Нарушение какого-то отвлеченного параграфа конституции не могло пробудить такого рода интерес. Разве конституция, по уверению самих демократов, не была уже нарушена много раз? Разве самые популярные газеты не заклеймили конституцию как дело рук контрреволюционеров? Но демократ, представляя мелкую буржуазию, т. е. переходный класс, в котором взаимно притупляются интересы двух классов, — воображает поэтому, что он вообще стоит выше классового антагонизма. Демократы допускают, что против них стоит привилегированный класс, но вместе со всеми остальными слоями нации они составляют народ. Они стоят за народное право; они представляют народные интересы. Поэтому им нет надобности перед предстоящей борьбой исследовать интересы и положение различных классов. Им нет надобности слишком строго взвешивать свои собственные средства. Им стоит ведь только дать сигнал — и народ со всеми своими неисчерпаемыми средствами бросится на угнетателей. Но если оказывается, что их интересы не заинтересовывают, что их сила есть бессилие, то виноваты тут либо вредные софисты, раскалывающие единый народ на различные враждебные лагери, либо армия слишком озверела, слишком была ослеплена, чтобы видеть в чистых целях демократии свое собственное благо, либо все рухнуло из-за какой-нибудь детали исполнения, либо, наконец, непредусмотренная случайность повела на этот раз к неудаче. Во всяком случае демократ выходит из самого позорного поражения настолько же незапятнанным, насколько невинным он туда вошел, выходит с укрепившимся убеждением, что он должен победить, что не он сам и его партия должны оставить старую точку зрения, а, напротив, обстоятельства должны дорасти до него.

Не следует поэтому представлять себе сильно поредевшую, сломленную и униженную новым парламентским регламентом Гору слишком уж несчастной. Если 13 июня устранило ее вождей, то этот же день, с другой стороны, очистил место второстепенным «талантам», которым это новое положение льстило. Если нельзя было более сомневаться в их парламентском бессилии, то они были теперь вправе ограничивать свою деятельность взрывами нравственного негодования и трескучей декламацией. Если партия порядка выставляла их, как последних официальных представителей революции, как воплощение всех ужасов анархии, то тем пошлее и умереннее могли они быть на деле. А насчет поражения 13 июня они утешали себя глубокомысленным восклицанием: «Пусть только осмелятся коснуться всеобщего избирательного права, пусть только! Мы покажем тогда, кто мы такие! Nous verrons! {Посмотрим! Ред.}».

Что касается бежавших за границу монтаньяров, то достаточно здесь заметить, что Ледрю-Роллен, ухитрившийся за какие-нибудь две недели безнадежно погубить могучую партию, во главе которой он стоял, счел себя после этого призванным образовать французское правительство in partibus {чисто номинальное, за границей. Ред.}, что его фигура в отдалении, в стороне от арены действий, как будто вырастала по мере того, как уровень революции падал и официальные величины официальной Франции принимали все Солее карликовые размеры; что он мог выступить как республиканский претендент на предстоявших в 1852 г. выборах; что он время от времени рассылал циркуляры к валахам и другим народам, где он угрожал континентальным деспотам своими подвигами и подвигами своих союзников. Разве Пру дон был целиком не прав, обращаясь к этим господам со словами: «Vous n’etes que des blagueurs!» {«Вы болтуны — и больше ничего!» Ред.}?

13 июня партия порядка не только сломила силу Горы, но провела в то же время принцип подчинения конституции решениям большинства Национального собрания. Она понимала республику так: в республике буржуазия господствует в парламентских формах, не будучи ограничена, как это имеет место при монархии, ни правом вето исполнительной власти, ни правом последней распускать парламент. Такова, по определению Тьера, парламентарная республика. Но если буржуазия 13 июня обеспечила за собой неограниченную власть внутри парламентских стен, не нанесла ли она удалением из парламента наиболее популярных депутатов сокрушительный удар самому же парламенту, крайне ослабив его перед лицом исполнительной власти и народа. Без всяких церемоний выдавая суду многочисленных депутатов, она отменила свою собственную парламентскую неприкосновенность. Унизительный регламент, которому она подчинила депутатов Горы, настолько же возвысил президента республики, насколько он унизил каждого отдельного представителя народа. Заклеймив восстание в защиту конституции как анархистское действие, стремящееся к ниспровержению общества, она сама лишила себя возможности призвать к восстанию в том случае, если исполнительная власть вздумает нарушить конституцию против нее. И какова ирония истории! 2 декабря 1851 г. партия порядка слезно, но тщетно предлагает народу в качестве защитника конституции против Бонапарта генерала Удино, того генерала, который, по поручению Бонапарта, бомбардировал Рим и тем самым дал непосредственный повод к конституционному мятежу 13 июня. Другой герой 13 июня, Виейра, удостоившийся похвалы с трибуны Национального собрания за бесчинства, которые он совершил в помещениях демократических газет во главе шайки национальных гвардейцев, принадлежащей к финансовой аристократии, — этот самый Виейра был посвящен в заговор Бонапарта и в значительной степени способствовал тому, чтобы лишить Национальное собрание в его смертный час всякой помощи со стороны национальной гвардии.

