Париж.
Всякий знает, как ко времени возвращения Наполеона с Эльбы энтузиазм немецкого народа опять настолько остыл, что Гогенцоллерн должен был обещать конституцию (эдикт 22 мая 1815 г., за 4 недели до битвы при Ватерлоо), чтобы вновь оживить это угасшее рвение.
Всякий помнит обещания, данные в германском Союзном акте и венском Заключительном акте: свобода печати, конституция и т. д.[330].
Всякий знает, как «справедливый» Гогенцоллерн сдержал свое слово. Священный союз и конгрессы для подавления народов, карлсбадские постановления[331], цензура, полицейский деспотизм, господство дворянства, произвол бюрократии, вмешательство королевской власти в судопроизводство, преследования демагогов, массовые приговоры, финансовая расточительность и — никакой конституции.
Всякий знает, как в 1820 г. народу было гарантировано, что налоги и государственные долги не будут впредь увеличены и как Гогенцоллерн сдержал свое слово, превратив Seehandlung[332] в тайную ссудную кассу для государства.
Всякий знает, как Гогенцоллерн ответил на призыв французского народа во время июльской революции: концентрация войск на границе, угнетение собственного народа, подавление движения в мелких немецких государствах, окончательное порабощение этих государств под кнутом Священного союза.
Всякий знает, как тот же Гогенцоллерн нарушил нейтралитет во время русско-польской войны, позволив русским пройти через свою территорию и напасть, таким образом, на поляков с тыла, отдав в распоряжение русских свои арсеналы и склады, предоставив каждому разбитому русскому корпусу надежное убежище в Пруссии.
Всякий знает, что все усилия этого вассального князя [Unterknas] из дома Гогенцоллернов были, в соответствии с целями Священного союза, направлены на то, чтобы укрепить господство дворянства, бюрократии и военщины, чтобы грубым насилием уничтожить — и не только в Пруссии, но и во всей Германии — какую бы то ни было свободу слова, какое бы то ни было влияние «ограниченного разума верноподданных»[333] на правительство.
Всякий знает, как трудно найти в истории другой такой период правления, когда подобного рода достохвальные намерения проводились бы с помощью мероприятий более грубых и насильственных, чем при Фридрихе-Вильгельме III, в особенности в 1815–1840 годах. Никогда и нигде не было такого множества арестов и приговоров, никогда крепости не были так переполнены политическими заключенными, как при этом «справедливом» монархе, особенно если вспомнить, какими невинными простаками были эти демагоги.
Надо ли еще говорить и о том Гогенцоллерне {Фридрихе-Вильгельме IV. Ред.}, который, по словам монаха из Лейнина[334], «будет последним в своем роду»? Надо ли говорить о возрождении христианско-германского величия и о вновь возникшей острой финансовой нужде, об ордене Лебедя[335] и о высшем суде по делам цензуры, о Соединенном ландтаге и о генеральном синоде, о «клочке бумаги»[336], о тщетных попытках занять деньги и обо всех прочих достижениях достославной эпохи 1840–1848 годов? Надо ли доказывать, ссылаясь на Гегеля, почему именно комической фигурой должна завершиться галерея Гогенцоллернов?
В этом нет необходимости. Приведенных данных достаточно, чтобы полностью охарактеризовать гогенцоллернско-прусское имя. Был, правда, момент, когда блеск этого имени потускнел, но с тех пор как семизвездие Мантёйфеля и К° окружает корону, все былое величие возродилось вновь. Снова, как и прежде, Пруссия управляется вице-королем под верховенством России; снова Гогенцоллерн — вассальный князь самодержца всея Руси, великий князь, властвующий над всеми малыми боярами Саксонии, Баварии, Гессен-Хомбурга, Вальдека и т. д.; снова «ограниченный разум верноподданных» восстановлен в своем старом праве — подчиняться приказам. «Моя доблестная армия» — пока ее не использует сам православный царь — может насаждать в Саксонии, Бадене, Гессене и Пфальце тот порядок, который вот уж 18 лет царит в Варшаве, и может в собственной стране и в Австрии склеивать кровью подданных треснувшие короны. Слово, данное прежде, в минуту страха и большой опасности, так же мало беспокоит нас, как и наших в бозе почивших предков; и как только мы справимся у себя дома, мы с барабанным боем и развевающимися знаменами двинемся на Францию, завоюем страну, где произрастает лоза Шампани, и разрушим великий Вавилон, праматерь всяческого греха!
Таковы планы наших высоких правителей; такова надежная пристань, куда наш благородный Гогенцоллерн направляет свой корабль. Отсюда все учащающиеся октроирования и государственные перевороты; отсюда повторные пинки трусливому Франкфуртскому собранию; отсюда осадные положения, аресты и преследования; отсюда вторжение прусской солдатни в Дрезден и Южную Германию.
Но существует еще сила, с которой, правда, мало считаются господа из Сан-Суси[337], но которая все же скажет свое слово, подобное удару грома. Это — народ, народ, который в Париже и на Рейне, в Силезии и в Австрии ждет, еле сдерживая гнев, момента восстания, и кто знает, быть может, скоро он воздаст всем Гогенцоллернам, всем великим и малым князьям — по их заслугам.
Написано К. Марксом 9 мая 1849 г.
Печатается по тексту газеты
Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 294, 10 мая 1849 г.
Перевод с немецкого
НАСТУПЛЕНИЕ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ И РАЗВИТИЕ РЕВОЛЮЦИИ
Кёльн, 9 мая. Контрреволюция надвигается быстрыми шагами, но революция развивается еще быстрее.
