военных капитуляций, и теперь еще каждый день жители старых кантонов толпами направляются в Комо, чтобы там поступить на неаполитанскую военную службу[144]. Однако, несмотря на всю покорность и предупредительность по отношению к Священному союзу, Швейцарии все же угрожает неотвратимая буря. В первом опьянении после войны с Зондербундом и особенно после февральской революции обычно столь робкие швейцарцы дали себя увлечь на путь опрометчивых поступков. Они осмелились на ужасное дело, пожелали наконец стать независимыми; вместо гарантированной державами конституции 1814 г. они составили себе новую, они признали независимость Невшателя, вопреки договорам. За это они понесут наказание, несмотря на все реверансы, любезности и полицейские услуги. А раз Швейцария будет втянута в европейскую войну, положение ее окажется далеко не из приятных; ведь если Швейцария и нанесла оскорбление Священному союзу, то, с другой стороны, она предала и революцию.
Во Франции, где буржуазия сама в своих собственных интересах стала во главе реакции и где республиканская форма правления предоставляет этой реакции возможности для самого широкого и последовательного наступления, подавление революции осуществляется самым беззастенчивым и самым насильственным способом. За короткий месячный срок последовали удар за ударом: восстановление налога на вино, который прямо ведет к разорению половины сельского населения; циркуляр Опуля, делающий жандармов шпионами даже по отношению к чиновникам; закон о школьных учителях, на основании которого учителя начальных школ могут быть произвольно смещены префектами; закон об образовании, отдающий школы во власть попам, и закон о ссылке в колонии, в котором буржуазия проявляет всю свою ненасытную жажду мести по отношению к июньским инсургентам и, за отсутствием других способов казни, подвергает их убийственному действию алжирского климата. Мы уж не говорим о многочисленных высылках даже невиннейших иностранцев, которые все еще не прекращаются с 13 июня.
Целью этой свирепой буржуазной реакции является, конечно, восстановление монархии. Но монархическая реставрация встречает значительное препятствие в лице самих претендентов, которых несколько, и тех партий, которые поддерживают их внутри страны. Легитимисты и орлеанисты, две наиболее сильные монархические партии, приблизительно уравновешивают друг друга; третья партия, бонапартистская, значительно слабее. Луи-Наполеон, несмотря на свои семь миллионов голосов, не имеет даже настоящей партии, у него есть только клика. Он, который при проведении общей реакционной политики всегда пользуется поддержкой большинства палаты, оказывается покинутым, как только выступают его особые интересы как претендента, покинутым не только большинством палаты, но даже своими министрами, которые каждый раз уличают его во лжи и тем не менее принуждают его письменно заявлять на следующий день, что они пользуются его доверием. Раздоры, возникающие между ним и большинством, какие бы серьезные последствия они ни имели, до сих пор являются поэтому лишь комическими эпизодами, в которых президент республики каждый раз играет только роль обманутого. При этом само собой разумеется, что каждая из монархических партий на свой страх и риск тайно конспирирует со Священным союзом. Газета «Assemblee Nationale» настолько бесстыдна, что открыто пугает народ русскими. В настоящее время имеется уже достаточно фактов, говорящих о том, что Луи-Наполеон строит козни вместе с Николаем.
По мере усиления реакции растут, конечно, и силы революционной партии. Огромная масса сельского населения, разоренная последствиями парцелляции земли, бременем налогов и чисто фискальным и вредоносным, даже с буржуазной точки зрения, характером большей части налогов, разочаровалась в обещаниях Луи-Наполеона и реакционных депутатов, бросилась в объятия революционной партии и заявляет о своей приверженности к социализму, правда, пока еще очень примитивному и буржуазному. Насколько революционно настроены даже наиболее легитимистские департаменты, доказывают последние выборы в департаменте Гар, центре роялизма и «белого террора» в 1815 г., где теперь был выбран «красный»[145]. Мелкая буржуазия, угнетаемая крупным капиталом, который опять занимает и в торговле, и в политике совершенно такое же положение, как при Луи-Филиппе, последовала за сельским населением. Перемена так велика, что даже предатель Марраст и газета бакалейных лавочников «Siecle» должны были высказаться за социалистов. Отношение различных классов друг к другу, иным выражением которого является взаимоотношение политических партий, в настоящее время почти такое же, каким оно было 22 февраля 1848 года. Только теперь речь идет о других вещах, рабочие гораздо более сознательны, и, кроме того, в движение втянут и завоеван для революции класс, остававшийся до сих пор политически безжизненным, класс крестьян.
В этом кроется необходимость для господствующей буржуазии попытаться возможно скорее упразднить всеобщее избирательное право; и эта необходимость в свою очередь является залогом скорой победы революции, даже если отвлечься от международных отношений.
О том, какое в общем создалось напряженное положение, можно судить уже по комическому законопроекту народного представителя Прадье, который пытается предотвратить государственные перевороты и революции при помощи декрета Национального собрания, насчитывающего до 200 параграфов. А как мало финансовая аристократия доверяет здесь, как и в других столицах, внешне восстановленному «порядку», можно видеть из того, что различные ветви династии Ротшильдов несколько месяцев тому назад продлили компанейское соглашение только на один год — неслыханно короткий период в анналах крупной торговли.
