к нашей теперешней обстановке рассматриваемые пункты закона — по крайней мере, в толковании прокуратуры, — показывает сравнение со статьей 369. Там сказано;

«Что касается клеветы, которая стала достоянием гласности при посредстве иностранных газет, то могут привлекаться к суду те, кто послал эти статьи в газеты… или кто содействовал ввозу и распространению этих газет в стране».

Согласно этой статье закона, господа, прокуратура обязана была бы ежедневно и ежечасно привлекать к суду королевско-прусских почтовых чиновников. Разве бывает хотя бы один день из трехсот шестидесяти пяти дней в году, когда бы прусская почта не содействовала рассылкой той или иной иностранной газеты «ввозу и распространению» клеветы в том смысле, какой ей придает прокуратура? И, однако, прокуратуре не приходит в голову возбуждать преследование против почтового ведомства.

Примите далее во внимание, господа, что статьи эти составлены были в те времена, когда ввиду цензурных условий невозможно было оклеветать чиновников в печати. Следовательно, эти статьи должны были, по мысли законодателя, охранять от клеветы частных лиц, а не чиновников, и только в этом случае они имеют смысл. Но с тех пор как была завоевана свобода печати, действия чиновников также могут становиться достоянием гласности; это коренным образом меняет все положение. И именно теперь, когда имеются подобные противоречия между старым законодательством и новой социально-политической обстановкой, именно в этих случаях должны выступать присяжные и приспособлять старый закон к новой обстановке путем нового его истолкования.

Но, как я уже сказал, сама прокуратура признала, что для вас, господа, самым важным — вопреки статье 370 — является вопрос о доказательстве истины. Поэтому-то она и пыталась ослабить приведенные нами на основании свидетельских показаний доказательства истины. Посмотрим же инкриминируемую газетную статью, чтобы убедиться, доказаны ли фактами выдвинутые в ней обвинения и действительно ли в них содержится состав клеветы. В начале статьи мы читаем следующее:

«Между 6 и 7 часами утра шесть или семь жандармов явились на квартиру Аннеке, сразу же грубо оттолкнули служанку» и т. п.

Господа, вы слышали показания Аннеке по этому вопросу. Вы помните, что я хотел специально задать свидетелю Аннеке еще раз вопрос по поводу грубого обращения со служанкой и что председатель нашел этот вопрос излишним, ибо этот факт-де в достаточной мере установлен, И вот я вас спрашиваю: возвели ли мы в этом отношении клевету на жандармов?

Далее: «В передней они от понукания переходят к рукоприкладству, причем один из жандармов вдребезги разбивает стеклянную дверь. Аннеке сталкивают с лестницы». Господа, вы слышали показание свидетеля Аннеке; вы помните слова свидетеля Эссера о том, как жандармы вышли с Аннеке «на всех парах» из дому и втолкнули его в карету; я спрашиваю, господа, еще раз: где же здесь клевета?

В статье имеется, наконец, место, правильность которого не доказана с буквальной точностью. Это следующее место: «Из этих четырех столпов правосудия один немного покачивался, уже с раннего утра преисполненный «духом» {Игра слов: «Geist» означает «дух», а также «спирт». Ред.}, живительной влагой, водкой».

Я согласен с тем, господа, что на основе точного смысла слов Аннеке здесь установлено лишь следующее: «судя по поведению жандармов, их вполне можно было принять за пьяных», т. е. установлено лишь, что жандармы вели себя, как пьяные. Но, господа, примите во внимание то, что было нами сказано два дня спустя в ответ на возражение государственного прокурора Геккера: «Оскорбление могло бы относиться лишь к одному из господ жандармов, о котором говорилось, что он в ранний час покачивался по причинам более или менее спиритуальным или спиртуозным. Но если следствие подтвердит — в чем мы ни на минуту не сомневаемся — правильность фактов, т. е. грубого обращения, допущенного господами агентами государственной власти, то, по нашему мнению, мы только заботливейшим образом, со всем подобающим печати беспристрастием, подчеркнули, в собственных интересах обвиняемых нами господ, единственное смягчающее вину обстоятельство; а прокуратура превращает это продиктованное человеколюбием указание на единственное смягчающее вину обстоятельство в оскорбление!»[193].

Из этого вы можете видеть, господа, что мы сами настаивали на расследовании указанных фактов. Не наша вина, если расследование не было произведено. Впрочем, что касается упрека в пьянстве, то, спрашивается, что за беда для королевско-прусского жандарма, если о нем говорят, что он хлебнул водки немножко через край? Насчет того, можно ли рассматривать это как клевету, я готов апеллировать к общественному мнению всей Рейнской провинции.

И как может говорить прокуратура о клевете, когда эти якобы оклеветанные даже не названы, не указаны точно? Речь идет о «шести или семи жандармах». Кто они? Где они? Стало ли вам, господа, известно, что какой-нибудь определенный жандарм навлек на себя, благодаря этой статье, «ненависть и презрение граждан»? Закон требует определенным образом, чтобы оклеветанный индивид был точно указан; но в данном месте инкриминируемой статьи ни один определенный жандарм не может усмотреть оскорбление для себя, оскорбленной может считать себя, в крайнем случае, вся королевско-прусская жандармерия в целом. Она потому может чувствовать себя оскорбленной, что в газетах пишут, как члены этой корпорации безнаказанно прибегают к незаконным действиям и грубому обращению. Но, господа, нельзя считать преступлением обвинение королевско-прусской жандармерии вообще в грубом обращении. Я требую от прокуратуры, чтобы она указала мне то место в законе, согласно которому считаются наказуемыми оскорбление, поношение, клевета на королевско-прусский жандармский корпус, если вообще здесь может быть речь о клевете.

