законодательства, дабы народ не мог вывести никаких притязаний из новопрусской революции.
Разумеется, идеологические кретины буржуазии, ее газетные писаки и им подобные, выдавали это приукрашивание буржуазных интересов за подлинные интересы буржуазии и убеждали в этом себя и других. В голове какого-нибудь Брюггемана фраза о почве законности превратилась в действительную субстанцию.
Министерство Кампгаузена выполнило свою задачу, задачу посредничества и перехода. Оно явилось посредником между буржуазией, поднявшейся на плечах народа, и буржуазией, уже не нуждавшейся в поддержке народа; между буржуазией, якобы защищавшей народ против короны, и буржуазией, действительно защищавшей корону против народа; между буржуазией, которая откололась от революции, и буржуазией, которая уже оформилась как ядро контрреволюции.
Соответственно своей роли, министерство Кампгаузена в своей девственной стыдливости ограничивалось пассивным сопротивлением революции.
Правда, оно отвергало революцию в теории, но на практике оно только противилось ее требованиям и только относилось терпимо к восстановлению старых государственных властей.
Тем временем буржуазия решила, что она достигла уже того пункта, когда пассивное сопротивление должно перейти в активное наступление. Министерство Кампгаузена ушло в отставку не потому, что оно допустило ту или иную ошибку, а просто потому, что оно было первым министерством после мартовской революции, потому что оно было министерством мартовской революции и в силу своего происхождения должно было еще прятать свое подлинное лицо представителя буржуазии под маской народного диктатора. Это его двойственное происхождение и двусмысленный характер еще обязывали его соблюдать по отношению к суверенному народу известные условности, сдержанность и осторожность, которые стали в тягость буржуазии и с которыми уже не нужно было считаться второму министерству, вышедшему непосредственно из собрания соглашателей.
Отставка министерства Кампгаузена явилась поэтому загадкой для трактирных политиканов. За ним последовало министерство дела, министерство Ганземана, так как буржуазия намеревалась перейти от периода, когда она пассивно предавала народ короне, к периоду активного подчинения народа власти буржуазии, осуществляемой по соглашению с короной. Министерство дела было вторым министерством после мартовской революции. В этом состоял весь его секрет.
IV
Кёльн, 29 декабря.
«Господа! В денежных делах нет места сентиментам!»[110]
В этих немногих словах Ганземан резюмировал весь либерализм Соединенного ландтага. Этот человек был необходимым главой министерства, вышедшего из самого собрания соглашателей, министерства, которое должно было превратить пассивное сопротивление народу в активное наступление на народ, министерства дела.
Ни в одном прусском министерстве не было столько буржуазных имен! Ганземан, Мильде, Меркер, Кюльветтер, Гирке! Даже фон Ауэрсвальд, придворная этикетка этого министерства, принадлежал к либеральной, т. е. подлаживающейся к буржуазии, аристократии кёнигсбергской оппозиции. Один только Рот фон Шреккенштейн представлял среди этой презренной черни старую бюрократизированную прусскую феодальную аристократию. Рот фон Шреккенштейн! Это — давно отжившее заглавие забытого разбойничье-рыцарского романа блаженной памяти Гильдебрандта![111] Но Рот фон Шреккенштейн являлся только феодальной оправой буржуазного бриллианта. Рот фон Шреккенштейн в составе буржуазного министерства — это нечто вроде надписи гигантскими буквами: «Прусское феодальное дворянство, армия, бюрократия следуют за восходящей звездой прусской буржуазии». Эти мощные силы предоставили себя в ее распоряжение, и буржуазия помещает их перед своим троном, как на старых геральдических эмблемах перед троном государя помещали медведя. Рот фон Шреккенштейн должен быть лишь таким медведем буржуазного министерства.
26 июня министерство Ганземана представилось Национальному собранию. Только с июля началось его настоящее существование. Июньская революция представляла собой фон министерства дела, как февральская революция — фон министерства посредничества.
Прусская буржуазия использовала против народа кровавую победу парижской буржуазии над парижским пролетариатом, так же как прусская корона использовала против буржуазии кровавую победу хорватов в Вене. Скорбь прусской буржуазии об австрийском ноябре была отмщением за скорбь прусского народа о французском июне. В своей близорукой ограниченности немецкие филистеры отождествляли себя с французской буржуазией. Они не сокрушили никакого трона, они не устранили феодального общества, а тем более его пережитков; им не приходилось сохранять общество, созданное ими самими. После июня, как и после февраля, как и в начале XVI века, как и в XVIII веке, они собирались, по своему исконному обычаю пройдох и барышников, присвоить три четверти дохода от чужой работы. Они не подозревали, что за французским июнем их подстерегает австрийский ноябрь, а за австрийским ноябрем— прусский декабрь. Они не подозревали, что если во Франции буржуазия, сокрушившая троны, видит перед собой только одного врага — пролетариат, то прусская буржуазия, борющаяся с короной, имеет только одного-единственного союзника — народ. Не потому, что их не разделяют противоположные враждебные интересы, а потому, что их обоих еще объединяет один и тот же интерес — необходимость борьбы против третьей силы, равно угнетающей их обоих.
Министерство Ганземана рассматривало себя как министерство июньской революции. И в каждом прусском городе филистеры, в противовес «красным разбойникам», превращали себя в «добропорядочных республиканцев», — при этом они не переставали быть честными роялистами и не замечали, что их «красные» носили черно-белые[112] кокарды.
