ясна цель, которую преследовала корона, перенося Собрание? Разве сама корона не раскрыла истинный смысл всех официально приведенных мотивов этого перенесения?
Дело было вовсе не в свободе обсуждения — дело было в том, чтобы либо распустить Собрание и октроировать конституцию, либо путем созыва послушных заместителей создать фиктивное представительство. Когда же, вопреки ожиданию, в Бранденбурге оказалось правомочное число депутатов, тогда отбросили всякое лицемерие и объявили Национальное собрание распущенным.
Впрочем, само собой понятно, что корона не имела права объявлять Национальное собрание свободным или несвободным. Никто, кроме самого Собрания, не мог решать, обладает ли оно необходимой свободой обсуждения или не обладает. Что может быть удобнее для короны, как при всяком неугодном ей постановлении Национального собрания объявлять его несвободным, неспособным нести ответственность за свои решения и подвергать его отлучению!
Представитель прокуратуры говорил также об обязанности правительства охранять достоинство Национального собрания от терроризма берлинского населения.
Этот аргумент звучит как злая насмешка над правительством. Я уже не буду говорить об обращении с отдельными лицами, а эти лица были все же избранными представителями народа. Их всячески старались унизить, подвергали самым гнусным преследованиям, устроили нечто вроде «дикой охоты» на них[196]. Но не будем говорить о лицах. Как оберегали достоинство Национального собрания в смысле отношения к его работе? Его архивы были отданы на произвол солдатни, которая раскуривала трубки, топила печи документами отделений, королевскими посланиями, проектами законов, подготовительными материалами, топтала их ногами.
Не были соблюдены даже такие формальности, которые требуются при наложении ареста на имущество, — захватили архив, не составив даже его описи.
Явно стремились уничтожить всю так дорого обошедшуюся народу работу, чтобы иметь большую возможность оклеветать Собрание, чтобы стереть с лица земли планы реформ, ненавистные правительству и аристократам. Не смешно ли после всего этого утверждать, что правительство перенесло Национальное собрание из Берлина в Бранденбург из-за нежной заботы о его достоинстве?
Перехожу к аргументации представителя прокуратуры относительно формальной силы постановления об отказе от уплаты налогов.
Чтобы сделать постановление об отказе от уплаты налогов формально законным постановлением, — говорит представитель прокуратуры, — Собрание должно было представить его на санкцию короны.
Но корона, господа, не находилась в непосредственных сношениях с Собранием — ее представляло министерство Бранденбурга. Следовательно, с этим министерством Бранденбурга — такой нелепости требует представитель обвинения — Собрание должно было договориться, чтобы объявить это министерство повинным в государственной измене, чтобы отказать ему в уплате налогов! Какой смысл имеет это требование, кроме того, что Национальное собрание должно было пойти на безусловное подчинение всякому требованию министерства Бранденбурга?
Постановление об отказе от уплаты налогов было формально недействительно еще и потому, — говорит представитель прокуратуры, — что только при втором чтении предложение может стать законом.
С одной стороны, не соблюдают существенных форм, которые обязаны выполнять по отношению к Национальному собранию, с другой стороны, требуют от Национального собрания соблюдения самых несущественных формальностей. Нет ничего проще! Какое-нибудь неугодное короне предложение проходит в первом чтении, — тогда второму чтению препятствуют силой оружия, и закон остается недействительным, так как не было второго чтения. Представитель прокуратуры упускает из виду сложившуюся в то время исключительную обстановку, когда народные представители принимали это постановление, находясь в зале заседаний под угрозой штыков. Правительство совершает один насильственный акт за другим. Оно бесцеремонно нарушило важнейшие законы, Habeas Corpus Akte, закон о гражданском ополчении[197]. Оно произвольно вводит неограниченный военный деспотизм под видом осадного положения. Оно прогоняет ко всем чертям самих народных представителей. И в то время как одна сторона нагло нарушает все законы, от другой стороны требуют самого щепетильного соблюдения даже регламента!
Я не знаю, господа, умышленное ли это извращение — я далек от мысли допустить это со стороны представителя прокуратуры — или это просто неосведомленность, когда он говорит: «Национальное собрание не хотело примирения», оно «не искало примирения».
Если народ упрекает за что-нибудь берлинское Национальное собрание, то именно за его желание примирения во что бы то ни стало. Если члены этого Собрания сами испытывают раскаяние, то это раскаяние по поводу их мании соглашения. Именно эта мания соглашения постепенно оттолкнула от него народ, именно она привела Собрание к тому, что оно утратило все свои позиции, наконец, именно она поставила Собрание под удары короны, когда это Собрание не имело за собой поддержки нации. Когда же Собрание захотело, наконец, проявить волю, оно оказалось одиноким и бессильным именно потому, что в надлежащее время оно не обладало волей и не умело проявлять ее. Впервые оно обнаружило эту манию соглашения, когда отреклось от революции и санкционировало теорию соглашения, когда оно с позиции революционного Национального собрания опустилось до положения двусмысленного общества соглашателей. Оно дошло в своем примиренческом бессилии до крайности, когда приняло за чистую монету фиктивное признание Пфулем приказа по армии, предложенного Штейном[198]. Само объявление этого приказа по армии превратилось в фарс, ибо он мог быть всего лишь комическим эхом врангелевского приказа по армии. И тем не менее вместо того, чтобы пойти дальше этого приказа, Собрание ухватилось обеими руками за смягчающую, лишающую его какого бы то ни было смысла переделку этого приказа министерством Пфуля. Чтобы избежать всякого серьезного конфликта с короной, Собрание приняло жалкую видимость демонстрации против старой реакционной армии за действительную демонстрацию. То, что не было даже видимостью разрешения конфликта, оно лицемерно объявило действительным его разрешением. Так мало жажды борьбы, так много примиренческих поползновений проявило это Собрание, которое представитель прокуратуры изображает сборищем каких-то дерзких забияк!
