Наперекор всякому злословию бравый основатель государств берет себе за образец конституцию североамериканской республики. Все то, что ему кажется предосудительным, он вымарывает своей кистью грубияна. Таким путем он получает, наконец, исправленное издание — in usum delphinl{116}, т. е. на благо «немецкому человеку». И после того, как он нарисовал «картину республики, и именно определенной республики», он поднимает своего «маленького» непочтительного воспитанника «за коммунистические уши» и огорошивает его вопросом: в состоянии ли тот также «сделать» мир, да еще «наилучший мир»? И он не перестает тащить «малыша» за «коммунистические уши» «вверх» до тех пор, пока не «сталкивает» его «носом» с гигантской картиной «нового» мира — наилучшей республики. Эту колоссальную картину проектируемого им мира он своими собственными руками бережно повесил на высочайшую вершину швейцарских Альп.
«Cacatum non est pictum»{117} — раздается голос «маленького» нераскаявшегося змееныша.
И возмущенный республиканский Аякс сбрасывает на землю коммунистического Терсита, и из его широкой мохнатой груди вырываются ужасные слова:
«Вы доводите смешное до крайности, г-н Энгельс!»
И в самом деле, г-н Энгельс! Разве Вы не считаете, что «американская федеративная система» есть «наилучшая политическая форма», «которую изыскало существовавшее до сих пор государственное искусство»? Вы качаете головкой! Что? Вы вообще отрицаете, что «американская федеративная система» изыскана «государственным искусством»? И что in abstracto{118} существуют «наилучшие политические формы общества»? Но ведь это же неслыханно!
В то же время Вы так «бесстыдны и бессовестны», что даете нам понять, будто простодушный немец, который хочет воспользоваться для блага дорогой отчизны североамериканской конституцией — к тому же еще приукрашенной и улучшенной, — подобен тому глупому купцу, который, скопировав торговые книги своего богатого соперника, вообразил, что, завладев копией, он стал обладателем и вызывавшего у него зависть богатства последнего!
И Вы как будто бы еще грозите нам «топором палача», который Вы держите в ручонках, миниатюрной гильотиной, оставленной Вам в подарок 1794 годом в качестве игрушки? Барбару и другие рослые и широкоплечие люди, бормочете Вы, были в те времена, когда играли гильотиной, укорочены на целую голову, потому что стали невзначай кричать об «американской федеративной системе» как о «наилучшей политической форме»[158]. И так будет со всеми другими Голиафами, которые во время какой-либо демократической революции в Европе, и особенно в совсем еще по-феодальному раздробленной Германии, вместо единой неделимой республики и ее нивелирующей централизации вознамерятся насаждать «американскую федеративную систему».
Но, боже мой! Ведь члены Комитета общественного спасения[159] и якобинские кровопийцы, которые их поддерживали, были бесчеловечными извергами, «наилучшая» же гейнценовская «республика» есть «наилучшая политическая форма», которую «существовавшее до сих пор государственное искусство» «изыскало» для «людей», для хороших людей, для человечных людей.
Действительно! «Вы доводите смешное до крайности, г-н Энгельс!»
К тому же основывающий государства Геркулес вовсе не копирует точь-в-точь североамериканскую «федеративную республику». Он украшает ее «социальными учреждениями», он обещает «регулировать отношения собственности на разумных основаниях», и те семь великих «мероприятий», при помощи которых он устраняет «пороки» старого буржуазного общества, ни в коем случае не являются ничтожными и жалкими отбросами, собранными как подаяние в современных негодных социалистических и коммунистических кухмистерских. Своими рецептами «гуманизирования общества» великий Карл Гейнцен обязан «инкам» и «сочинениям Кампе для детей»[160], так же как упомянутой глубокомысленной фразой он обязан не философу и померанцу Руге, а, скорее, поседевшему в мудрости «перуанцу». А г-н Энгельс называет все это совершенно произвольно придуманными мещанскими фантазиями об улучшении мира!
Да, мы живем в такое время, когда «все более и более исчезают лучшие люди», а «наилучшие» вообще остаются совершенно непонятыми.
Возьмите, к примеру, какого-нибудь благомыслящего бюргера и пусть он вам по совести ответит, чем страдают современные «отношения собственности»? Добрый муж приложит указательный палец ко лбу, дважды глубокомысленно вздохнет и потом, «ничего не предрешая», выскажется в том смысле, что позор, когда многие не имеют «ничего», не имеют даже самого необходимого, а другие, во вред не только неимущим оборванцам, но и почтенным бюргерам, аристократически накопляют в своих руках постыдные миллионы. Aurea mediocritas! Золотая середина! — восклицает бравый представитель среднего класса. Лишь бы избежать крайностей! Какое разумное государственное устройство можно было бы сочетать с этими крайностями, с этими крайностями, с этими в высшей степени предосудительными крайностями!
А теперь обратите свой взор на гейнценовскую «федеративную республику» с «социальными учреждениями» и с семью мероприятиями для «гуманизирования общества». Здесь каждому гражданину обеспечен «минимум» имущества — и ниже этого уровня он не может опуститься, и определен максимум имущества — и выше этого уровня он не может подняться.
Не разрешил ли г-н Гейнцен все затруднения, когда он благочестивое пожелание всех честных бюргеров, чтобы никто не имел ни слишком мало, ни слишком много, повторил в форме государственных декретов и тем самым уже осуществил его?