В своей тронной речи от 26 июня Ганземан легко разделался с кампгаузеновской мистически-туманной «монархией на самой широкой демократической основе».
«Конституционная монархия на основе двухпалатной системы и совместное осуществление законодательной власти обеими палатами и короной» — к этой сухой формуле свел он загадочный лозунг своего вдохновенного предшественника.
«Реформа самых необходимых отношений, несовместимых с новой государственной конституцией, освобождение собственности от окон, препятствующих в большей части монархии ее выгодному использованию, реорганизация судопроизводства, реформа налогового законодательства, в частности, отмена освобождения от уплаты налогов и т. п.», и прежде всего «укрепление государственной, власти, необходимое для охраны завоеванной» (гражданами) «свободы против реакции» (т. е. использования свободы в интересах феодалов) «и анархии» (т. е. использования свободы в интересах народа) «и для восстановления нарушенного доверия», — такова была программа министерства, программа добившейся своего министерства прусской буржуазии, классическим представителем которой является Ганземан.
В «Соединенном ландтаге» Ганземан был самым резким и циничным противником доверия, ибо «в денежных делах, господа, нет места сентиментам!» Но в министерстве Ганземан провозгласил неотложной задачей «восстановление нарушенного доверия», ибо — на этот раз он обращался к народу, как раньше к трону: «Господа! В денежных делах нет места сентиментам!» Раньше речь шла о доверии, которое дает деньги, теперь — о доверии, которое делает деньги; раньше — о феодальном доверии, о преисполненном покорности доверии к богу, королю и отечеству, теперь — о буржуазном доверии, доверии к предпринимательской деятельности, к способности капитала приносить проценты и к платежеспособности деловых людей, о коммерческом доверии. Речь идет не о вере, любви и надежде, а о кредите.
«Восстановление нарушенного доверия!» В этих словах Ганземан выразил навязчивую идею прусской буржуазии.
Кредит покоится на уверенности в том, что по-прежнему будет продолжаться эксплуатация наемного труда капиталом, пролетариата — буржуазией, мелкой буржуазии — крупной. Всякое политическое движение пролетариата, какого бы то ни было рода, хотя бы руководимое непосредственно буржуазией, колеблет поэтому доверие, кредит. «Восстановление нарушенного доверия» означало, таким образом, в устах Ганземапа следующее:
Подавление всякого политического движения в среде пролетариата и во всех слоях общества, интересы которых не совпадают прямо с интересами класса, полагающего, что он находится у кормила правления.
Ввиду этого рядом с «восстановлением нарушенного доверия» Ганземан поставил «укрепление государственной власти». Он ошибался только насчет природы этой «государственной власти». Он хотел укрепить государственную власть, которая служит кредиту, буржуазному доверию, а укрепил лишь государственную власть, которая требует доверия и в особо трудных случаях прибегает к картечи, ибо она не пользуется никаким кредитом. Он хотел сэкономить на издержках производства буржуазной власти, а вместо этого обременил буржуазию многими миллионами, которых стоила реставрация прусской феодальной власти.
В отношении рабочих Ганземан высказался весьма лаконично: он-де имеет для них в кармане панацею. Но раньше чем вынуть ее из кармана, нужно прежде всего восстановить «нарушенное доверие». Для того, чтобы восстановить доверие, рабочий класс должен положить конец своему увлечению политикой и вмешательству в государственные дела и вернуться к своему старому, привычному образу жизни. Если он последует этому совету и доверие будет восстановлено, то таинственная панацея во всяком случае окажется действенной уже по одному тому, что она будет больше не нужна и не применима, ибо ведь в этом случае будет устранена сама болезнь — нарушение буржуазного порядка. И к чему лекарство, когда нет никакой болезни? Если же народ будет упорствовать, — ну, что ж, тогда он «укрепит государственную власть», полицию, армию, суды, бюрократию, он натравит на народ своих медведей, ибо «доверие» превратится в «денежное дело», а «в денежных делах, господа, нет места сентиментам!»
Это может показаться Ганземану смешным — но программа его была честной программой, полной благих намерений.
Он хотел укрепить государственную власть не только против анархии, т. е. против народа, но и против реакции, т. е. против короны и феодальных интересов, поскольку последние попытались бы утвердиться в противовес золотому мешку и «необходимейшим», т. е. самым скромным политическим притязаниям буржуазии,
Министерство дела уже самим своим составом выражало протест против этой «реакции».
От всех прежних прусских министерств оно отличалось именно тем, что его настоящим министром-президентом был министр финансов. Сотни лет прусское государство тщательнейшим образом скрывало, что военное ведомство, внутренняя и внешняя политика, церковное и школьное ведомство и даже министерство двора, так же как вера, надежда и любовь, подчинены прозаическим финансам. Министерство дела поставило во главу угла эту неприятную буржуазную истину, сделав своим главой г-на Ганземана — человека, вся министерская программа которого, как и его оппозиционная программа, резюмировалась в словах:
«Господа! В денежных делах нет места сентиментам!»
Монархия в Пруссии превратилась в «денежное дело».
Перейдем теперь от программы министерства дела к его делам.
Угроза «укрепления государственной власти» против «анархии», т. е. против рабочего класса и всех слоев городского населения, которые не удовлетворялись программой г-на Ганземана, оказалась весьма серьезной. Можно даже сказать, что, если не считать повышения налога на свекловичный сахар и водку, эта реакция против так называемой анархии, т. е. против революционного движения, представляла единственное серьезное дело министерства дела.
Множество процессов по делам печати на основе прусского
