, если только эти упражнения с ними проводить систематически. Если добрую часть лета затрачивать на походы и тренировки на местности, то это принесет пользу как физическому и духовному развитию школьников, так и военному казначейству, которое благодаря этому получит экономию в несколько месяцев военной службы. Что такие военные прогулки можно отлично использовать для того, чтобы научить школьников решать задачи, связанные с полевой службой, и что эти прогулки в значительной степени содействуют умственному развитию школьников и дают им возможность в сравнительно короткий срок пройти специальную военную подготовку, — это практически доказал в своей цюрихской школе мой старый друг Бёйст, сам в прошлом прусский офицер. При сложном характере современного военного дела нечего и думать о переходе к милиционной системе без предварительной военной подготовки юношества, и как раз в этом отношении удачный опыт Бёйста имеет огромное значение.
А теперь я позволю себе затронуть специфически прусскую струну. Для прусского государства жизненно важным является вопрос, куда девать отслужившего унтер-офицера. До сих пор его использовали в качестве жандарма, пограничного стражника, швейцара, писаря, гражданского чиновника различного рода; в прусской бюрократической системе нет такой жалкой дыры, куда бы не совали унтер-офицеров, имеющих право на гражданское обеспечение. Итак, вы выбивались из сил, чтобы куда-нибудь пристроить унтер-офицеров; вы упорно ставили их на должности, для которых они не годятся, поручали им такое дело, в котором они ничего не смыслят; не пора ли, наконец, использовать их в той области, в которой они кое-что понимают и могут принести кое-какую пользу? Пусть они станут школьными учителями, но пусть преподают при этом не чтение, письмо и арифметику, а гимнастику и строевую подготовку, — это будет полезно и для них и для учеников. И как только унтер-офицеры, покинув келейную обстановку казармы, окажутся на школьном дворе, на виду у всех, и станут подсудными не военному, а гражданскому уголовному суду, — тогда, бьюсь об заклад, наша мятежная школьная молодежь научит хорошему поведению и унтер-офицера, этого злейшего в прошлом мучителя солдат.
IV
Ниже мы еще вернемся к вопросу о том, можно ли рассчитывать на принятие подобного предложения о всеобщем, равномерном и постепенном сокращении срока военной службы посредством международного соглашения. Пока же мы исходим из предположения, что оно принято. Будет ли оно в таком случае проводиться в жизнь или останется на бумаге, будет ли оно честно выполняться всеми сторонами?
В общем и целом, несомненно, будет. Во-первых, тот или другой обход соглашения потребует немало усилий, и его никак нельзя будет скрыть. А во-вторых, население каждой страны уже само будет следить, за его соблюдением. Ни один человек не останется добровольно в казарме, если его попытаются задерживать там дольше узаконенного срока.
Что касается отдельных стран, то Австрия и Италия, а также второразрядные и третьеразрядные государства, в которых введена всеобщая воинская повинность, будут приветствовать такое соглашение как акт избавления и
