все другие газеты ее заимствовали, был орган фабрикантов «Manchester Guardian». Демократическая газета рабочих «Northern Star» также приводит эту резолюцию, однако сопровождая ее указанием, которое разоблачает ее в глазах рабочих, а именно указанием на то, что она позаимствована из этой газеты капиталистов.
Примите и пр.
Написано Ф. Энгельсом около 26 октября 1847 г.
Напечатано в журнале «L’Atelier» № 2, ноябрь 1847 г.
Печатается по тексту журнала
Перевод с французского
К. МАРКС МОРАЛИЗИРУЮЩАЯ КРИТИКА И КРИТИЗИРУЮЩАЯ МОРАЛЬ
К ИСТОРИИ НЕМЕЦКОЙ КУЛЬТУРЫ, ПРОТИВ КАРЛА ГЕЙНЦЕНА*
(* Я отвечаю г-ну Гейнцену не для того чтобы отразить его нападение на Энгельса. Статья г-на Гейнцена[141] не заслушивает ответа. Я отвечаю потому, что манифест Гейнцена дает забавный материал для анализа. К. М.)
Незадолго до реформации и во время нее у немцев создался своеобразный вид литературы, уже одно название которого поражает, — грубиянская литература. В настоящее время мы накануне революционной эпохи, аналогичной XVI веку. Неудивительно, что у немцев снова появляется грубиянская литература. Интерес к историческому развитию без труда побеждает то чувство эстетического отвращения, которое этого рода писания вызывают и уже вызывали в XV и XVI веках у людей даже с мало развитым вкусом.
Плоская, безудержно-болтливая, фанфаронствующая, хвастливая, как Фрасон[142], претенциозно-грубая в нападении и истерически-чувствительная к чужой грубости; с огромной затратой сил заносящая меч и грозно размахивающая им, чтобы затем опустить его плашмя; неустанно проповедующая добрые нравы и неустанно их нарушающая; комично сочетающая пафос с вульгарностью; пекущаяся лишь о сути дела и постоянно проходящая мимо нее; одинаково высокомерно противопоставляющая народной мудрости мещанскую, книжную полуученость, а науке — так называемый «здравый человеческий смысл»; растекающаяся с какой-то самодовольной легкостью в беспредельную ширь; облекающая мещанское содержание в плебейскую форму; борющаяся с литературным языком, чтобы придать ему, если можно так выразиться, чисто телесный характер; охотно показывающая за строками фигуру самого автора, у которого так и чешутся руки дать почувствовать свою силу, показать ширину своих плеч, распрямиться на виду у всех во весь свой богатырский рост; прокламирующая здоровый дух в здоровом теле и, сама того не ведая, зараженная самой мелочной грызней и телесным зудом XVI века; скованная ограниченными догматическими понятиями и в такой же мере апеллирующая в противовес всякой теории к мелочной практике; негодующая на реакцию и выступающая против прогресса; бессильная выставить противника в смешном виде и потому комично обрушивающаяся на него с целым набором всевозможных ругательств; Соломон и Маркольф[143], Дон Кихот и Санчо Панса, мечтатель и филистер в одном лице; хамская форма возмущения, обличив возмущенного хама; и над всем этим парит, как атмосфера, честное сознание самодовольного добродетельного обывателя, — такова была грубиянская литература XVI века. Если нас не обманывает память, немецкое народное остроумие воздвигло ей лирический памятник в виде песенки «Хейнеке, слуге-силачу». Г-ну Гейнцену принадлежит заслуга быть одним из тех, кто возродил эту грубиянскую литературу, и в этом отношении его можно считать одной из немецких ласточек наступающей весны народов.
Манифест Гейнцена против коммунистов, напечатанный в № 84 «Deutsche-Brusseler-Zeitung», дает нам удобный повод для изучения этой ублюдочной литературы, на представляющую исторический интерес для Германии сторону которой мы указали выше. На основании манифеста Гейнцена мы охарактеризуем ту разновидность литературы, представителем которой он является, подобно тому как историки литературы на основании дошедших до нас произведений XVI века характеризуют писателей XVI века, например, «Гусиного проповедника»{97}
Бирон. — Спрячься, Ахилл, сюда идет вооруженный Гектор. Король. — Гектор в сравнении с ним был не более, как простой троянец. Бойе. — Разве это Гектор?
Дюмен. — Гектор, кажется, был не так хорошо сложен. Бирон. — Решительно, это не Гектор!
Дюмен. — Он или бог, или живописец, потому что делает рожи{98}
Но в том, что г-н Гейнцен — настоящий Гектор, нет никакого сомнения.
«Уже давно», — признается он, — «томило меня предчувствие, что я паду от руки какого-нибудь коммунистического Ахилла. Ныне же, когда я подвергся нападению со стороны Терсита, избавление от опасности снова вселяет в меня бодрость» и
т. д.
Лишь Гектору дано предчувствовать, что он падет от руки Ахилла.
Впрочем, быть может, г-н Гейнцен почерпнул свои представления об Ахилле и Терсите не из Гомера, а из шлегелевского перевода Шекспира?
В таком случае он присваивает себе роль Аякса.
Присмотримся к Аяксу Шекспира.
Аякс. — Я тебя изомну, как тесто, и сделаю из тебя красавца!
Терсит. — Скорее мои насмешки превратят тебя в умного человека; твоя лошадь, и та скорее заучит любую проповедь, чем ты выучишь наизусть хоть одну молитву. Умеешь драться? Да или нет? Возьми тебя чесотка с твоими лошадиными привычками!
Аякс. — Говори, поганый гриб, что там объявляли?