И подобным, столь же простым, сколь и великолепным образом г-н Гейнцен разрешил все экономические коллизии. На разумных основаниях, отвечающих чувству справедливости добродетельных мужей, он урегулировал собственность. И не доказывайте ему, что «разумное регулирование» собственности именно и есть те «экономические законы», которые с бездушной необходимостью должны обратить в прах все справедливые «мероприятия», хотя бы они были рекомендованы инками и Кампе в его сочинениях для детей и горячо поддерживались самыми крайними патриотами.
Как несправедливо выдвигать экономические соображения в споре с человеком, который не «хвастается», подобно другим, «изучением политической экономии», а, наоборот, из скромности умудрился во всех своих сочинениях до сих пор сохранить вид девственника, будто бы еще только собирающегося сделать первые шаги в изучении политической экономии! Именно примитивности образования этого человека следует поставить в высокую заслугу то обстоятельство, что он с важным видом выдвигает против своих коммунистических недругов все то, что через посредство аугсбургской «Allgemeine Zeitung» проникло в гущу немецкой жизни уже с 1842 г.[161], вроде опасений за «приобретенную» собственность, «личную свободу и индивидуальность» и т. п. Поистине признаком глубокой деморализации коммунистических писателей является то, что они выбирают себе противников из людей с экономическим и философским образованием и, напротив, оставляют без ответа «ничего не предрешающие» выпады грубиянского здравого человеческого смысла, которому они должны были бы сначала преподать элементарные сведения об экономических отношениях в существующем буржуазном обществе, чтобы иметь затем возможность дискуссировать с ним по этим вопросам.
Так как частная собственность, например, представляет собой не простое отношение и уж совсем не абстрактное понятие или принцип, а всю совокупность буржуазных производственных отношений — речь идет не о подчиненной, пришедшей к гибели, а именно о существующей теперь, буржуазной частной собственности, — так как все эти буржуазные производственные отношения являются классовыми отношениями, что должно быть известно каждому ученику из Адама Смита или Рикардо, то изменение или вообще уничтожение этих отношений может, конечно, произойти лишь в результате изменения самих классов и их взаимных отношений; изменение же отношений между классами есть историческое изменение, продукт всей общественной деятельности в целом, одним словом, продукт определенного «исторического движения». Писатель может служить этому историческому движению, являясь его выразителем, но, разумеется, он не может его создать.
Так, например, чтобы объяснить уничтожение феодальных отношений собственности, современные историки должны были показать то движение, в ходе которого формирующаяся буржуазия достигла такой ступени, когда жизненные условия ее оказались достаточно развитыми для того, чтобы она смогла уничтожить все феодальные сословия и свой собственный прежний феодальный способ существования, а следовательно, и феодальные производственные отношения, в рамках которых вели производство эти феодальные сословия. Таким образом, упразднение феодальных отношений собственности и создание современного буржуазного общества ни в коем случае не были результатом некоей доктрины, которая исходила из определенного теоретического принципа, как из своего ядра, и делала отсюда дальнейшие выводы. Наоборот, принципы и теории, которые выдвигались буржуазными писателями во время борьбы буржуазии с феодализмом, были не чем иным, как теоретическим выражением практического движения, причем можно с точностью проследить, как это теоретическое выражение бывало в большей или меньшей степени утопическим, догматическим, доктринерским, в зависимости от того, относилось ли оно к более или менее развитой фазе действительного движения.
Именно в этом смысле Энгельс и имел неосторожность говорить своему страшному противнику, основывающему государства Геркулесу, о коммунизме, поскольку он является теорией, как о теоретическом выражении «движения».
Но, восклицает наш великан в добродетельном возмущении: «я хотел добиться выяснения практических последствий, я хотел довести «представителей» коммунизма до того, чтобы они признали эти последствия», именно те бессмысленные последствия, которые в глазах человека, имеющего лишь фантастические представления о буржуазной частной собственности, неизбежно связаны с ее упразднением. Он хотел вынудить Энгельса «защищать все бессмыслицы», которые Энгельс, по смелому замыслу г-на Гейнцена, «извлек бы на свет божий». Но Рейнеке-Энгельс так жестоко разочаровал добродетельного Изегрима, что последний не находит уже в коммунизме никакого «ядра», которое можно было бы «раскусить», и удивленно спрашивает себя: «каким образом приводится это явление в съедобный вид?».
И тщетно пытается добрый муж успокоить себя с помощью остроумных оборотов, спрашивая, например, не является ли историческое движение «движением человеческого чувства» и т. д. и заклиная даже дух великого «Руге», чтобы тот разгадал ему эту загадку природы!
«После того, что случилось», — восклицает разочарованный муж, — «мое сердце охватывает сибирский холод; после того, что случилось, я предчувствую только предательство и мне мерещатся козни»{119}.
И действительно, в конечном счете он объясняет себе дело тем, что Энгельс «отрекается от своей собственной школы», «совершает столь же трусливое, как и смешное отступничество», «компрометирует весь род человеческий, чтобы только не скомпрометировать свою собственную персону», «в решающий момент отрекается от своей партии или бросает ее на произвол судьбы», и приводит еще всякого рода обвинения в том же стиле морализирующего бешенства. Точно так же и различия, проводимые Энгельсом между «истинным социализмом» и «коммунизмом», между утопическими коммунистическими системами и критическим коммунизмом, есть не что иное, как «предательство» и «козни». Да, чисто иезуитские, «задним числом обозначенные» различия, так как до сих пор, по крайней мере, г-ну Гейнцену никто о них еще не сообщал, и даже бурный вихрь гущи жизни ничего не донес о них, пови-димому, до его ушей!
А как тонко умеет г-н Гейнцен обозначать эти противоречия, поскольку они нашли себе литературное выражение!
«Вот Вейтлинг, который, правда, толковее Вас, однако, несомненно, может считаться коммунистом». Или:
