— североамериканской буржуазной республики — в мирное время?
33213152 доллара, включая проценты (3799102 доллара) по государственному долгу и 3540000 долларов, подлежащих уплате Мексике 30 мая 1850 года.
Если вычесть обе последние суммы, которые фигурируют в бюджете как чрезвычайный расходы, то получится, что все правительство и управление Соединенных Штатов обходится меньше, чем в 26 миллионов долларов в год.
А сколько платят в год государству прусские граждане в мирное время?
Ответ довольно печальный. Этот ответ дает нам «Preusischer Staats-Anzeiger». Он гласит: свыше 94 миллионов талеров в год!
Таким образом, в то время как 21 миллион жителей североамериканской республики, при их благосостоянии, даже богатстве, отдают государственной кассе едва только 26 миллионов долларов, — т. е. по прусскому курсу меньше 38 миллионов талеров, — 16 миллионов пруссаков, при их относительной бедности, должны ежегодно бросать в пасть государственной казны 94 миллиона талеров, и она еще не желает довольствоваться этим. Но не будем несправедливы!
Североамериканская республика имеет зато лишь избираемого на четыре года президента, который, правда, делает для страны больше, чем дюжина королей и императоров, вместе взятых. Однако он получает за это только скудное жалованье в 37 тысяч талеров (по прусскому курсу) в год. В этой ничтожной сумме в 37 тысяч талеров отражается вся скорбь христианско-германской души «с богом за короля и юнкерство». Никаких камергеров, придворных ювелиров, никакого поливания шоссе в Шарлоттенбурге для придворных дам, никаких охотничьих парков за счет граждан и т. д. О, это ужасно! Но самое ужасное то, что эти североамериканцы, этот покинутый богом народ, повидимому, даже не сознают этого ужаса, этой дикости.
Совсем не то у нас. Если мы платим даже в три и четыре раза больше, зато мы получаем удовольствие от таких вещей, каких у них нет и не может быть за 37 тысяч талеров. Мы испытываем радость и наслаждение от блеска богом благословенного двора, который — точно это не известно, но по приблизительному подсчету — обходится народу в 4–5 миллионов ежегодно.
В то время как американцы, эти глупые чудаки, приберегают по возможности свои деньги, чтобы окружить самих себя блеском и употребить их для своей собственной пользы, мы считаем своим христианско-германским долгом отказываться от собственного блеска, т. е. от своих денег, дабы могли блистать другие. Да и помимо блеска, каких только благодеяний не оказывает обильно снабжаемый из народного кармана двор массе бедных графов, баронов, просто «фонов» и т. п.! Многие из этих людей, способных только потреблять, а не производить, в конце концов разорились бы дотла, если бы не получали в деликатной форме милостыню от государства. Если бы мы захотели перечислить все благодеяния и преимущества наших порядков, нам бы и дня на это не хватило!
А как сильно отстают от нас американцы из-за своего ничтожного бюджета и во многих других отношениях!
У них, например, г-н обер-президент Бёттихер не получил бы подарка в 3 тысячи талеров из государственной кассы. Они сказали бы, что он вполне может удовлетвориться своим прекрасным жалованьем. Графам и баронам ничего не перепадало бы на воспитание детей. Североамериканская республика сказала бы по сему случаю этим почтенным господам: alors il faut s’abstenir d’avoir des enfants! {в таком случае не надо плодить детей! Ред.} Какой-нибудь «Хюзер» не получал бы там каждый год 6 тысяч талеров наградных и должен был бы довольствоваться своим жалованьем, которое, может быть, даже было бы урезано до 3 тысяч талеров. И на это должен был бы жить человек, прусский человек, христианско-германский генерал? Какая нечестивая мысль! Apage! {Что за нелепость! Ред.}
У американцев, как и у г-на Ганземана, в денежных делах нет места сентиментам.
Они дали бы дон Карлосу, самое большее, несколько whippings {ударов плетью. Ред.}, но никогда не дали бы ему 700 тысяч талеров, чтобы предоставить ему возможность вместе со своими грандами и монахами жить в свое удовольствие и бороться за меттерниховский легитимизм. На это способна только королевская власть божьей милостью, для которой во всякое время и по праву должен быть открыт народный карман.
Если американец платит государству ничтожные налоги, зато он, с другой стороны, имеет постоянную армию только в 10 тысяч человек, которая в военное время может быть очень быстро развернута в двухмиллионную армию крепких воинов. Американец даже в отдаленной степени не знает счастья употребления большей части налогов на содержание армии, которая в мирное время держит нас на осадном положении, жестоко расправляется с нами, наносит нам раны и расстреливает нас, и все это во имя славы и чести отечества.
Но что толку? Эти буржуазные республиканцы так упрямы, что знать не хотят наших христианско-германских порядков и даже предпочитают небольшие налоги высоким.
Столь же упорно немецкий буржуа настаивает на том, что королевскую власть божьей милостью с ее армией солдат и чиновников, с ее толпами пенсионеров, с ее наградными, экстраординарными выдачами и т. д. невозможно оплатить достаточно высоко.
Богач-республиканец из Северной Америки и прусский буржуа относятся друг к другу точно так же, как их бюджеты, как 37 к 94 миллионам. Один живет по собственной, другой — по божьей милости; этим-то они и отличаются друг от друга.
НОВОГОДНЕЕ ПОЗДРАВЛЕНИЕ
Кёльн, 8 января. Если пастор и кантор, пономарь и органист, цирюльник и ночной сторож, полевой стражник, могильщик и т. д. поздравляют нас с Новым годом, — то это столь же старый, сколь и вечно новый обычай, к котором/мы относимся равнодушно.