Если контрреволюция достигла в Дрездене успехов[338], которые дают основание предвидеть ее победу, если в Бреславле она при помощи удачно спровоцированного путча добилась осадного положения, цензуры и военных судов, то революция может гордиться совершенно другими победами.
Мы не будем говорить о быстро растущем открытом мятеже ландвера в Рейнской Пруссии, охватившем как раз самые черно-белые округа; мы не будем говорить и о южногерманском движении, которое повсюду предают правительства, буржуазия и само Франкфуртское собрание[339]. Мы будем говорить лишь о тех крупных событиях, которые, врываясь извне, могут внести единство, создать прочную опору мелким, разобщенным, преданным и проданным движениям в Германии: о венгерской и французской революциях.
В то время как венгерская революция одерживает одну победу за другой и после ближайшего решительного боя (который должен был произойти 5-го или 6-го у Пресбурга {Словацкое название: Братислава. Ред.}) двинется непосредственно на Вену и освободит ее, — Франция вдруг снова вступает в открытое движение, развивающееся у всех на глазах. Скрытому от глаз развитию последних месяцев наступает конец. Поражение французской армии под Римом[340] разоблачает и компрометирует все стоявшие до сих пор у власти правительства. Снова на сцене появляется народ, этот последний, верховный судья. И произойдет ли это на выборах или в открытой революции, но французский народ в скором времени даст движению толчок, который почувствует вся Европа.
Европейские монархи скоро увидят, что избранный народ революции остался таким же, каким был, — французская революция 1849 года будет разговаривать с ними не ламартиновскими фразами, а языком пушек.
Напечатано в экстренном приложении к «Neue Rheinische Zeitung» № 294, 10 мая 1849 г.
Печатается по тексту газеты
Перевод с немецкого
НОВАЯ ПРУССКАЯ КОНСТИТУЦИЯ
Кёльн, 12 мая. Потсдамский член троицы[341], царствующий милостью божьей и осадного положения, в ноябре прошлого года, после разгона народных представителей, октроировал конституцию; эта конституция подлежала пересмотру со стороны палат, которые должны были собраться в скором времени. Как известно, новых народных представителей постигла та же участь, что и старых; первые были разогнаны штыками Врангеля, а для вторых простая записочка Мантёйфеля о роспуске[342] послужила приказом разойтись по домам. Тем самым было также покончено и с пересмотром конституции.
Так христианско-германский отец своих подданных и его клика, вся эта свора родовитых и безродных, увешанных и неувешанных орденами прихлебателей, тунеядцев и вампиров, высасывающих кровь из народа, — все они получили свободное поле действия и могут распоряжаться по своему усмотрению.
В ноябре прошлого года королевская власть, бюрократия и юнкерство были еще вынуждены делать различные лицемерные заявления и вносить в конституцию весьма либеральные с виду параграфы. Ноябрьской конституции надо было придать такой вид, чтобы ею во всяком случае можно было обмануть многочисленную тупоумную часть так называемого «прусского народа».
Теперь все эти тонкие дипломатические маневры стали излишними. Разве шурин Николай не стоит уже с двадцатью тысячами солдат на немецкой территории? Разве Дрезден не разрушен артиллерийским обстрелом? Разве не существует самого тесного союза Пруссии с трусливым беглецом в Кёнигштейне, с имперским Максом в Мюнхене[343], с бульдогом Эрнстом-Августом Ганноверским, со всей контрреволюционной бандой внутри и вне Германии?
Надо признать, что момент был использован Гогенцоллерном наилучшим образом. Он приказал выработать для своих «возлюбленных» подданных новую конституцию и 10 мая санкционировал и октроировал ее в Шарлоттенбурге.
Последняя королевско-прусская конституция, единственная конституция, выражающая истинные намерения и имеющая перед ноябрьской конституцией также и то преимущество, что она состоит всего из 17 параграфов, гласит… {71}
Написано 12 мая 1849 г.
Печатается по тексту газеты
Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 297, 13 мая 1849 г.
Перевод с немецкого
Па русском языке публикуется впервые
Кёльн, 12 мая. «Новая конституция» — отмена обычных законов и обычных судов и привилегия убийств, которую отец своих подданных предоставил «Моей доблестной армии», — вчера уже вступила в силу в Дюссельдорфе.
После победы и кровавой расправы с народом комендант тотчас же запросил Берлин об инструкциях. От подручных г-на фон Гогенцоллерна, от Бранденбурга — Мантёйфеля, был получен по телеграфу приказ провозгласить кровавый закон и ввести военные палаческие суды.
На основании статей 1 и 6 распоряжения военных властей отменено право союзов и лишены силы статьи 5, 6, 7, 24, 25, 26, 27 и 28 октроированной кабацкой хартии.
В прошлом году под властью «гражданина и коммуниста» Дригальского при объявлении осадного положения дюссельдорфская печать была подвергнута цензуре, и эта мера вызвала крики возмущения даже у большей части дряблой компании соглашателей. Теперь, после новых гогенцоллернских достижений, когда на стороне потсдамского вассального князя не палаты, а лишь родственные курносые казаки, — теперь уже не довольствуются цензурой, а переходят просто к удушению печати.
Согласно статье 7, в районе Дюссельдорфа запрещены дюссельдорфские газеты, а также и «Neue Rheinische Zeitung». Согласно статье 8, печататься могут лишь официальные «уведомления».
При диктатуре сабли «гражданина и коммуниста» Дригальского жертвы произвольных арестов все же подлежали, по крайней мере, ведению обычного закона и обычного суда. Теперь же закон и суд временно отменены, и установлены чрезвычайные палаческие военные суды.
Статья 9. Всякий, кто словесно, письменно, печатно или в форме
