автор, по-видимому, плохо осведомлён.
Вторым «необходимым выводом» из этого первого последствия одичания являются следующие два определения: «захирение собственного человеческого существа от изнурительного напряжения» и «вынужденность работать, как машины». Оба эти определения являются «необходимым выводом из того, что рантье дают своему собственному существу загнивать»; на обыденном же языке, как мы снова с ужасом узнаём, эти определения обозначают «пролетариев».
Таким образом, устанавливаемая здесь причинная связь сводится к следующему. Пролетарии существуют и работают, как машины: это — данный нам факт. Но почему пролетарии должны «работать, как машины»? Потому, что рантье «дают своему собственному существу загнивать». Почему же рантье дают своему собственному существу загнивать? Потому, что «наше нынешнее общество так одичало». А почему оно так одичало? Об этом остаётся спросить господа бога.
Для нашего «истинного социалиста» характерно то, что в противоположности рантье и пролетариев он видит «полюсы нашего общества». Эта противоположность, которая существовала почти на всех более или менее развитых ступенях общественной жизни и о которой с незапамятных времён разглагольствовали все моралисты, была снова выдвинута в самом начале пролетарского движения, в то время, когда пролетариат имел ещё общие интересы с промышленной и мелкой буржуазией. Ср., например, произведения Коббета и П. Л. Курье или же Сен-Симона, который первоначально причислял ещё промышленных капиталистов к travailleurs{348} в противоположность oisifs{349}, рантье. Высказать эту банальность о противоположности пролетариев и рантье, но не на обыкновенном языке, а на священном философском языке, и дать этой детски-наивной мысли не соответствующее ей, а какое-то заоблачное, абстрактное выражение, — к этому сводится здесь, как и во всех других случаях, основательность немецкой науки, получившей своё завершение в «истинном социализме». Венцом этой основательности является заключение. Здесь наш «истинный социалист» превращает совершенно различные ступени развития пролетариев и рантье в «одну единственную ступень развития», ибо он может обойти молчанием реальные ступени их развития, подведя их под философскую рубрику: «зависимость от вещей вне их». Здесь «истинный социализм» нашёл ту ступень развития, на которой различие всех ступеней развития в трёх царствах природы, в геологии и истории исчезает бесследно.
Несмотря на свою ненависть к «зависимости от вещей вне его», наш «истинный социалист» всё же признаёт, что он зависит от них, «так как продукты», т. е. эти самые вещи, «необходимы для деятельности» и «для истинной жизни». Это стыдливое признание понадобилось нашему автору для того, чтобы проложить путь философской конструкции общности имущества — конструкции, которая доходит до столь явной бессмыслицы, что достаточно лишь обратить внимание читателя на неё.
Теперь мы обращаемся к первому из цитированных выше положений. Здесь снова выдвигается положение, что для деятельности и наслаждения необходима «независимость от вещей». Деятельность и наслаждение «определяются» «своеобразием человека». Вместо того, чтобы искать это своеобразие в деятельности и наслаждении окружающих его людей, — причём он очень скоро увидел бы, какую роль играют при этом также и находящиеся вне нас продукты, — он толкует о «совпадении» их обоих в «своеобразии человека». Вместо того, чтобы понять своеобразие людей как следствие их деятельности и обусловленного ею способа наслаждения, он объясняет деятельность и наслаждение «своеобразием человека», чем, конечно, ликвидируется возможность всякой дальнейшей дискуссии. От действительного поведения индивида он снова спасается в лоно своего невыразимого, недоступного своеобразия. Мы видим здесь, кроме того, что понимают «истинные социалисты» под «свободной деятельностью». Наш автор неосторожно выдаёт свою тайну, когда говорит, что она — такая деятельность, которая «не определяется вещами вне нас»; это значит: она — actus purus, чистая, абсолютная деятельность, деятельность, которая есть не что иное, как только деятельность и, в последнем счёте, снова сводится к иллюзии «чистого мышления». Эта чистая деятельность, разумеется, совершенно оскверняется, когда у неё оказывается материальный субстрат и материальный результат; «истинный социалист» занимается подобной осквернённой деятельностью только с крайней неохотой и презирает её продукт, который называется уже не «результатом», а «только отбросом человека» (стр. 169). Поэтому субъектом, лежащим в основе этой чистой деятельности, ни в коем случае не может быть реальный чувственный человек, а только мыслящий дух. Истолкованная таким образом на немецкий лад «свободная деятельность» есть лишь другая формула для вышеупомянутой «безусловной, свободной от предпосылок, свободы». Насколько, впрочем, эта болтовня о свободной деятельности, которая служит «истинным социалистам» лишь для прикрытия своего незнакомства с действительным производством, сводится в последнем счёте к «чистому мышлению», — это наш автор доказывает уже тем, что его последним словом является постулат о познании в истинном смысле.
«Это обособление обеих главных партий нашего времени» (именно французского грубого коммунизма и немецкого социализма) «является результатом развития последних двух лет, которое началось именно с «Философии действия» Гесса — в «Двадцать одном листе» Гервега. Поэтому настало время осветить лозунги общественных партий несколько обстоятельней» (стр. 173).