Но 1849 год не довольствуется старинным обычаем. Свое наступление он ознаменовал чем-то небывалым — новогодним поздравлением прусского короля.
На этот раз появилось новогоднее послание не к прусскому народу и не «К Моим возлюбленным берлинцам»[146], а «К Моей армии».
В этом новогоднем послании король «с гордостью» взирает на армию, ибо она осталась верной, «когда» (мартовский) «мятеж нарушил мирное развитие либеральных учреждений, к которым Я хотел осмотрительно повести Мой народ».
Прежде говорили о мартовских событиях, о «недоразумениях» и т. п. Теперь уже не нужно ничем прикрываться — и мартовские «недоразумения» преподносят нам как «мятеж».
Из королевского новогоднего поздравления на нас повеяло тем же духом, что и со столбцов «рыцарши креста». Подобно тому как в поздравлении говорится о «мятеже», так и в газете пишется о никому не известных делах «мартовских преступников», о преступном сброде, нарушившем в марте покой берлинской дворцовой жизни.
Если мы спросим, почему мартовский «мятеж» так особенно возмутителен, нам ответят: «потому что он нарушил мирное развитие либеральных (!!) учреждений и т. д.».
Если бы вы не покоились на Фридрихсхайне[147] — вы, мартовские мятежники, — вас бы теперь наградили «свинцом
и порохом» или пожизненной каторгой. Ведь вы, нечестивцы, нарушили «мирное развитие либеральных учреждений»! Нужно ли напоминать о королевско-прусском развитии «либеральных учреждений», о либеральнейшем развитии расточительности, о «мирном» распространении ханжества и королевско-прусского иезуитизма, о мирном развитии полицейского п казарменного духа, шпионства, надувательства, лицемерия, наглости и, наконец, самого отталкивающего, отупляющего влияния на народ наряду с самой циничной развращенностью так называемых высших классов? Мы тем менее нуждаемся в подобном напоминании, что нам достаточно оглянуться вокруг, достаточно протянуть руку, чтобы снова обнаружить перед собой в полном цвету «нарушенное развитие» и насладиться вторым изданием упомянутых «либеральных учреждений».
«Моя армия», — гласит далее королевское поздравительное послание, — «сохранила свою старую славу и покрыла себя новой славой».
Еще бы! Она покрыла себя такой славой, что, пожалуй, одни только хорваты могут претендовать на большую.
Но когда и где она покрыла себя такой славой? Во-первых, «она украсила свои знамена новыми лаврами, когда Германии понадобилось наше оружие в Шлезвиге».
Прусская нота майора Вильденбруха, адресованная датскому правительству[148], — вот та основа, на которой воссияла новая прусская слава. Вся система ведения войны вполне соответствовала этой ноте, которая уверяла датского кузена, что прусское правительство не замышляет ничего серьезного, что оно только бросает приманку республиканцам, а всем остальным пускает пыль в глаза, чтобы только выиграть время. А выиграть время — значит выиграть все. Потом можно будет прекрасно столковаться.
Г-н Врангель, относительно которого долгое время вводили в заблуждение общественное мнение, тайком, яко тать в нощи, покинул Шлезвиг-Гольштейн. Он ехал в штатском платье, чтобы не быть узнанным. В Гамбурге все содержатели гостиниц заявили, что не могут дать ему пристанище. Им дороже их дома, окна и двери, чем презираемые народом, но воплощенные в этом достославном господине лавры прусской армии. Не следует также забывать, что единственный успех бесполезных и бессмысленных маневров этой кампании, весьма напоминающих процедуру старых имперских судов (см. номера нашей газеты за то время[149]), состоял в стратегической ошибке.
Единственно, что поражает в этой кампании, — это необыкновенная дерзость датчан, которые упорно водили за нос прусскую армию и совершенно отрезали Пруссию от мирового рывка.
Завершением прусской славы в этом отношении являются, сверх того, мирные переговоры с Данией и их результат — заключенное в Мальмё перемирие[150].
Если римский император, понюхав монету, полученную в уплату налога на отхожие места, мог сказать: «non olet» (не пахнет), то, наоборот, на прусских лаврах, пожатых в Шлезвиг-Гольштейне, неизгладимыми буквами начертано: «olet!» (воняет).
Во-вторых, «Моя армия победоносно преодолела трудности и опасности при подавлении восстания в великом герцогстве Познанском».
Что касается «победоносно преодоленных трудностей», то они заключаются в следующем: Пруссия, во-первых, использовала вызванную слащавыми словами Берлина благородную иллюзию поляков, которые в «померанцах» увидели немецких товарищей по оружию в борьбе против России и поэтому спокойно распустили свою армию, позволили померанцам вступить в страну и только тогда опять собрали рассеянные боевые силы, когда пруссаки с величайшей жестокостью стали расправляться с беззащитными. А геройские подвиги пруссаков! Не на войне, а после войны совершаются геройские подвиги «славной» прусской армии. Когда Мерославский был представлен июньскому победителю, первый вопрос Кавеньяка состоял в том, как это пруссаки ухитрились быть разбитыми при Милославе (мы можем это подтвердить показаниями свидетелей, слышавших все собственными ушами). 3000 поляков, кое-как вооруженных косами и пиками, дважды разбивают и дважды принуждают к отступлению 20000 пруссаков, хорошо организованных и в избытке снабженных оружием. Прусская кавалерия в своем диком