Нужно ли мне указывать еще на один симптом, свидетельствующий о примиренческом характере этой палаты? Вспомните, господа, о соглашении Национального собрания с Пфулем относительно закона о приостановке выкупов. Если Собрание не смогло уничтожить врага в армии, ему прежде всего надлежало приобрести друга в лице крестьянства. Но и от этого оно отказалось. Оно считало, что важнее всего, важнее интересов его собственного самосохранения, искать примирения, избегать конфликта с короной, избегать его во что бы то ни стало. И это Собрание упрекают в том, будто оно не хотело примирения, будто оно не искало примирения?
Оно делало попытки примирения даже тогда, когда конфликт уже разразился. Вам известна, господа, брошюра Унру[199], сторонника центра. Вы должны были из нее увидеть, чего только не пробовали, чтобы избежать разрыва, как посылали к королю депутации, которые не были к нему допущены, как отдельные депутаты пытались уговорить министров, которые с аристократическим высокомерием отказывались их принять, как Собрание хотело пойти на уступки, которые были подняты на смех. Собрание все еще стремилось заключить мир даже в тот момент, когда оставалось только готовиться к войне. И это Собрание представитель прокуратуры обвиняет в том, что оно не хотело примирения, что оно не делало попыток примирения!
Берлинское Национальное собрание явно предавалось величайшей иллюзии, оно не понимало своего собственного положения, условий своего собственного существования, когда до конфликта и даже во время конфликта считало возможным и старалось осуществить полюбовное соглашение, примирение с короной.
Корона не хотела примирения, она не могла желать примирения. Не будем обманывать себя, господа присяжные заседатели, относительно характера борьбы, которая разразилась в марте и которая велась потом между Национальным собранием и короной. Речь идет здесь не об обычном конфликте между министерством и парламентской оппозицией, речь идет не о конфликте между людьми, которые были министрами, и людьми, которые хотели стать министрами, речь идет не о партийной борьбе двух политических фракций в одной законодательной палате. Возможно, что так думали члены Национального собрания, принадлежавшие к большинству или к меньшинству. Но решающим является здесь не мнение соглашателей, а реальное историческое положение Национального собрания, как оно сложилось в результате европейской революции и обусловленной ею мартовской революции. То, что здесь происходило, не было политическим конфликтом двух фракций на почве одного общества — это был конфликт между двумя обществами, социальный конфликт, принявший политическую форму, — это была борьба старого феодально-бюрократического общества с современным буржуазным обществом, борьба между обществом свободной конкуренции и обществом цехового строя, между обществом землевладения и обществом промышленности, между обществом веры и обществом знания. Соответствующим политическим выражением старого общества была корона божьей милостью, опекающая всё и вся бюрократия, самостоятельная армия. Соответствующей социальной основой этой старой политической власти было привилегированное дворянское землевладение с его крепостными или полукрепостными крестьянами, мелкая патриархальная или организованная на цеховых началах промышленность, обособленные друг от друга сословия, резкая противоположность между городом и деревней и прежде всего господство деревни над городом. Старая политическая власть — корона божьей милостью, опекающая всё и вся бюрократия, самостоятельная армия — чувствовала, что ее собственная материальная основа уходит у нее из-под ног, коль скоро совершалось покушение на основы старого общества: на привилегированное дворянское землевладение, на само дворянство, на господство деревни над городом, на зависимое положение деревенского населения и на законодательство, соответствующее всем этим условиям жизни, как например, муниципальное положение, уголовное законодательство и т. п. А Национальное собрание совершало такое покушение. С другой стороны, это старое общество чувствовало, что из его рук ускользает политическая власть, коль скоро корона, бюрократия и армия лишались своих феодальных привилегий. А Национальное собрание хотело уничтожить эти привилегии. Нет ничего удивительного поэтому, что армия, бюрократия, дворянство соединенными силами побуждали корону совершить государственный переворот, нет ничего удивительного, что и корона, которая знала, что ее собственные интересы теснейшим образом связаны со старым феодально-бюрократическим обществом, дала себя толкнуть на государственный переворот. Корона точно так же была представительницей феодально-аристократического общества, как Национальное собрание было представителем современного буржуазного общества. Условия существования этого последнего требуют, чтобы бюрократия и армия, эти прежние властители торговли и промышленности, были низведены до роли их орудий, превращены в простые органы буржуазного обмена. Буржуазное общество не может терпеть, чтобы земледелие было стеснено феодальными привилегиями, а промышленность — бюрократической опекой. Это противоречит его жизненному принципу свободной конкуренции. Оно не может терпеть, чтобы условия внешней торговли регулировались не интересами национального производства, а соображениями международной политики королевского двора. Оно должно подчинять финансовое управление потребностям производства, в то время как старое государство должно подчинять производство потребностям короны божьей милостью и штопанью заплат у тех, кто является оплотом королевской власти, социальной опорой этой