В то время как континент в течение последних двух лет был занят революциями, контрреволюциями и неразрывно с ними связанными нескончаемыми ораторскими упражнениями, промышленная Англия преуспевала в совершенно другой области: она переживала промышленное процветание. Разразившийся in due course {в положенный срок. Рвд.} осенью 1845 г. торговый кризис дважды был прерван — в начале 1846 г. благодаря решениям парламента о свободе торговли[146] и в начале 1848 г. — февральской революцией. Масса товаров, давивших на заокеанские рынки, за этот промежуток времени постепенно нашла сбыт. К тому же, февральская революция устранила именно на этих рынках конкуренцию континентальной промышленности, между тем как английская промышленность потеряла на разорении континентального рынка немногим больше того, что она и без того потеряла бы в дальнейшем ходе кризиса. Февральская революция, которая временно почти совершенно приостановила деятельность континентальной промышленности, тем самым помогла англичанам довольно легко пережить год кризиса, в значительной мере содействовала ликвидации скопившихся запасов на заокеанских рынках и сделала возможным новый подъем промышленности весной 1849 года. Этот подъем, который, впрочем, распространился также и на значительную часть континентальной промышленности, достиг за последние три месяца такого уровня, что, по утверждению фабрикантов, они никогда не переживали такого хорошего времени, — утверждение, которое всегда делается накануне кризиса. Фабрики завалены заказами и работают усиленным темпом, изыскиваются всякие средства, чтобы обойти билль о десятичасовом рабочем дне и выиграть новые часы труда. Новые фабрики в большом количестве строятся во всех частях промышленных округов, а старые — расширяются. Наличные деньги устремляются на рынок, незанятый капитал хочет воспользоваться моментом всеобщей наживы, дисконт питает спекуляцию, устремляется в производство или в торговлю сырьем, почти все товары повышаются в цене абсолютно, и все без исключения — относительно. Одним словом, Англия осчастливлена «процветанием» в его наиболее полном выражении, и спрашивается только, как долго продлится это упоительное время. Во всяком случае не очень долго. Многие из крупнейших рынков, в частности Ост-Индия, уже почти переполнены. Даже теперь товары предпочтительно вывозятся не столько на действительно крупные рынки, сколько на базы мировой торговли, с которых товары могут быть направлены на наиболее благоприятные рынки. При том колоссальном увеличении производительных сил, которое наблюдалось в английской промышленности в 1846–1847 гг. и особенно в 1849 г. по сравнению с 1843–1845 гг. и которое все еще продолжается и сейчас, остающиеся еще рынки, в особенности северо- и южноамериканские, а также австралийские, скоро точно так же будут переполнены. А при первых известиях об этом переполнении одновременно начнется «паника» в сфере спекуляции и в производстве — может быть, уже в конце весны, самое позднее в июле или в августе. Но этот кризис, благодаря тому, что он должен совпасть с большими событиями на континенте, будет иметь совершенно другие результаты, чем все предыдущие. Если до сих пор каждый кризис был сигналом к новому успеху промышленной буржуазии, к новой ее победе над землевладением и над финансовой буржуазией, то этот кризис будет началом современной английской революции, революции, в которой Кобден возьмет на себя роль Неккера.
Мы переходим теперь к Америке. Самым важным событием здесь, еще более важным, чем февральская революция, является открытие калифорнийских золотых приисков. Уже теперь, спустя всего восемнадцать месяцев, можно предвидеть, что это открытие будет иметь гораздо более грандиозные результаты, чем даже открытие Америки. В течение трехсот тридцати лет вся торговля Европы с Тихим океаном с трогательным долготерпением велась на путях вокруг мыса Доброй Надежды или вокруг мыса Горна. Все предложения прорыть Панамский перешеек разбивались о мелочное соперничество занимающихся торговлей стран. Прошло всего восемнадцать месяцев со времени открытия калифорнийских золотых приисков, а янки уже приступили к сооружению железной дороги, большой сухопутной дороги и канала от Мексиканского залива; уже регулярно ходят пароходы из Нью-Йорка в Чагрес, из Панамы в Сан-Франциско; торговля Тихого океана уже концентрируется в Панаме, а путь вокруг мыса Горна устарел. Побережье, простирающееся на 30 градусов широты, одно из прекраснейших и плодороднейших мест в мире, до сих пор почти необитаемое, превращается у нас на глазах в богатую, цивилизованную страну, густо населенную представителями всех племен и народов, от янки до китайцев, от негров до индейцев и малайцев, от креолов и метисов до европейцев. Калифорнийское золото потоками разливается по Америке и азиатскому берегу Тихого океана и втягивает даже самые непокорные варварские народы в мировую торговлю, в цивилизацию. Во второй раз мировая торговля получает новое направление. То, что в древности представляли собой Тир, Карфаген и Александрия, в средние века Генуя и Венеция, чем до сих пор были Лондон и Ливерпуль — центрами мировой торговли, — этим становятся теперь Нью-Йорк и Сан-Франциско, Сан-Хуан в Никарагуа {Имеется и инду порт Сан-Хуан-дель-Сур. Ред.} и Леон, Чагрес и Панама.
Средоточием мировых сношений в средние века была Италия, в новейшее время Англия, теперь же таким центром становится южная половина североамериканского полуострова. Промышленность и торговля старой Европы должны употребить огромные усилия, если не хотят прийти в такой же упадок, в каком находятся промышленность и торговля Италии с XVI столетия, если они не хотят, чтобы Англия и Франция превратились в то, чем являются в настоящее время Венеция, Генуя и Голландия. Через несколько лет мы будем иметь постоянную пароходную линию, связывающую Англию с Чагресом, а Чагрес и Сан-Франциско с Сиднеем, Кантоном и Сингапуром. Благодаря калифорнийскому золоту и неутомимой энергии янки оба побережья Тихого океана скоро будут так же густо населены, так же открыты для торговли, так же развиты
