Харро появление к этому времени коммунизма. При этом мы узнаем, что изобретателем коммунизма был не кто иной, как
«циник Иоганнес Мюллер из Берлина, автор вышедшей в 1831 г. в Альтенбурге весьма интересной брошюры о политике Пруссии», который отправился в Англию, где ему «не оставалось ничего иного, как пасти свиней по утрам на Смитфилдском рынке».
Эпидемия коммунизма вскоре стала свирепствовать среди немецких ремесленников во Франции и Швейцарии, и он сделался чрезвычайно опасным врагом для нашего Харро, так как тем самым был закрыт единственный рынок сбыта для его писаний. Такова «косвенная цензура коммунистов», от которой бедный Харро страдает и поныне, и теперь даже больше, чем когда-либо прежде, как он это с грустью признает и как «доказывает судьба его драмы
«Династия»».
Этой «косвенной цензуре коммунистов» удалось даже прогнать нашего Харро из Европы, и он отправился в Рио-де-Жанейро (1840 г.), где жил в течение некоторого времени в качестве художника. «Добросовестно следуя духу времени», он напечатал там произведение
««Поэзия Скандинава» (2000 экземпляров), ставшее с этого времени благодаря своему распространению среди моряков как бы океанской литературой».
Однако «из скрупулезного чувства долга перед «Молодой Европой»» он, к сожалению, вскоре вернулся в Европу,
«поспешил в Лондон к Мадзини и там скоро разгадал опасность, угрожавшую со стороны коммунизма делу народов Европы».
Его ждали новые подвиги. Бандьера готовили свою экспедицию в Италию[215]. Дабы поддержать их в этом деле и вовлечь деспотизм в диверсию, Харро
«вновь отправился в Южную Америку, чтобы совместно с Гарибальди посильно содействовать основанию Соединенных Штатов Южной Америки во имя будущности народов».
Однако деспоты разгадали его намерения, и Харро поспешил скрыться. Он отплыл в Нью-Йорк.
«Во время поездки по океану я развил большую умственную деятельность и написал среди прочего драму «Власть идеи», относящуюся к драматическому циклу «Народ», также остающуюся до сих пор в рукописи».
В Нью-Йорк он привез с собой из Южной Америки мандат от мнимой местной организации «Humanidad» {«Человечество». Ред.}.
Весть о февральской революции вдохновила его — и он написал на французском языке произведение «Пробужденная Франция», а во время отплытия в Европу
«я вновь запечатлел свою любовь к отечеству в нескольких стихотворениях из цикла «Скандинавия»». Он прибыл в Шлезвиг-Гольштейн. Здесь он застал
«после двадцатисемилетнего отсутствия беспримерное смешение понятий о: международном праве, демократии, республике, социализме и коммунизме, сваленных, точно гнилое сено и солома, в авгиевы конюшни партийной ярости и национальной ненависти».
И неудивительно, ибо
«мои политические произведения, равно как и все мои стремления и моя деятельность, начиная с 1831 г., остались чуждыми и неизвестными в этих пограничных местностях моей родины».
Аугустенборгская партия[216] в течение восемнадцати лет поддерживала против него conspiration du silence {заговор молчания. Ред.}. Чтобы помочь этой беде, он нацепил на себя саблю, ружье, четыре пистолета и шесть кинжалов и в таком виде стал взывать к образованию добровольческих отрядов; однако все было тщетно. После различных приключений он, наконец, высадился в Гулле. Там он поспешил обнародовать два послания — к шлезвиг-гольштейнцам, а также к скандинавам и немцам, — и отправил, как говорят, двум коммунистам в Лондон записку следующего содержания:
«Пятнадцать тысяч рабочих Норвегии в моем лице протягивают вам братскую руку!»
Несмотря на это странное обращение, он вскоре, в силу старой декларации о братстве, вновь сделался скромным компаньоном Европейского центрального комитета, а вместе с тем
«ночным сторожем и наемным слугой в Грейвсенде на Темзе, где мне пришлось подыскивать на девяти различных языках шкиперов для недавно основанной маклерской фирмы, пока меня не заподозрили в обмане, — чего, по крайней мере, не произошло с философом Иоганнесом Мюллером в бытность его свинопасом».
Итог своей богатой подвигами жизни Харро подводит таким образом:
«Можно легко подсчитать, что, помимо стихов, я подарил демократическому движению более 18000 экземпляров моих произведений на немецком языке (ценой от 10 шиллингов до 3 марок по гамбургскому курсу, общей стоимостью около 25000 марок), ни разу не возместив расходы по их изданию, не говоря уже о том, что я не извлек из них никакого дохода для своего существования».
На этом мы закончим повесть о приключениях нашего демагогического идальго из южноютландской Ламанчи. В Греции, как и в Бразилии, на Висле, как и на Ла-Плате, в Шлезвиг-Гольштейне, как и в Нью-Йорке, в Лондоне, как и в Швейцарии, — представитель то «Молодой Европы», то южноамериканского «Humanidad», то художник, то ночной сторож и наемный слуга, то книгоноша, распространяющий свои произведения — сегодня среди силезских поляков, завтра среди гаучо, послезавтра среди шкиперов, непризнанный, покинутый, одинокий, никем не замечаемый, но всюду остающийся странствующим рыцарем свободы, который питает глубокое презрение к обычным гражданским занятиям, — наш герой всегда, во всех странах и при всех обстоятельствах, остается неизменным путаником, отличающимся претенциозной навязчивостью и самомнением. Наперекор всему свету он всегда будет говорить, выступать в печати и писать о себе как о человеке, который, начиная с 1831 г., был главным движущим колесом мировой истории.