Итак, мы имеем здесь, с одной стороны, действительно существующую во Франции коммунистическую партию с её литературой, а с другой — несколько немецких полуучёных, стремящихся философски уяснить себе идеи этой литературы. Эти немецкие полуучёные оказываются не в меньшей степени, чем французские коммунисты, одной из «главных партий нашего времени», другими словами — партией, имеющей бесконечно важное значение не только для своей ближайшей противоположности, для французских коммунистов, но и для английских чартистов и коммунистов, для американских национал-реформистов и вообще для всех других партий «нашего времени». К сожалению, все перечисленные партии ровно ничего не знают о существовании этой «главной партии». Но уже довольно давно немецкие идеологи усвоили себе такую манеру: каждая из их литературных фракций, в особенности же фракция, мнящая, что она «делает наиболее крайние выводы», объявляет себя не только «одной из главных партий», но даже «главной партией нашего времени». Так, среди прочих партий мы имеем «главную партию» критической критики, «главную партию» согласного с собой эгоизма, а теперь — «главную партию» «истинных социалистов». Германия может этаким путём дойти до целой сотни «главных партий», существование которых известно только в Германии, да и здесь только в среде узкого сословия учёных, полуучёных и литераторов, воображающих, что они поворачивают рычаг всемирной истории, между тем как на самом деле они лишь прядут бесконечную нить своих собственных фантазий.
Эта «главная партия» «истинных социалистов» является результатом развития последних двух лет, начавшегося именно с «Философии» Гесса, т. е. она «появилась» тогда, когда «началось» впутывание нашего автора в социализм, именно в «последние два года», почему для него и «настало время» для того, чтобы «несколько обстоятельней» просветить себя — посредством некоторых «лозунгов» — насчёт того, что именно он принимает за «общественные партии».
Справившись, таким образом, с коммунизмом и социализмом, наш автор раскрывает перед нами высшее единство обоих — гуманизм. С этого момента мы вступаем на почву «Человека», и отныне вся истинная история нашего «истинного социализма» развёртывается только в Германии.
«В гуманизме разрешаются все споры о названиях. К чему коммунисты, к чему социалисты? Мы люди» (стр. 172) — tous freres, tous amis{350}.
Против теченья станем?
Пойдём — и с Темпловской горы
К чему люди, к чему звери, к чему растения, к чему камни? Мы — тела!
Далее следует историческое рассуждение, которое основывается на немецкой науке и которое «когда-нибудь поможет» французам «заменить их общественный инстинкт». Древнее время — наивность, средние века — романтика, новое время — гуманизм. При помощи этих трёх тривиальностей наш автор, конечно, исторически сконструировал свой гуманизм и показал, что этот последний составляет истину прежних Humaniora[131]. О подобных конструкциях ср. в первом томе о «святом Максе», фабрикующем этот товар гораздо искуснее и с меньшим дилетантизмом.
На стр. 172 нам сообщают, что
«последним результатом схоластицизма является расщепление жизни, упразднённое Гессом».
Следовательно, теория изображается здесь в качестве причины «расщепления жизни». Непонятно, почему эти «истинные социалисты» вообще говорят об обществе, если они считают вместе с философами, что все действительные расщепления вызываются расщеплением понятий. Проникнутые этой философской верой в миросозидающую и мироразрушающую мощь понятий, они могут, конечно, вообразить и то, что такой-то индивид «упразднил расщепление жизни» при помощи некоего «упразднения» понятий. Эти «истинные социалисты», подобно всем немецким идеологам, постоянно смешивают, как нечто равнозначащее, литературную историю с действительной историей. Эта манера, впрочем, весьма понятна у немцев, прикрывающих жалкую роль, которую они играли и продолжают играть в действительной истории, тем, что они ставят иллюзии, которыми они всегда были так богаты, на одну доску с действительностью.
Перейдём теперь к «последним двум годам», когда немецкая наука основательнейшим образом покончила со всеми вопросами, предоставив другим народам только роль исполнителей её декретов.
«Фейербахом было выполнено лишь односторонне, т. е. лишь начато было дело антропологии, отвоевание человеком его» (Фейербаха или человека?) «отчуждённой от него сущности; он уничтожил религиозную иллюзию, теоретическую абстракцию, богочеловека, тогда как Гесс разрушил политическую иллюзию, абстракцию его» (Гесса или человека?) «способностей, его деятельности, т. е. разрушил достояние. Только благодаря работе Гесса Человек освободился от последних находящихся вне его сил и стал способен к нравственной деятельности — всё бескорыстие прежнего» (догессовского) «времени было только мнимым, — и человек
был снова восстановлен в своём достоинстве: действительно, разве раньше» (до Гесса) «человек признавался тем, чем он был? Разве его ценили не по ценностям, которыми он обладал? Его деньги определяли его значение» (стр. 171).
Для всех этих высоких слов об освобождении и т. д. характерно, что освобождаемым и т. д. является всегда только «Человек». Хотя согласно вышеприведённому замечанию можно было бы думать, что «достояние», «деньги» и т. д. перестали существовать, однако из следующей фразы мы узнаём:
«Только после разрушения этих иллюзий» (деньги, рассматриваемые sub specie aeterni{351}, конечно, только иллюзия: l’or n’est qu’une chimere{352}) «можно начать думать о новом, человеческом строе общества» (там же).
Но это совершенно излишне, так как
«познание сущности Человека уже имеет своим естественным, необходимым следствием истинно человеческую жизнь» (стр. 172).
Прийти через метафизику, через политику и т. д. к коммунизму или социализму — эти весьма излюбленные «истинными социалистами» фразы означают лишь, что тот или
