итальянской, а богемскими и моравскими горами от северогерманской цивилизации, отдаленных от моря стран выпало к тому же счастье принадлежать к бассейну единственной реакционной реки Европы. Дунай не только не открывал им пути к цивилизации, но, наоборот, связывал их с областью значительно более грубого варварства.
Когда в Западной Европе благодаря буржуазной цивилизации образовались крупные монархии, отдаленные от моря страны верхнего Дуная также должны были объединиться в большое монархическое государство. Этого потребовали уже интересы обороны. Здесь, в центре Европы, варвары всех языков и народностей соединились под скипетром Габсбургского дома. Ядром этого сплошного варварства стала Венгрия.
Дунай, Альпы, скалистые горные преграды Богемии — вот основы существования австрийского варварства и австрийской монархии.
Если Габсбургская династия в течение некоторого времени оказывала поддержку горожанам против дворянства, городам против князей, то объясняется это тем, что крупная монархия вообще могла существовать лишь при этом условии. Если впоследствии эта династия вновь стала поддерживать мелких буржуа, то это потому, что они во всей остальной Европе сами стали уже играть реакционную роль по отношению к крупной буржуазии. И в том и в другом случае Габсбурги поддерживали мелких буржуа из определенных реакционных расчетов. Только теперь это средство оказывается негодным.
Таким образом, австрийский дом был с самого начала представителем варварства, косности и реакции в Европе. Его могущество основывалось на тупой ограниченности патриархальных отношении, укрепившихся за непроходимыми горами, на закоренелой грубости варварства. Дюжина народностей, резко отличавшихся друг от друга по своим нравам, характеру и по своим учреждениям, держалась вместе в силу общего им всем отвращения к цивилизации.
Поэтому австрийская династия была непобедимой до тех пор, пока сохранялось в неприкосновенности варварство ее подданных. Поэтому ей грозила лишь одна опасность — проникновение буржуазной цивилизации.
Но именно эта опасность была неотвратима. От буржуазной цивилизации можно было на некоторое время отгородиться; в течение некоторого времени ее можно было приспособлять к австрийскому варварству и подчинять последнему. Но рано или поздно она все же должна была преодолеть феодальное варварство и тем самым были бы порваны единственные узы, связывавшие воедино самые разнохарактерные провинции.
Отсюда и пассивная, колеблющаяся, трусливая, грязная и коварная австрийская политика. Австрия не может уже по-прежнему выступать откровенно грубо и явно варварски, ибо каждый год она должна делать уступки цивилизации и с каждым годом она становится все менее уверенной в своих собственных подданных. Всякий решительный шаг привел бы к какой-нибудь перемене либо внутри страны, либо у граничащих с ней соседей; каждая же перемена явилась бы трещиной в плотине, за которой Австрия с трудом укрывается от напирающих волн современной цивилизации; первой жертвой всякой перемены была бы сама австрийская династия, существование которой неразрывно связано с варварством. Если в 1823 и 1831 г. Австрия могла еще разгонять при помощи артиллерийских снарядов пьемонтских, неаполитанских и романьольских повстанцев[234], то уже в 1846 г. в Галиции она вынуждена была привести в движение не развившийся еще революционный элемент — крестьянство[235], а в 1847 г. Австрия вынуждена была остановить свои войска у Феррары и прибегнуть к заговору в Риме[236]. Контрреволюционная Австрия применяет революционные средства — несомненное доказательство, что песенка ее спета!
После подавления итальянских восстаний 1831 г. и польской революции 1830 г., после того как французские буржуа представили гарантию своего хорошего поведения, император Франц мог с миром отправиться к праотцам; казалось, настали такие жалкие времена, при которых мог продержаться и его пустоголовый отпрыск{161}
От революций империя этого коронованного идиота была пока еще застрахована. Но кто мог уберечь ее от причин, вызывающих революции?
Пока промышленность сохраняла характер домашнего промысла, пока каждая крестьянская семья или, во всяком случае, каждая отдельная деревня сама производила необходимые ей промышленные продукты, лишь в весьма малой степени прибегая к торговле, до тех пор сама промышленность была феодальной и как раз была подстать австрийскому варварству. До тех пор, пока сама она оставалась на уровне только мануфактуры и сельской промышленности, лишь небольшое количество продуктов, произведенных в странах, отдаленных от моря, предназначалось для вывоза, к внешней торговле эта промышленность прибегала весьма мало, она существовала только в некоторых округах и легко приспособлялась к австрийскому status quo{162}. Если даже в Англии и во Франции мануфактура вызвала к жизни немногочисленную крупную буржуазию, то в слабо населенной и отдаленной Австрии она могла создать в лучшем случае скромное среднее сословие, да и то лишь местами. До тех пор, пока господствовал ручной труд, Австрия была в безопасности.
Но вот были изобретены машины, а машины вызвали упадок ручного труда. Цены на продукты промышленности упали так быстро и так низко, что это привело к гибели сначала мануфактуры, а затем постепенно и самой старой феодальной домашней промышленности.
Австрия попыталась отгородиться от машин при помощи последовательно проводившейся системы запретительных пошлин. Но все было тщетно. Как раз система запретительных пошлин способствовала ввозу машин в Австрию. В Богемии развилась хлопчатобумажная промышленность, в Ломбардии — машинное шелкопрядение, а в самой Вене начало появляться даже машиностроение.