13 июня имело еще другой смысл. Гора добивалась предания Бонапарта суду. Ее поражение было, следовательно, прямой победой Бонапарта, его личным торжеством над его демократическими врагами. Партия порядка одержала эту победу — Бонапарту оставалось только записать ее на свой счет. Он это и сделал. 14 июня на стенах Парижа можно было прочесть прокламацию, в которой президент, как бы будучи непричастным ко всему этому, как бы нехотя, единственно под давлением событий, выходит из своего монастырского уединения, в тоне непризнанной добродетели жалуется на клевету своих противников и, якобы отождествляя свою персону с делом порядка, на самом деле отождествляет дело порядка со своей персоной. К тому же, хотя Национальное собранно задним числом и санкционировало римскую экспедицию, инициатором ее был Бонапарт. Восстановив власть первосвященника Самуила в Ватикане, Бонапарт мог надеяться войти царем Давидом в Тюильри[68]. Он привлек на свою сторону попов.

Мятеж 13 июня ограничился, как мы видели, мирной уличной процессией. Значит, о военных лаврах в борьбе против него не могло быть и речи. Тем не менее в это бедное героями и событиями время партия порядка превратила это бескровное сражение во второй Аустерлиц. С трибуны и в прессе превозносили армию как силу порядка в противоположность народным массам, представляющим бессилие анархии, а Шангарнье восхваляли как «оплот общества» — мистификация, в которую он в конце концов сам уверовал. Между тем втихомолку войсковые части, казавшиеся подозрительными, были выведены из Парижа; полки, обнаружившие на выборах самые сильные демократические симпатии, высланы из Франции в Алжир; беспокойные элементы среди солдат отданы в дисциплинарные батальоны; наконец, печать систематически отгораживалась от казармы, а казарма — от гражданского общества.

Мы теперь дошли до решительного поворотного пункта в истории французской национальной гвардии. В 1830 г. национальная гвардия решила судьбу Реставрации. При Луи-Филиппе каждый бунт кончался неудачей, если национальная гвардия действовала заодно с войсками. Когда она в февральские дни 1848 г. заняла пассивную позицию по отношению к восстанию и двусмысленную позицию по отношению к Луи-Филиппу, последний счел себя погибшим, и действительно это было так. Так укоренилось убеждение, что революция не может победить без национальной гвардии, а армия не может победить, имея национальную гвардию против себя. Таково было суеверное представление армии о всемогуществе гражданского населения. Июньские дни 1848 г., когда вся национальная гвардия с линейными войсками подавила восстание, упрочили это суеверие. С президентством Бонапарта значение национальной гвардии несколько упало вследствие противоконституционного соединения командования национальной гвардией и командования первой армейской дивизией в руках Шангарнье.

Подобно тому как командование национальной гвардией стало в этом случае как бы атрибутом верховного военного командования, так и сама она приняла характер лишь придатка линейных войск. Наконец, 13 июня она была сломлена — не только потому, что, начиная с этого дня, ее стали постепенно распускать по частям во всех концах Франции, пока от нее не остались одни обломки. Демонстрация 13 июня была, прежде всего, демонстрацией демократической части национальной гвардии. Правда, она противопоставила армии не свое оружие, а лишь свой мундир; но именно в этом мундире заключался талисман. Армия убедилась, что этот мундир такая же шерстяная тряпка, как и всякий другой мундир. Чары исчезли. В июньские дни 1848 г. буржуазия и мелкая буржуазия в лице национальной гвардии объединились с армией против пролетариата. 13 июня 1849 г. буржуазия разогнала мелкобуржуазную национальную гвардию при помощи армии, 2 декабря 1851 г. буржуазной национальной гвардии также уже не существовало, и Бонапарт лишь констатировал совершившийся факт, когда подписывал впоследствии декрет об ее роспуске. Так буржуазия сама сломала свое последнее оружие против армии, но она должна была его сломать с того момента, как мелкая буржуазия перестала стоять за ее спиной в качестве покорного вассала, а встала против нее в качестве бунтовщика. Да и вообще буржуазия вынуждена была собственными руками разрушить все свои средства обороны против самодержавия, как только сама стала самодержавной.

Тем временем партия порядка отпраздновала возвращение в ее руки власти — эту власть она потеряла в 1848 г. как бы только для того, чтобы в 1849 г. снова обрести ее уже свободной от всяких пут — оскорблением республики и конституции, проклятиями по адресу всех будущих, настоящих и прошлых революций, в том числе и той, которая была совершена ее собственными вождями, и, наконец, изданием законов, сковывающих прессу, уничтожающих свободу союзов и санкционирующих осадное положение как нормальный институт. Затем Национальное собрание прервало свои заседания с половины августа до половины октября, назначив на время своего отсутствия постоянную комиссию. Во время этих каникул легитимисты интриговали с Эмсом, орлеанисты — с Клэрмонтом, Бонапарт интриговал посредством обставленных по-царски поездок, а департаментские советы интриговали на совещаниях по поводу пересмотра конституции, — факты, неизменно повторявшиеся вовремя периодических каникул Национального собрания. Подробнее я остановлюсь на них, лишь когда они примут характер событий. Здесь следует еще только заметить, что Национальное собрание поступало неполитично, исчезая на довольно долгое время со сцены и оставляя во главе республики, у всех на виду, только одну, хотя бы и жалкую фигуру Луи Бонапарта, тогда как партия порядка скандализировала публику распадением на свои роялистские составные части с их враждебными друг другу реставраторскими вожделениями. Каждый раз, когда во время этих каникул смолкал оглушающий шум парламента и его тело растворялось в нации, становилось очевидным, что этой республике недоставало лишь одного, чтобы предстать в своем настоящем виде, — сделать парламентские каникулы непрерывными и заменить свой девиз: Liberte, egalite, fraternite {Свобода, равенство, братство. Ред.}, недвусмысленными словами: Infanterie, Cavalerie, Artillerie! {Пехота, Кавалерия, Артиллерия! Ред.}