таким образом предоставлен самому себе, и если вспомнить, что военная организация этого кантона была еще очень молода и что вся тессинская армия насчитывала всего около 3 тысяч человек, то становится понятной слабость Тессина по сравнению с Зондербундом. Кантоны Ури, Валлис и Унтервальден тем временем получили подкрепление в 2000 человек с артиллерией и прорвались 17 ноября 1847 г. со всеми своими силами через Сен-Готард в Тессин. Тессинские войска были расположены эшелонами от Беллинцоны до Айроло вдоль Левентинской долины; их резервы находились в Лугано. Войска Зондербунда, скрытые густым туманом, заняли все высоты вокруг Айроло, а когда туман рассеялся, Лувини увидел, что его позиция потеряна без единого выстрела. Он, однако, приготовился отразить атаку, и после многочасового сражения, в котором тессинцы дрались с величайшим мужеством, его войска были опрокинуты превосходившим его по численности противником. Вначале отступление прикрывалось некоторыми воинскими частями, однако окруженные с флангов и обстрелянные с высот артиллерией тессинские рекруты скоро обратились в беспорядочное бегство, которое удалось приостановить лишь за Моэзой, в восьми часах от Айроло. Кто знает Сен-Готардскую дорогу, тому должно быть ясно, какие огромные преимущества имеет наступающая с гор армия, в особенности если у нее имеется артиллерия, и понятно, что отступающая с гор армия не может задержаться в каком-нибудь месте и развернуть свои силы в узкой долине. К тому же тессинцы, действительно принимавшие участие в этом сражении, отнюдь не превышали по численности войска Зондербунда, а наоборот. В этом поражении, не имевшем, впрочем, дальнейших последствий, был виноват, следовательно, не Лувини, а во-первых, его немногочисленные и необученные войска, во-вторых, неблагоприятные условия местности, в-третьих и главным образом, не явившиеся вовремя бюнденцы, которые спокойно распивали вельтлинское вино в Дисентисе, вместо того, чтобы находиться в Оберальпе, и, наконец, post festum {буквально: после праздника, т. е. с запозданием. Ред.} послали два батальона через Сен-Бернар на помощь тессинцам. И эту победу Зондербунда в единственном месте, где численное превосходство было на его стороне, ставят в упрек тессинцам те, которые позорно покинули их в решающий момент, или те, которые завоевали себе дешевые лавры в сражениях при Фрейбурге и Люцерне, где они сражались трое против одного!
Как вы знаете, следствием этих выпадов Берга против Лувини была дуэль, в которой романец основательно разделался с цюрихцем.
Однако вернемся к прениям. Г-н доктор Керн от Тургау поднялся на трибуну, чтобы поддержать предложение большинства. Г-н Керн — типичный швейцарец, высокий, широкоплечий, с приятным выразительным лицом и несколько театральной прической — таким добропорядочный швейцарец должен представлять себе олимпийского Юпитера; одеждой он несколько напоминает ученого, в его взгляде, тоне и манерах — непоколебимая решительность. Г-н Керн считается одним из самых дельных и проницательных юристов Швейцарии. «Со свойственной ему логикой» и высокопарной торжественностью председатель Федерального суда начал подробно излагать свою точку зрения по тессинскому вопросу; но скоро он до такой степени мне наскучил, что я предпочел отправиться в «Кафе Итальен» и выпить стакан валлисского вина.
Когда я вернулся, после Керна уже успели выступить Альмерас из Женевы, Хомбергер, Бланшне из Ваадта {Французское название: Во. Ред.} и Кастольди из Женевы — более или менее крупные местные фигуры, слава которых в Швейцарии только еще зарождается. На трибуне стоял Эйтель из Ваадта.
Г-н Эйтель может считаться в Швейцарии, где рост людей настолько же больше обычного, как и размеры рогатого скота, человеком небольшого роста, хотя во Франции его считали бы jeune homme fort robuste {весьма рослым молодым человеком. Ред.}. У него красивое, тонкое лицо, светлые усы и светлые вьющиеся волосы; как и все жители кантона Ваадт, он гораздо больше напоминает француза, нежели другие жители романской Швейцарии. Мне нет надобности добавлять, что он является одним из самых видных представителей ультра-радикального, красно-республиканского направления в кантоне Ваадт. К тому же он еще молод — безусловно не старше Эшера. Г-н Эйтель с большой резкостью выступил против комиссаров Федерального правительства:
«Они вели себя в Тессине так, как будто Тессин не суверенное государство, а провинция, которой они управляют в качестве проконсулов; поистине, если бы эти господа вели себя подобным образом во французском кантоне, их бы живо попросили убраться оттуда! А эти господа, вместо того, чтобы благодарить бога за то, что тессинцы так спокойно переносят их замашки завоевателей и их фантазии, жалуются еще на плохой прием!»
Г-н Эйтель говорит очень хорошо, но несколько многословно. Ему, как и всем французским швейцарцам, не хватает остроумия.
Старый Штейгер тоже произнес несколько слов со своего председательского кресла в пользу предложения большинства, а затем на трибуну вторично поднялся наш Алкивиад-Эшер, чтобы снова повторить то, что он уже сказал раньше. На этот раз, впрочем, он попытался прибегнуть к риторическому приему, в котором, однако, за три версты можно было заметить школьную выучку:
«Либо мы нейтральны, либо мы не нейтральны, но и в том и в другом случае мы должны быть последовательными до конца; а старая швейцарская верность требует от нас, чтобы мы сдержали свое слово, даже если бы оно было дано деспоту».
Из этой новой и убедительной мысли неутомимая рука г-на Эшера подобно насосу выкачала целый поток торжественной декламации; покончив с этим, Алкивиад, явно довольный собой, вернулся на свое место.