Последствия не заставили себя ждать. Рабочие мануфактур остались без хлеба. Все население мануфактурных округов было выбито из рамок привычного образа жизни. Из среды прежних мещан вышли крупные буржуа, распоряжавшиеся сотнями рабочих, как их соседи, князья и графы, — сотнями крестьян-барщинников. Обязанные нести барщину крестьяне в результате гибели старой промышленности потеряли свои старые промыслы, а в результате развития новой промышленности у них появились новые потребности. Феодальный способ ведения сельского хозяйства рядом с современной промышленностью стал уже невозможным. Уничтожение барщинных повинностей стало необходимостью. Феодальные отношения между крестьянами и помещиками нельзя было больше сохранять. Происходил подъем городов. Цехи стали стеснительными для потребителей, бесполезными для членов цехов и невыносимыми для промышленников. Пришлось исподволь допустить конкуренцию. Положение всех общественных классов изменилось коренным образом. Старые классы все больше и больше отступали на задний план перед обоими новыми классами — буржуазией и пролетариатом; удельный вес сельского хозяйства по сравнению с промышленностью падал, деревня уступала свои позиции городам.
Таковы были последствия введения машин в отдельных областях Австрии, именно в Богемии и Ломбардии. Их обратное влияние сказалось в большей или меньшей степени на всей монархии; повсюду они подрывали устои старого варварства и тем самым устои австрийской династии.
В то время как в Романье в 1831 г. вымуштрованные австрийские солдаты отвечали картечью на возгласы «Viva l’Italia!»{163}, в Англии были построены первые железные дороги. Подобно машинам, и железные дороги стали тотчас же необходимыми для всех европейских стран. И Австрия должна была их принять, хотела она этого или нет. Чтобы не усилить еще больше мощь и без того растущей буржуазии, правительство само взялось за их постройку. Но при этом оно от Сциллы попало к Харибде. Оно предотвратило образование могущественных акционерных обществ буржуа только благодаря тому, что заняло деньги на постройку железных дорог у тех же буржуа, попав таким образом в долговую кабалу к Ротшильдам, Арнштейнам и Эскелесам, Сина и пр.
Еще в меньшей степени австрийскому дому удалось избегнуть последствий строительства железных дорог.
Горные преграды, отделявшие австрийскую монархию от внешнего мира, Богемию от Моравии и Австрии, Австрию от Штирии, Штирию от Иллирии, Иллирию от Ломбардии, — эти преграды рушатся перед железными дорогами. Гранитные стены, за которыми каждая провинция сохраняла свои национальные особенности и вела замкнутую местную жизнь, перестают служить преградой. Продукты крупной промышленности, машинного производства, с необычайной быстротой и почти без всяких издержек на перевозку проникают в отдаленнейшие уголки монархии, уничтожают старый ручной труд и подрывают феодальное варварство. Торговля провинций между собой, торговля с цивилизованными зарубежными странами приобретает небывалое прежде значение. Дунай, текущий по направлению к отсталым странам, перестает быть главной артерией империи; Альпы и Богемский лес как бы перестают существовать; новая артерия простирается от Триеста до Гамбурга, Остенде и Гавра, далеко за пределы империи, пересекая горные хребты и проникая до отдаленных берегов Северного моря и Атлантического океана. Участие в общих делах всего государства, в событиях внешнего мира становится необходимостью. Провинциальное варварство исчезает. В одних местах интересы расходятся, в других сливаются. Национальности отделяются друг от друга в одном месте, чтобы объединиться в другом, и из беспорядочного нагромождения чуждых друг другу провинций выделяются определенные, более значительные, группы, имеющие общие стремления и интересы.
«Меня и Меттерниха она еще выдержит». Да, она выдержала французскую революцию, Наполеона и июльские бури. Но пара она выдержать не может. Пар проложил себе путь сквозь Альпы и Богемский лес, пар лишил Дунай его роли, пар до основания подорвал австрийское варварство и тем самым выбил почву из-под ног Габсбургской династии.
Европейская и американская публика может в настоящий момент с удовольствием наблюдать, как Меттерниха и всю династию Габсбургов сокрушают колеса паровой машины, как австрийская монархия разрезается на куски ее собственными локомотивами. Это весьма веселое зрелище. В Италии восстают вассалы, а Австрия не смеет и пикнуть; чума либерализма охватывает Ломбардию, а Австрия колеблется, мнется в нерешительности и дрожит перед своими собственными подданными. В Швейцарии давнишние бунтовщики против Австрии — жители старых швейцарских кантонов — отдаются под ее покровительство; на них нападают, но Австрия немеет от испуга перед смелой фразой Оксенбейна: «Если хотя бы один австрийский солдат вступит на швейцарскую землю, я брошу двадцать тысяч человек в Ломбардию и провозглашу итальянскую республику». И вот Австрия тщетно умоляет о помощи презираемые ею дворы Мюнхена, Штутгарта и Карлсруэ! В Богемии сословия отказывают в 50000 гульденов налога; Австрии хотелось бы их взыскать, однако ее войска ей так необходимы в Альпах, что впервые за все время своего существования она видит себя вынужденной уступить сословиям и отказаться от 50000 гульденов! В Венгрии сейм подготавливает революционные законопроекты, и им обеспечено большинство; Австрия же, которой нужны венгерские гусары в Милане, Модене и Парме, Австрия сама вносит в сейм революционные законопроекты, прекрасно сознавая, что они означают ее собственную смерть! Эта непоколебимая Австрия, этот извечный оплот варварства, не знает, куда ей броситься. Она покрыта ужаснейшей сыпью: почешется спереди, а уже зудит сзади, почешется сзади — зуд возникает спереди.
И этот своеобразный зуд означает предсмертную конвульсию австрийского дома{164}.
Если старый Меттерних не поторопится последовать за своим «честным» Францем, то он может еще дожить до такого момента,