Терсит. — Что ты дурак, конечно.
Аякс. — Проклятое отродье!
Терсит. — Ну, бей!
Аякс. — Ах ты, ведьмин стул!
Терсит. — Ну, бей, бей! Шелудивый храбрый осел! Тебя ведь сюда затем и прислали, чтобы молотить троянцев, а люди хоть сколько-нибудь с умом купят и продадут тебя, как африканского раба… Если люди не врут, у вашего брата весь ум по большей части находится в мышцах.
Терсит. — Чудеса! Ахилл. — В чем дело?
Терсит. — Аякс ходит взад и вперед и ищет себя самого. Ахилл. — Как так?
Терсит. — Завтра ему предстоит поединок, и он так пророчески горд героической потасовкой, что неистовствует, не произнося ни слова.
Ахилл. — Как же так?
Терсит — А вот так: он шагает взад и вперед, выпятив грудь, как павлин; сделает шаг и остановится; шепчет себе под нос, как трактирщица, которой приходится в уме составлять счет за попойку; кусает себе губы с видом государственного мужа и словно хочет сказать: в этой голове ума палата, показаться бы ему только оттуда… Я предпочел бы быть вошью в овечьей шерсти, чем таким отважным дураком{99}.
Под чьей бы маской ни появлялся г-н Гейнцен — Гектора пли Аякса, — стоит ему только выступить на арену, как уже он громовым голосом объявляет зрителям, что его противнику не удалось нанести ему «смертельного удара». Со всем простодушием и эпическим многословием древних героев Гомера разъясняет он причины своего спасения: «Природному недостатку», — рассказывает он нам, — «я обязан своим спасением». «Природа» меня «не приспособила» к уровню моего противника, Г-н Гейнцен двумя головами выше своего противника, и вот почему два «далеко нацеленные удара» его «маленького палача» не задели его «литературной шеи». Г-н Энгельс — это несколько раз подчеркивается с особым ударением, — г-н Энгельс «мал», он — «маленький палач», он — «маленькая персона». Затем следует один из тех оборотов, которые можно встретить лишь в старинных героических сказаниях или в балаганной комедии о большом Голиафе и маленьком Давиде: «Если бы Вы висели так высоко» — на самой верхушке фонарного столба, — «Вас не заметил бы ни один человек на свете». Это юмор великана, причудливый и одновременно вселяющий трепет.
Столь «литературно» г-н Гейнцен демонстрирует не только свою «шею», но и всю свою «природу», все свое тело. Своего «маленького» противника он поставил рядом с собой, чтобы посредством контраста с надлежащей рельефностью показать совершенство своего телосложения. «Маленький» уродец держит в своих ручонках топор палача — быть может, одну из тех миниатюрных гильотин, которые в 1794 г. дарили детям в качестве игрушки. Напротив, он сам, грозный богатырь, со злой и презрительной усмешкой держит в руках лишь одно оружие — «розгу», которая, как он дает нам понять, давно служила для «наказания» злых «мальчишек» — коммунистов — за их «дерзкие выходки». Великан снисходительно обходится со своим «насекомообразным противником» как педагог, вместо того чтобы растоптать безрассудно-смелого молодчика. Он снисходительно беседует с ним, как друг детей, читая ему мораль, делая ему строжайшее внушение по поводу его тяжелых пороков, а именно: «лжи», «нелепой, мальчишеской лжи», «наглости», «задорного тона», непочтительности и других прегрешений юности. Если при этом розга охваченного наставническим пылом исполина время от времени резко свистит над головой воспитанника, если по временам какое-нибудь грубейшее выражение прерывает поток нравоучительных изречений и даже отчасти сводит на нет их действие, то не следует ни на минуту забывать, что не может же исполин заниматься моральным воспитанием так, как им занимаются обычные школьные наставники, вроде Квинта Фикслейна[144], и что природа, если ее и прогнать в двери, вернется снова через окно. К тому же не следует упускать из виду, что те самые выражения, которые в устах такого карлика, как Энгельс, звучат как непристойность, вызывающая у нас отвращение, звучат восхитительно, пленяя наш слух и сердце подобно звукам природы, когда они произносятся таким колоссом, как Гейнцен. Да и уместно ли язык героя мерить узкой меркой обывательской речи? Разумеется, нет, так же как нельзя считать, например, что Гомер опускается до уровня грубиянской литературы, когда он одного из своих любимых героев, Аякса, называет «упрямым, как осел».
У великана были такие добрые намерения, когда он в № 77 «Deutsche-Brusseler-Zeitung» показал коммунистам свою розгу![145] А «маленький» уродец, которому он вообще не давал никакого повода брать слово — много раз выражает он свое богатырское изумление по поводу этой непостижимой дерзости пигмея, — отплатил ему такой неблагодарностью. «Имелось в виду отнюдь не давать советы», — жалуется он. «Г-н Энгельс жаждет моей смерти; он хочет убить меня, злодей».
А сам он? Он, как и по отношению к прусскому правительству, так и в этом случае, «с воодушевлением начал борьбу, неся под воинственной одеждой мирные предложения, сердце, стремящееся к гуманному примирению противоречий современности»{100}. Но — увы! — «воодушевление это было облито едкой влагой коварства»{101}.
Изегрим был ужасен и дик.
Он лапы свои растопырил
И с отверстою пастью быстро с места сорвался.
Рейнеке быстрый в сторону ловко скакнул и поспешно
Хвост свой пушистый смочил острой и едкою влагой
И в песке обвалял, чтобы пылью он мелкой покрылся.
Изегрим было уж думал, что тут-то он лиса и хватит,
Как проказник его в глаза хвостом своим