Поднявшийся затем на трибуну г-н Таннер из Аарау, председатель Верховного суда, худощавый человек среднего роста, говорил очень громко о самых неинтересных вещах. Его речь по существу была не чем иным, как стократным повторением одной и той же грамматической ошибки.
Его сменил г-н Морис Барман из французского Валлиса. Глядя на него, никто не поверит, что он в 1844 г. так храбро дрался у Понде-Триента, когда верхневаллисцы во главе с Кальберматтеном, Ридматтеном и прочими маттенами {Игра слов: «Matten» — составная часть упомянутых в тексте фамилий, а татже «альпийские луга». Ред.} совершили в этом кантоне контрреволюционный переворот. У г-на Бармана спокойно-мещанская, но отнюдь не неприятная внешность; он говорит степенно и несколько отрывисто. Он возражал против личных выпадов Берга по адресу Лувини и высказался за предложение Пьода.
Г-н Баттальини из Тессина, несколько мещанского вида человек, которого злоязычный наблюдатель сравнил бы с доктором Бартоло из «Фигаро»[95], зачитал по-французски в защиту своего кантона длинное рассуждение о нейтралитете, которое содержало совершенно правильные принципы, по было выслушано без особого внимания.
Вдруг разговоры и беготня в собрании прекратились. Наступила торжественная тишина, и взоры всех присутствующих обратились к безбородому, лысому старику с большим орлиным носом, начавшему свою речь на французском языке. Этот маленький старик, который своим простым черным костюмом и всем своим вполне штатским видом больше всего напоминал ученого и обращал на себя внимание лишь своим выразительным лицом и живым, проницательным взором, был не кто иной как генерал Дюфур, тот самый Дюфур, чья дальновидная стратегия почти без кровопролития эадушила Зондербунд. Как он не похож на немецко-швейцарских офицеров этого собрания! Все эти Михели, Циглеры, Берги и т. д., эти простоватые рубаки, эти педантичные солдафоны производят рядом с маленьким невзрачным Дюфуром чрезвычайно своеобразное впечатление; сразу видно, что Дюфур — человек, который направлял все военные действия против Зондербунда, а эти Аяксы, проникнутые сознанием собственного достоинства, были лишь простыми орудиями — исполнителями его решений. Поистине, Союзный сейм сделал правильный выбор и нашел нужного человека.
Но подлинное изумление испытываешь лишь тогда, когда слушаешь речь Дюфура. Этот старый офицер инженерных войск, который в течение всей своей жизни занимался лишь организацией артиллерийских училищ, составлением регламентов и инспектированием батарей, который никогда не вмешивался в парламентские дебаты, никогда не выступал публично, говорит с поразительной уверенностью, легкостью, изяществом, точностью и ясностью и не имеет себе равных в швейцарском Национальном совете. Эта maiden-speech {первая парламентская речь. Ред.} Дюфура по тессинскому вопросу по своей форме и содержанию произвела бы огромнейшее впечатление во французской палате; она во всех отношениях значительно превосходит трехчасовую речь Кавеньяка {Годфруа Кавеньяка. Ред.}, принесшую ему славу первого парижского адвоката, — насколько можно судить по тексту этой речи, опубликованному в «Moniteur». Что же касается красоты языка, то она вдвойне заслуживает восхищения, когда это касается женевца. Национальный язык Женевы — это кальвинистски реформированный французский язык с его протяжным, грубым произношением, бедный, монотонный, бесцветный. Но Дюфур говорил не на языке женевцев, а на настоящем, чистейшем французском языке. К тому же его взгляды были так по-солдатски благородны, в лучшем смысле этого слова, что по сравнению с ними еще ярче выступала профессиональная зависть, соперничество и мелочная кантональная ограниченность немецко-швейцарских офицеров.
«Меня весьма радует, что у всех на устах слово нейтралитет», — сказал Дюфур. — «Но в чем состоит нейтралитет? Он состоит в том, что мы не предпринимаем или не позволяем предпринимать ничего такого, что могло бы угрожать мирным отношениям между Швейцарией и ее соседями. Не меньше, но и не больше. Следовательно, мы имеем право предоставлять убежище эмигрантам, и этим правом мы гордимся. Мы считаем это своим долгом по отношению к тем, кого постигло несчастье, однако лишь при одном условии: чтобы эмигранты подчинялись нашим законам, чтобы они не предпринимали ничего такого, что могло бы угрожать нашей внутренней и внешней безопасности. Я вполне понимаю, что изгнанный тиранией патриот стремится и на пашей территории бороться за свободу своей родины. Я не хочу упрекать его в этом, но и нам в таком случае следует подумать, как поступить. Поэтому, если эмигрант берется за перо или за винтовку и направляет их против соседнего правительства, то мы его за это не вышлем, что было бы несправедливо, а удалим от границы, интернируем его. Это диктуется соображениями нашей собственной безопасности и уважением к соседним государствам; не меньше, но и не больше. Если же мы выступаем не только против волонтера, проникшего на чужую территорию, но и против брата, отца этого волонтера, против того, кто ведет себя спокойно, то мы делаем больше того, что мы обязаны делать, мы уже не нейтральны, мы становимся на сторону чужого правительства, на сторону деспотизма против его жертв. («Браво» на всех скамьях.) И именно теперь, когда Радецкий, человек, которому вряд ли симпатизирует кто-либо из присутствующих в этом собрании, когда этот человек требует от нас такого несправедливого удаления из пограничной полосы всех эмигрантов, когда он подкрепляет свои требования угрозами, даже враждебными мероприятиями, именно теперь нам меньше всего подобает выполнять