Х
Страница рукописи работы «Великие мужи эмиграции» (Текст написан рукой Ф. Энгельса, дополнение — рукой К. Маркса)
Несмотря на свои неожиданные успехи, Арнольд пока все еще не достиг цели своих трудов. Став представителем Германии милостью Мадзини, он должен был, с одной стороны, получить утверждение в этом звании по крайней мере от немецкой эмиграции, а, с другой стороны, представить Центральному комитету людей, которые признавали бы его руководство. Правда, он утверждал, что в Германии он имеет «позади себя ясно очерченную часть народа», но эта задняя часть отнюдь не могла внушать доверие Мадзини и Ледрю, пока они лицезрели только переднюю часть в лице Руге. Словом, Арнольду пришлось позаботиться о создании себе «ясно очерченного» хвоста в эмигрантской среде.
К этому времени в Лондон прибыл Готфрид Кинкель и вместе с ним, или, скорее, вслед за ним, прибыл еще ряд изгнанников частью из Франции, частью из Швейцарии и Бельгии: Шурц, Штродтман, Оппенхейм, Шиммельпфенниг, Техов и другие. Эти вновь прибывшие, уже в Швейцарии отчасти поупражнявшиеся в создании временных правительств, внесли новую струю в жизнь лондонской эмиграции, и момент казался для нашего Арнольда более чем когда-либо благоприятным. В то же время Гейнцен вновь сделался в Нью-Йорке редактором «Schnellpost», и таким образом Арнольд имел теперь возможность, помимо бременского листка {«Bremer Tages-Chronik». Ред.}, совершать свое «повторное появление» также по ту сторону океана. Если бы у Арнольда оказался когда-либо свой Штродтман, последний признал бы комплект «Schnellpost» за первые месяцы 1851 г. неоценимым материалом. Трудно представить себе ту бесконечно пошлую болтовню, ту глупость, бесстыдство и чисто муравьиное прилежание и важность, с которыми Арнольд откладывает запасы своего литературного помета. В то время как Гейнцен изображает Арнольда великой европейской державой, Арнольд обращается со своим Гейнценом как с американским газетным оракулом! Он сообщает ему тайны европейской дипломатии, в особенности повседневные перемены в эмигрантской мировой истории; иногда же он фигурирует в качестве анонимного лондонского и парижского корреспондента для того, чтобы сообщить американской публике о некоторых «fashionable movements» {«светских выступлениях». Ред.} великого Арнольда.
«Арнольд Руге опять прижал коммунистов к стенке». — «А. Руге вчера» (сообщение из Парижа, но датировка выдает старого лукавого простофилю) «совершил прогулку из Брайтона в Лондон». И еще: «Арнольд Руге — Карлу Гейнцену: «Дорогой друг и редактор… Мадзини тебе кланяется… Ледрю-Роллен разрешает тебе перевести его работу о 13 июня»» и т. п.
По этому поводу в одном письме из Америки говорится:
«Как я вижу из писем Руге» (в «Schnenpost»), «Гейнцен пишет Pyre» (конфиденциально) «всякого рода небылицы о значении его газеты в Америке, меж тем как Руге по отношению к нему держит себя как правительство великой европейской державы. Как только Руге сообщает Гейнцену какую-либо важную новость, он не упускает случая прибавить: можешь предложить другим газетам Соединенных Штатов перепечатать это. Как будто они стали бы ждать разрешения Руге, если бы сочли известие стоящим. К слову сказать, я ни разу еще не видел, чтобы эти важные новости были где-либо перепечатаны, несмотря на советы и разрешение г-на Руге».
Папаша Руге пользовался этим листком, как и «Bremer Tages-Chronik», также и для того, чтобы завербовать вновь прибывших эмигрантов посредством такого рода льстивых фраз: здесь теперь находятся Кинкель, гениальный поэт и патриот, Штродтман, великий писатель, Шурц, молодой человек, столь же любезный, сколь и отважный, а кроме того, еще много выдающихся полководцев революции и т. п.
Между тем, в противовес мадзиниевскому, образовался плебейский Европейский комитет, за которым стояли «эмигрантские низы» и весь эмигрантский сброд, принадлежавший к различным европейским национальностям. Ко времени битвы при Бронцелле они выпустили манифест, подписанный следующими выдающимися немцами: Гебертом, Майером, Дицем, Шертнером, Шаппером, Виллихом. Документ этот, написанный весьма своеобразным французским языком, сообщает в качестве последней новости, что Священный союз тиранов собрал к этому времени (10 ноября 1850 г.) под ружье миллион триста тридцать тысяч солдат, за которыми стоят в резерве еще семьсот тысяч вооруженных слуг монархии, что «немецкие газеты и собственные связи комитета» дали ему возможность узнать о тайных планах Варшавской конференции[217], состоящих в том, чтобы устроить резню всех республиканцев Европы. Манифест поэтому заканчивается неизбежным призывом к оружию. Этот манифест — манифест Фанон — Каперон — Гуте, как его окрестила газета «Patrie»[218], в которую он был послан, — был жестоко высмеян контрреволюционной прессой. «Patrie» назвала его
«манифестом dii minorum gentium» {буквально: младших богов; в переносном смысле: второразрядных величин. Ред.}, написанным без блеска, без стиля, с жалкими цветами красноречия вроде выражений: «serpents», «sicaires» и «egorgements» {«змеи», «наемные убийцы», «кровавые бойни». Ред.}.
«Independance belge»[219] сообщает, что ее составителями были «soldats les plus obscurs de la demagogie» {«самые безвестные рядовые демагоги». Ред.} и что бедняги послали манифест ее корреспонденту в Лондоне, хотя газета придерживается консервативного направления. Они так жаждали увидеть свои имена в печати, но как раз подписи газета