Прокуратура усмотрела вообще в инкриминируемой статье лишь доказательство безудержной страсти к клевете. Статья эта, господа, была вам прочитана. Нашли ли вы в ней. что имевшие тогда место в Кёльне более или менее незначительные нарушения закона мы рассматривали сами по себе, что мы использовали их в своих интересах, раздували их в целях удовлетворения нашей мнимой злобы на низших чиновников? Наоборот, не указывали ли мы, что эти факты являются одним из звеньев в длинной цепи вылазок реакции, предпринятых тогда одновременно по всей Германии? Разве мы ограничились нападками на жандармов и прокуратуру в Кёльне, а не постарались вскрыть самую суть дела, проанализировать его истоки вплоть до тайного министерства в Берлине?[194] Но, конечно, не так опасно нападать на большое тайное министерство в Берлине, как на маленькую прокуратуру в Кёльне, и в доказательство этого факта мы стоим сегодня перед вами.

Обратите внимание на конец статьи. Там сказано: «Таковы, следовательно, дела министерства дела, министерства левого центра, министерства, являющегося переходом к стародворянскому, старобюрократическому, старопрусскому министерству. Как только г-н Ганземан сыграет свою переходную роль, он получит отставку».

Господа, вы, вероятно, помните события, имевшие место в августе прошлого года, вы помните, как за ненадобностью был «уволен» Ганземан, — правда, в приличной форме добровольной отставки — и как его сменило министерство Пфуля — Эйхмана — Кискера — Ладенберга, в буквальном смысле слова «стародворянское, старобюрократическое, старопрусское министерство».

Мы читаем дальше: «Левая в Берлине должна, однако, уразуметь, что старая власть может спокойно дозволить ей одерживать маленькие парламентские победы и составлять большие конституционные проекты, лишь бы самой тем временем завладеть всеми действительно решающими позициями. Она смело может признавать революцию 19 марта в палате, если только вне палаты эта революция будет разоружена».

Насколько правильным был этот взгляд, мне, разумеется, не стоит и доказывать. Вы сами знаете, как в той же самой мере, в какой росла мощь левой в парламенте, уничтожалась мощь народной партии вне палаты. Нужно ли мне перечислять вам оставшиеся безнаказанными зверства прусской солдатни в бесчисленных городах, введение то тут, то там осадного положения, разоружение во многих случаях гражданского ополчения и, наконец, геройский поход Врангеля против Берлина, чтобы показать вам, как действительно была разоружена революция, как старая власть фактически завладела всеми решающими позициями?

И под конец — замечательное пророчество: «В одно прекрасное утро левая, возможно, убедится, что ее парламентская победа совпадает с ее действительным поражением».

Как буквально сбылось все это! Тот самый день, когда левая получила, наконец, в палате большинство, был днем ее действительного поражения. Именно парламентские победы левой повлекли за собой государственный переворот 9 ноября, перенесение в другое место, отсрочку заседаний Национального собрания и, наконец, роспуск его и октроирование конституции. Парламентская победа левой в точности совпала с ее полнейшим поражением вне парламента.

Это столь буквально оправдавшееся политическое предсказание является, господа, результатом, итогом, выводом, извлеченным нами из насилий, творившихся по всей Германии, а в частности и в Кёльне. И после этого осмеливаются говорить о слепом пристрастии к клевете? Не похоже ли в действительности все дело на то, что мы, господа, предстали сегодня перед вами, чтобы понести ответственность за преступление, состоящее в том, что мы правильно указали на правильные факты и извлекли из них правильные выводы?

Резюмирую: вам, господа присяжные заседатели, предстоит решить в этот момент вопрос о свободе печати в Рейнской провинции. Если печати должно быть запрещено сообщать о том, что происходит на ее глазах, если при каждом щекотливом случае она должна дожидаться, пока будет вынесен судебный приговор, если она должна сперва справляться у каждого чиновника — начиная с министра и кончая жандармом, — не задеваются ли приводимыми фактами их честь или деликатность, независимо от того, верны ли факты или нет, — если печать будет поставлена перед альтернативой — либо искажать события, либо совершенно замалчивать их, тогда, господа, свободе печати приходит конец; и если вы желаете этого, тогда выносите нам обвинительный приговор!

Произнесено 7 февраля 1849 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 221, 14 февраля 1849 г., а также опубликовано в отдельной брошюре: «Zweipolitische Prozesse», Koln, 1849, Verlag der Expedition der Neuen Rheinischen Zeitung

Перевод с немецкого

ПРОЦЕСС ПРОТИВ РЕЙНСКОГО ОКРУЖНОГО КОМИТЕТА ДЕМОКРАТОВ[195]

РЕЧЬ МАРКСА

Господа присяжные заседатели! Если бы настоящий процесс был возбужден до 5 декабря, обвинение, выдвинутое прокуратурой, было бы мне понятно. Теперь же, после 5 декабря, я решительно не понимаю, каким образом прокуратура осмеливается еще ссылаться в своем обвинении против нас на законы, попранные самой королевской властью.